День второй. – Ты знаешь, что ты тряпка?

07:26

…сделай что‑нибудь…

– Ты знаешь, что ты тряпка? – сказала бывшая.

– Чай? Кофе? – спросил я.

– Кофе, – сказала бывшая. – Нет, ты все‑таки тряпка…

В одних трусах, я потащился на кухню. Бывшая шла следом. Двенадцать лет мы были в разводе. Дарью она забрала себе. Родила Пашку и Сашку – своему новому. Новый был из бизнесюков. Ничего парень, вменяемый. Дарью любил, как родную. Мне сочувствовал; иногда завидовал. Новый завидовал всем, чей рабочий день был меньше двадцати четырех часов.

– Я сама, – сказала бывшая. – Отвали.

Пока она возилась с кофеваркой, я сбегал в ванную. Плеснул водой в лицо, наскоро почистил зубы. Одеваться не стал. Видела она меня и в трусах, и без. Все эти двенадцать лет бывшая посещала меня три‑четыре раза в год. И с порога: «Знаешь, что ты тряпка?» Я привык к ее монологам; скучал, если визит задерживался. Иногда мы оказывались в постели. Сеанс воспоминаний, грезы былого, и – едва отдышимся – опять про тряпку.

Если в мире существовало постоянство, так вот оно.

Бывшую я нашел на балконе. Облокотившись о перила, она пила кофе. Мне, разумеется, не сделала. При полном параде, оценил я. Хоть на подиум. А глаза красные.

– Как Дашка? – спросил я.

– Херово, – сказала бывшая. – А ты чего ждал?

Раньше она не позволяла себе мата.

– Ты в курсе, что межгород не работает?

– В курсе, – кивнул я. – Вчера Инне Павловне звонил, в Красноград.

– А я – Лёльке. И Спринским, в Чикаго.

Телефон отказывал в междугородной связи. И домашний, и мобильник. Ни туда, ни оттуда. В черте города связь была, но плохая. Две‑три минуты разговора, и отключение. Вместо гудков – Стравинский, реже – Сарасате. Иногда мне казалось, что нас пинками гонят на улицу, в гости, куда угодно – разговаривать лицом к лицу.

Интернет не пахал вообще.

– Сарасате, – бывшая подслушала мои мысли. Это она умела. – Мой весь извелся. Ему Сарасате – шило в задницу. И только не надо про шансон! Эти твои шуточки…

– Не буду, – согласился я.

Я никогда не шутил про шансон в отношении ее нового. Он, по‑моему, и не слушал шансон. Он слушал Розенбаума и «Led Zeppelin».

– Я видела тебя с Алёной, – бывшая криво улыбнулась.

– Где?

– В «Диканьке». Жареная мойва с пивом «Hoegaarden»… У тебя всегда был дурной вкус. Ваш официант еще дал кому‑то по морде.

Струйка пота скатилась по моей спине. Меж лопатками, вдоль ложбинки; до самого копчика. Встав рядом с бывшей, я уставился на мусорные баки. По краю одного лазил черный кот.

– Погоди… Как это: видела?

– Видела, и все.

– Тебя в «Диканьке» не было. Я бы заметил. Ты подсматривала с улицы?

– Дурак. Безмозглый кретин. Как ты себе это представляешь?

– Нет, ты погоди…

– Вас показывали по телевизору. Кстати, под Сарасате. Так и написали внизу: «Цыганские напевы», опус двадцатый. Я ждала, когда ты затянешь: «Ой, да‑ну, да‑ну, данай…»

Если в голосе бывшей и звучала издевка, то дохлая. Ревности не было. Она никогда не принимала Алёну всерьез. Если ты до сих пор не затащил ее в ЗАГС, говорила она…

Я вытер ладонью мокрый лоб.

– Что за бред! По телевизору…

– Ты его редко смотришь. Я вчера весь вечер у экрана просидела. За полночь. Там пейзажи без людей. И музыка. Но если долго переключать каналы…

– Покажут меня с Алёной?!

– Не только. Я видела стариков в парке. Взлом винно‑водочного магазина. Аварию на окружной. Драку у Покровского монастыря. Еще одну драку, на Павловке. Ты не знаешь, зачем нам это показывают?

Я мотнул головой: нет, мол.

– Сделай что‑нибудь, – попросила бывшая.

– Что?

– Что‑нибудь.

Кот перебрался с бака на гараж. Развалился на солнышке пузом кверху. Одним глазом он косил на жирных, наглых голубей. Тень от листьев акации кружевом лежала на коте. Выше метались ласточки. К дождю, наверное. Хорошо бы дождь, жарит как в аду…

– Проси нового. Он деловой, не тряпка.

– Он деловой. Он не берется за безнадежные дела.

– А я берусь?

– А у тебя любое дело – безнадежное.

– Потому что я тряпка?

– Потому что ты кретин безмогзглый. Потому что у нас Дашка. Кого мне еще просить? Хочешь, я устрою тебе истерику? Буду рыдать, биться головой о стенку… Сделай что‑нибудь. Я тебя очень прошу.

– За кого ты меня принимаешь? За укротителя ангелов?!

– Я же не прошу тебя спасти город! Спаси нас: меня, мою семью… Себя, наконец! Ну хорошо, не спаси. Я понимаю, это глупо. Всего лишь попробуй. Сходи к ангелам, поговори. Они благоволят к таким…

– К юродивым?

– Не паясничай. Поговори, и все. Может, что‑то нарисуется. А если нет… Я хотя бы буду ждать. Надеяться. Если ничего не выйдет, ты не звони мне сразу. Дай понадеяться. Я не могу так: без надежды. Мой говорит: надо быть реалистами. Ну куда его к ангелам?!

Из квартиры соседей Липкиных звучала скрипка. Двери балкона были открыты, и скрипка тоненькой струйкой выливалась во двор. Все остальные окна и двери были плотно закупорены, несмотря на жару. Вся классика, сколько ее ни копилось по квартирам, сидела взаперти, как джинн в бутылке. Только скрипочка; всхлипы, взлеты, падения.

Внизу, под балконом, стоял Юрка‑бомбила. В руке его дрожала, расплескивая пену, бутылка пива. Щеку Юрки дергал нервный тик.

– Ты! – хрипло заорал Юрка. – Ты, зараза!

Скрипка ответила быстрым пассажем.

– Заткнись! Слышишь? Я щас стекла побью!

Тремоло.

– Заткнись! Сука, тварь…

Легато.

– Выключите телик! Выключите…

Юрка плакал.

На балкон вышла Люда Липкина, младшая. В правой руке она держала скрипку и смычок. На лице девочки читалось смятение. Подойдя к перилам, она виновато уставилась на Юрку.

– Извините, – сказала Люда. – Это я разучивала.

Брызжа пивом, Юрка выбежал со двора.

09:31

…мы требуем немедленно!..

– Мы требуем немедленно!

Каркнув вороной, подстреленной из рогатки, мегафон умолк. Кажется, член профкома Митяев все‑таки закончил фразу – чего именно требуют заводчане. Но расслышали его лишь те, кто стоял рядом.

– Мы требуем немедленно! – эхом отозвался мегафон из соседнего пикета.

И тоже умолк.

На сей раз не техника подвела – подвели легкие оратора, православного философа Перетятько. Философ со всей решимостью набрал в грудь воздуха и закончил:

– Найти дюжину праведников! И предъявить их народу!

– И ангелам!

– И ангелам Господним! – согласился Перетятько.

Он вытер вспотевшую лысину.

Несмотря на ранний час, жарило так – впору июльскому полдню. Тридцать минут назад оба пикета прятались в благословенной тени здания облгосадминистрации. Но вскоре надменное здание, вне сомнений, издеваясь над митингующими, подтянуло тень к себе поближе. Пикетчики оказались на солнцепеке. В тени остались лишь двое милиционеров, дежуривших у входа. К ним здание благоволило, но дежурные все равно нервничали. Пикетчики их не волновали – привыкли. Стражам порядка не улыбалось разделить вчерашнюю судьбу коллег, охранявших мэрию. Лейтенант Самохвалов и старший лейтенант Безбородько уже решили, каждый для себя: заявятся ангелы – драпаем со всех ног. Дураков нет! Сейчас оба прикидывали возможные пути отхода.

Путей было мало, и милицию это беспокоило.

Член профкома Митяев от души огрел кулаком предательский мегафон. Чудо враждебной техники, произведенное литовской фирмой «AMC», с натугой крякнуло. Его раструб зашипел, демонстрируя готовность к работе. Испытанное средство ремонта – пролетарский кулак – в очередной раз оправдало себя.

– Мы требуем, – взорвался мегафон пламенной речью, – немедленно выплатить все долги по зарплате рабочим завода Шевченко!

– И завода Малышева! – крикнули сзади.

– И рабочим завода Малышева! Всем рабочим нашего города!

– Врежь им, Митяев!

– Сегодня! Сейчас! Мы больше не станем ждать!

– Даешь зарплату! – поддержала толпа заводчан.

Над головами взметнулись, заколыхались красные знамена с серпами‑молотами. Знамена перемежались плакатами: «Зарплату – сегодня!», «Верните наши деньги!» и неизбывно актуальным: «Воров на нары!».

– Опомнитесь! Зачем вам зарплата!

Яростно расталкивая локтями единоверцев, на передний край выбралась швея‑надомница Никонова, богомолка с трехлетним стажем.

– Грядет Судный День! О душе думайте, не о деньгах!

Глаза швеи наполнились слезами:

– Покайтесь! Покайтесь, пока не поздно!

– Поздно каяться, когда вилы в заднице, – осадил Никонову слесарь шестого разряда Самойлов. – Кыш, Васильевна! Не гунди…

– У нас дети голодные!

– Зар‑пла‑ту! Зар‑пла‑ту!

Православный философ Перетятько, устав вытирать лысину, извлек из холщовой сумы соломенный брыль и водрузил его на голову, сделавшись похож на гоголевского пасечника. Впечатление портил импортный мегафон. Философ прокашлялся. От этого звука с брусчатки в панике взлетела стая голубей, заполошно хлопая крыльями.

– Мы печемся о спасении всех и каждого! – возгласил Перетятько. – Ибо не хлебом единым! В вере – наше спасение! И мы веруем: есть праведники среди нас!

– Есть!

– Воистину! – поддержала философа швея, легко перекрыв мегафон.

– Власти должны отыскать их! Явить, куда следует!

– Явить!

– Тогда спасемся!

– Спасемся! – с воодушевлением поддержал пикет.

К небу вознеслись хоругви и плакат: «Праведников – народу!».

– Они вам найдут! – вывернулся из толпы заводчан красный колумнист Дербай, член Коммунистической Партии с 1991‑го года. – Вор на воре! Олигархи, продажные шкуры! Кому кланяетесь? Только пролетарии! В едином порыве!

– Спасемся!

– Сметут эту нечисть! Трудовой класс!

– Спасемся!

– Наследники Ильича!..

Оратор из Дербая был – что из коровы конь. Однако деликатные советы товарищей по партии сходить к логопеду он с негодованием отвергал. Красный колумнист булькал и каркал, глотал слоги и целые слова, брызгал слюной, целиком заплевывая смысл своей пламенной речи. На бумаге у него получалось не в пример яснее. Однако и философ Перетятько, и швея Никонова, поднаторевшие в словесных баталиях с Дербаем, все прекрасно поняли.

– Безбожники! – взвихрилась швея. – Семьдесят лет кровавого режима!

– На себя посмотри! – Дербай перешел на трудовое «ты». – Верующая?

– Да!

– Православная?!

– Да!

– А толку? Вон вас сколько собралось! Праведники‑то где?

– Где надо!

– Хоть один?! Вынь и предъяви!

– Вера и праведность суть разные категории, – разъяснил вопрос философ Перетятько.

– Точно, ссуть, – мрачно согласился слесарь Самойлов, указав на соседей философа. – Какие с вас праведники?

– Коммуняки всех выбили! В лагерях сгноили! В психушках!

– При коммунистах такого не было! Никаких Концов Света!

– При коммунистах и майонеза не было… и зеленого горошка…

– А вы куда смотрели?!

– А вы куда молились?!

– Товарищи, успокойтесь! Товарищи, мы не за тем сюда пришли…

– Чёрт рогатый тебе товарищ!

– Попы на «Бентли», часы за сто тыщ…

– А ваши? Секретари ЦК?! Олигархи!

Последнее слово швея Никонова, разойдясь не на шутку, сочла оскорблением из самых страшных. Не найдя более подходящей мишени, она ткнула обличающим перстом в красного колумниста. Дербай, сутулый и тщедушный, в кургузом засаленном пиджачишке, мятых брюках и в ботинках производства Волчанской обувной фабрики, на олигарха походил мало. Впрочем, Никонову это не смутило.

– Это ты мне?!

– Тебе!

– Мне?!

– Тебе, шпендрик!

– Я – олигарх?! Ты хоть понимаешь…

У Дербая обмякли колени. За долгую карьеру партийного активиста его обзывали по‑всякому: психом, придурком, щелкопером, быдлом, брехуном… Но олигархом?! Его, убежденного бессребреника? Борца за идею? Его, неспособного оплатить мост на два передних зуба, выбитых год назад приспешниками режима?! Он хотел ответить этой женщине, отравленной дурманом религии. Он даже нашел нужные слова. Шагнул вперед, рванул ворот давно не стираной рубашки. Что‑то душно стало. И в глазах потемнело. Солнце скрылось за облаком? Затмение? Или – уже?! Ведь еще два дня…

Целых два дня…

Как рыба, выброшенная на берег, Дербай судорожно глотнул ртом воздух. Получилось не очень. Виновато улыбаясь, Дербай сел на брусчатку. Подумал и лег.

И закрыл глаза.

– Хорош людей дурить! – крикнули из задних рядов.

Дербай выдохнул то, что вдохнул.

К нему кинулись слесарь Самойлов и швея Никонова. Упали рядом на колени, щупая пульс – на шее и на запястье.

– Палыч, ты чего?

– Что с вами? Ой, я дура, дура набитая…

– Живой. Сердце бьется.

– Врача!

– У вас сотовый есть?

– Нет…

– И у меня нет… Игорь Вениаминович!

Философ Перетятько навис над троицей, вглядываясь в лицо лежащего. Всех накрыла тень гигантского брыля.

– Дербаю плохо! Сердце, наверное…

– Тепловой удар? – предположил Самойлов.

– У вас телефон есть?

– Есть, есть! – засуетился философ. – И телефон, и нитронг… Жаль, водички нет, запить.

– Нитронг, – Никонова протянула руку. – Звоните в «скорую»!

– Да‑да! – Перетятько лихорадочно шарил в суме. – Вот, возьмите…

– Вода есть у кого‑нибудь?! – заорал слесарь Самойлов, перекрыв гомон пикетчиков. – Воды дайте, уроды! Человеку плохо!

И, обернувшись к Никоновой:

– Надо убрать с солнца. Нельзя ему здесь…

– Взяли!

Дородная швея решительно ухватила красного колумниста за тощие щиколотки. Слесарь взялся подмышки, и они понесли Дербая в холодок, под администрацию. Милиция с интересом наблюдала за происходящим. На помощь не спешила, но и не препятствовала.

– Виталий, вы меня простите, – шептала на ходу Никонова. – Вы…

Глаза ее блестели.

– Уроды, – бормотал себе под нос Самойлов. – Из всех один настоящий мужик нашелся, и тот – баба…

Перетятько, забросив мегафон на ремне за спину, ругался с мобильником.

– …не знаю я! – летели обрывки реплик. – Не знаю! Я не врач! На площади! Перед администрацией… мы требуем немедленно!..

Дербая уложили на газон, под серебристую ель. Кучерявый парень, ученик токаря Василькова, принес бутылку «Моршинской» – теплой, без газа. Самойлов осторожно приподнял голову лежащего, и Никонова с третьей попытки просунула капсулу нитронга между белыми, бескровными губами. Стоявший наготове парень протянул женщине бутылку с водой.

– Спасибо, – внятно сказал Дербай. – Спасибо, Зина.

11:48

…мы предлагаем это каждому семнадцатому…

Окружную расчистили. О трагедии напоминало немногое: с десяток обгорелых машин в кювете, да еще опрокинутый «Богдан». Возле автобуса стоял ангел в гавайке. Носком сандалии он пинал мелкие камешки. Ударяясь о стекла и металл, камешки издавали сухой, неприятный стук.

– Нет, – сказал он, когда я приблизился.

Я повернулся и побрел обратно.

– Стой…

Он оставил забаву с камешками и обошел меня по кругу. Вспомнился «Вий». Бедняга Хома Брут очерчивал круг мелом, чтобы его не погубила нечисть. Остаться в ангельском круге? Все погибнут, а я… Впрочем, Хоме его круг не сильно помог.

– Гордый?

– Нет.

– И впрямь… Глупый?

– Пожалуй.

– Просить будешь?

– Да.

– За себя?

– Нет.

– А вот это зря.

Что‑то в его голосе было не так. Я вслушался и понял. В словах, произносимых ангелом, напрашивалась издевка. Насмешка. Язвительность. Ничего этого в сказанном не было. Он был внимателен и доброжелателен. Просто добро и желание он понимал по‑своему.

– Почему зря?

– Спасаются в одиночку. На жалость давить будешь? Готов, значит, положить жизнь за други своя…

– Иди ты к черту, – сказал я.

Он засмеялся. Лучше бы я промолчал. Этот смех…

– Есть у ангела два крыла, – речитативом протянул он. – Слева – белое, справа – черное… Это хорошо. Это правильно. Тебе каким махнуть?

– Почему там никого нет? – я указал вперед.

– Там?

Мы оба посмотрели вдоль трассы. Сквозь воздух, способный стать бетоном и металлом. За преграду, остановившую поток машин. Дальше, где воздух был воздухом, а люди не отсчитывали минуту за минутой в ожидании конца.

– Ну да. Там же безопасно. Почему там не торчат зеваки? Наблюдатели? Представители Красного креста? Военные?! Да кто угодно… Боятся?

Я вспомнил, что над городом за все это время не пролетел ни один самолет. Даже инверсионных следов не было. Впору было поверить, что планета опустела, что мы – не первые, а последние.

– Спасаются в одиночку, – повторил он. – Поправка Ноль? И не надейся.

Я пожал плечами:

– Ерунда. Бессмыслица.

– Притча, – возразил он. – Хорошо, уговорил.

– В каком смысле?

– Встань, возьми жену бывшую твою и дочь вашу, и мужа жены бывшей твоей с детьми их. Встань и иди, чтобы не погибнуть тебе за беззакония города. Доволен?

– Прямо сейчас? – выдохнул я.

Ангел сел передо мной на асфальт.

– Зачем сейчас? Приди сюда перед рассветом судного дня. Можно на машине, так проще. В одну влезете?

Я посчитал в уме:

– Влезем. У них восьмиместный Hyundai…

– Ну и славно. Не бойся, тут никого не будет. Даже если соберутся толпы, для тебя никого не будет. Скатертью дорога…

Он скрестил ноги по‑турецки:

– Я спрашивал, доволен ли ты?

– Погоди, – сказал я. – Бывшая без мамы не поедет. И потом Алёна… Я не могу без Алёны. Давай так: Алёна едет вместе с нами. И мама бывшей… В салоне восемь мест, они влезут. Еще одно свободное останется.

Он молчал.

– Ну хорошо, пусть Алёна едет вместо меня. Ладно?

– Мама бывшей тоже вместо тебя?

– А так можно?

– Нельзя. Вот видишь, ты уже недоволен. Ты просил, я согласился, и ты недоволен. Зачем вам жить, таким?

Теперь молчал я.

– Вам дай палец, по локоть откусите, – размышлял ангел, наматывая на палец край гавайки. – Так ты весь город захочешь вывезти. Репка за дедку, бабка за внучку… Отказать? С другой стороны, я пообещал. Будет по слову моему: возьми жену бывшую твою и дочь вашу, и мужа жены бывшей твоей с детьми их. Все, конец списка. Жду за час до рассвета.

– Бывшая без мамы не поедет, – уныло повторил я.

Думать про Алёну не хотелось. Не думать – не получалось.

– Поедет, – заверил ангел. – Побежит. Полетит. И вот еще…

Он похлопал по асфальту: садись, мол.

– Как пересечете черту – спасайтесь, – сказал он, когда я опустился напротив. – Спасайте души свои; не оглядывайтесь назад и нигде не останавливайтесь в окрестности сей. Понял?

Я кивнул.

– Ничего ты не понял. Я вас знаю, кто‑нибудь да оглянется. Наобещаете с три короба и солжете. Нет, мы теперь умные. Сделаем иначе: ты и захочешь, а не оглянешься. С чадами и домочадцами. И будет по слову моему…

– Это как? – спросил я.

– Жизнь свою помнишь? – сказали из‑за спины. – В городе сем?

Я чуть шею не свернул. Сзади стоял ангел в костюме.

– Помню… Что, забуду? Уйду и забуду?

– Зачем же? Помни на здоровье. Только помнить будешь, как чужую. Без любви, без ненависти, без зависти и лишних сантиментов. Чистая, стерильная память. Никакой плесени.

– Это как? – повторил я, обмирая.

– Обнуление души до равнодушия. Это и значит: не оглядываться. Факты, события, люди – останутся. Связанные с ними страсти – угаснут. Говоря вашими словами, исчезнет чувственная оболочка памяти. Вы ведь притч не понимаете, разучились…

– Начнешь заново, – добавил ангел в гавайке. – На новом месте приснись жених невесте. Не волнуйся, успеешь всякого барахла накопить. Тебе еще жить да жить. Все, иди. Не испытывай ангельского терпения.

Я встал. Сделал шаг прочь, другой, третий. Оглянулся:

– Но почему я? Почему вы предложили это именно мне?

– Семнадцать, – ответил ангел в костюме.

– Что?!

– Ты семнадцатый. Мы предлагаем это каждому семнадцатому.

«Какой же ты все‑таки идиот,» – звучало в его ответе.