Аш «Дом интермедий»[ccxxiv] «Речь», 1910, 14 октября

Все чаще и чаще замечается сейчас увлечение экзотикой. Она манит, соблазняет нас, уставших от быта, от игры настроениями, от подчас кустарной метафизики или лишенной содержания стилизации.

От первого артистического кабаре при театре Веры Федоровны[ccxxv], от самого этого театра через длинный ряд случайными рамповыми огнями вспыхивавших театров «Стиля», «Лукоморья», «Черного кота» и проч.[ccxxvi] тянется прихотливая и претенциозная линия порывов в страну экзотики, чудотворную, неизведанную, полную волнующих обещаний и надежд. До сих пор, однако, страна эта была для всех, ее видавших, скалистым пустынным островом. Ни райских птиц с золотыми перьями, ни хрустальных замков, ни опьяняющих миражей никто не нашел. Экзотика оставалась легендой, неоправданной и недостоверной.

Она не оправдалась, не стала достоверной и вчера, когда торжественно, при щелканье шампанских бутылок, разносимых странными официантами в полумонмартрских, полунижегородских куртках, распахнулись двери нового дома, построенного в чаянии ее постижения, «Дома интермедий».

«Расписаны были кулисы пестро», труда и старания вложено много, немало, быть может, и нежного дарования, но вместе с синеватым дымом разрешенных папирос таяли и расплывались впечатления, никто не забыл жизни, веселый смех звучал пусто, а антракты были молчаливы и грустны. Маленький шаг вперед был все же сделан.

Устроители интермедий поняли, что соблазн экзотики исходит не от воплощения индивидуалистической фантазии, как в «Балаганчике» Блока, а от подчеркивания и выявления фантазии объективной, смешивающейся с действительной, конкретной жизнью.

От понимания ее до совершенного ее воплощения — дистанция огромного размера, перешагнуть которую вчера не удалось, да и вряд ли удастся так скоро, но тем не менее в «Шарфе Коломбины», пантомиме Шницлера, чувствовалось много верно и хорошо прочувствованных штрихов, приближающих к цели.

Несколько напоминающий постановку «Балаганчика» второй акт пантомимы по группировке фигур, прихотливому гриму, темпу и несколько нарочито дерзновенным выпадам актеров вперед за занавес представил зрелище очень интересное и почти новое.

{199} Очень хорош финал третьего действия, где мертвый Пьеро, искусно посаженный Арлекином, держит в охладевшей руке стакан с игристым вином, а безумная умирающая Коломбина, прижимаясь к его ногам и подымая свой бокал, как бы в ответный тост мертвецу, сидит тихо и неподвижно, пока игривый танцевальный аккорд, ворвавшаяся веселая орава, брошенные лепестки цветов не превращают мрачной тишины в безудержный шум и веселье. Толчок, и Пьеро опрокидывается, разбиваясь, падает бокал, и белая длинная фигура покрывает мертвую Коломбину.

Желанное впечатление достигается вполне благодаря инсценировке Доктора Дапертутто, как значится в программе, певучему замыслу автора, великолепной игре Гибшмана и милой игре Альбова и Хованской[ccxxvii].

Перед пантомимой и после нее ставились на сей раз довольно тусклые безделушки Кузмина.

Минутами было немного скучно, минутами — немного веселее.

Негритянская трагедия Потемкина задумана на тонкий смех, выполнена на смех грубый. Момент негритянского танца кругом дрыгающего ногами повешенного, при всей нелепости обстановки, тем не менее неприятен. Это безусловная погрешность против художественного вкуса.

Гибшман, объясняющий действие на сцене и переводящий бессмысленные английские слова, и здесь очень хорош.

Следовал дивертисмент, длинный, длинный — до трех часов.