С. Ауслендер «Шут Тантрис» Э. Хардта[ccxxi] «Аполлон», 1910, № 6

Уже афиша, на которой значилось: перевод П. П. Потемкина, декорации князя А. К. Шервашидзе, музыка М. А. Кузмина, режиссер В. Э. Мейерхольд, предвещала нечто для Александринского театра необычайное. Было даже несколько страшно: ведь это уже не маленькая зала на Офицерской, с той интимной атмосферой лаборатории, в {191} которой три года тому назад дерзкие опыты, даже оставаясь лишь опытами, принимались с удовлетворением, как обещания будущих достижений. Сюда же, в эту торжественную, привычную с детства залу Императорского театра можно было прийти только совсем готовыми, совсем уверенными, не для исканий результатов, которые еще не проверены, а для окончательной победы или окончательного поражения. И, несомненно, постановка «Шута Тантриса» является победой, победой тем более славной, что она куплена не ценою уступок, а действительным, неоспоримым доказательством ценности новых театральных приемов, которые впервые были не только провозглашены, но и выявлены в полной мере, несмотря на всю трудность преодоления стольких препятствий: как предубежденная «большая» публика, как привыкшие совсем к другому актеры, как весь этот громоздкий, не приспособленный к быстрым переменам аппарат казенного театра.

Сейчас нельзя учесть все возможные последствия этой победы. Конечно, трудно мечтать, чтобы свет перевернулся — и Александринский театр стал впереди смелых искателей нового театра, но он стал на тот благородный путь, на котором — рядом с освященной традициями стариной — возможна истинная новизна, принимаемая с мудрой осторожностью и культурной терпимостью.

Помимо, так сказать, политического значения постановки «Шута Тантриса» это был из всех драматических спектаклей сезона самый интересный. Я не буду говорить о самой пьесе Хардта, так как о ней уже было сказано в № 4 «Аполлона», даже более подробно, чем заслуживала эта обычная для немецкого сентиментализма, несколько фальшивая и слащавая попытка возрождения старого романтизма.

Но, совершенно как-то независимо от пьесы, в этих позах, взятых со статуй королей и святых, в декорациях Шервашидзе воскресала подлинная строгая легенда средневековья, проходила мрачная, окрашенная пурпуром любви и смерти страшная и незабываемая история, где прокаженные в неистовой похотливой пляске всплескивают красными руками, где в темных залах, таящих мрачные предчувствия, с синим закатом над высокой дверью, играют в шахматы короли и королевы; где рыцари таинственно-прекрасные, как св. Георгий, спасают своих королев, неузнаваемые ими, убивают на быстрых поединках и ангелами поддерживаются, когда прыгают с высоких стен в развевающихся плащах, — все это, как-то помимо Хардта, волновало и влекло в постановке «Шута Тантриса». Необычайно в этом спектакле было — полное и старательное подчинение всех актеров единому замыслу.

Этот Ходотов (Тристан), любимец публики, невыносимый в других случаях своей дешевой задушевностью, — здесь не сделал {192} ни одного неблагородного жеста, не сказал ни одного фальшивого слова…

Юрьев (Марк) не оскорбил ни на минуту королевского достоинства слишком страстным порывом мучимого ревностью возлюбленного. Как трагически-торжественен был он в сцене суда, когда, слушая роковую весть о новой измене, он оставался неподвижным, как бы слившимся с иконостасом, в виде которого был сделан его трон!

Ведринская (Изольда) была, быть может, слишком нежной, более хрупкой, чем мы привыкли воображать Изольду — эту героическую любовницу. Но ведь здесь уже и сама Изольда — иная, почти обезумевшая, ослабевшая, не узнающая своего Тристана, не имеющая уже силы ответить на страстный его призыв, Изольда, у которой остались лишь: собачка Петикрю, смутная, жестокая память несчастной любви, вечный ужас в темном замке и страшная гибель.

Но в первом действии, когда Изольда расспрашивает о кораблях, пришедших из страны, где — Тристан, и во втором, когда, утомленная лукавством позорной защиты, узнавшая, что Тристан не остановился на призыв ее именем, она не удерживается и — страстными клятвами в вечной любви к даже изменившему ей любовнику — подписывает себе ужасный приговор, — нельзя было в этой слабой, прекрасной в страданиях королеве не узнать той, другой Изольды — Изольды Вагнера.

Некоторые моменты у Ведринской — Изольды остаются надолго в памяти: так, когда на суде она в красном плаще, положив руку на голову пажа, стоит перед королем, перед обвинителями оскорбленная, измученная, но гордая и любящая…

Даже у всех второстепенных персонажей (Коваленская, Прохорова, Есипович) чувствовалось какое-то необычайное воодушевление, которое и сделало этот спектакль исключительным по редкой стройности всего замысла и исполнения.

Date: 2015-09-03; view: 643; Нарушение авторских прав