Комментарий Сато Кавады. Как было бы просто, если бы человечество делилось на узколобых со свирепым взглядом — преступников и противоположных

Как было бы просто, если бы человечество делилось на узколобых со свирепым взглядом — преступников и противоположных, им людей со светлым челом, кротким и мудрым выражением глаз. И даже в таком идеальном случае находятся люди с патологическими признаками. Но патология не правило, а исключение из него…

«…Человек многозначен. Это микромир со своим Пространством-Времени. Человечество никогда не избавится от преступлений и преступников, пока не познает Пространства-Времени — Общее и Индивидуальное, — а познав, не научится воздействовать на него. Себе во благо…»

(Пространство-Время. Сб. статей в 3-х томах. — См.: Артамонцев М. «Земля, Человечество и Пространство-Времени», том I).

На мой взгляд, преступник—продукт несовершенства Человечества и создаваемых им обществ… Интеллектуальность его (некоторых из них) только подчеркивает этот общий порок…

Что касается Фолсджера, насколько я знаю, он учился в университете. И потом, кто сказал, что интеллигентность — это только образованность. При определенной грамотности ей достаточно природного ума…

Посмотрев на задумавшегося Фоледжера, Доли засмеялась.

— Вот откуда проистекает несовершенство человечества. И вот почему Терье говорил, что все политические революции — пшик. Чтобы сделать революцию в умах, небходима революция умов. Здравых умов.

— Скучно станет жить на белом свете. Кругом все правильные, положительные, монотонные… — задумчиво произносит Бен.

— Это исключено, — категорически заявляет Доли. — Жизнь будет не менее многогранной и интересной, но на уровне совершенного человека.

— Откуда тебе знать?

— Тут особых знаний не требуется.

Фолсджер пожал плечами. Все-таки определенная подготовленность необходима. Ему легко сейчас потому, что жена в первый же год их совместной жизни заставила его учиться. Наняла прекрасных педагогов, сумевших в короткий срок натаскать его и пробудить вкус к учебе. Затем два года, причем успешно, изучал филологию и историю на политическом факультете Хьюстонского университета.

Вот сейчас, положим, он ошарашил Доли знанием стихов Державина, хотя мало что знал и о нем и его творчестве. Приведенные ею строчки он встретил в «Египетских ночах» Александра Пушкина. Они шли эпиграфом к одной из главок. Всего четыре фразы, а Бен, помнится, не один день ходил под их впечатлением…

«Я — царь, я — раб, я — червь, я — бог». Такое мог написать гениальнейший из людей… Странно сейчас об этом вспоминать, но занятия в библиотеке он находил увлекательными и предпочитал их бизнесу. Смешно подумать.

Не верящий ни в черта, ни в бога Фолсджер с годами все чаше и чаще склонялся к мысли о том, что над миром витает некая фатальная сила, которая из непонятного «вне» управляет людскими жизнями. Она, та самая сила, непостижимым образом воздействует на любого человека, вертит и крутит им, как хочет. И человек не в силах противостоять ей. Хочет, а не может. Так как не знает этой силы…

Умный, понимающий, он просчитывает варианты того или иного дела, предвидит даже, что тот или другой шаг не следует предпринимать, но… Не зря появилась поговорка: «Если бог хочет наказать, он лишает ума». На него, на человека, находит какое-то затмение и он делает так, как не надо… Случается, правда, и наоборот. Не видит ни одного варианта выхода из отчаянно трудного положения. И вдруг, по ходу дела, по так называемому наитию, нащупывает его и вылезает сухим из воды…

Если действительно между общим Временем-Пространством и индивидуальным временем человека, как утверждает со слов Терье Доли, существует взаимосвязь, то она может не только оказывать воздействие на процессы физического порядка (отмеренность жизни, сменяемость поколений, дня и ночи, годов, веков и т. д.), но и влиять на качество всей жизнедеятельности человека.

Специалисты сетуют на утерянное в биологической цепи звено между неким человекоподобным и Хомо сапиенс.(????????)

— Возможно, — сосредоточенно глядя перед собой, говорит Фолсджер, — человекообразное стало человеком благодаря какому-то резкому движению, скорее всего, встряске нашего Пространства-Времени, изменившего уровень его индивидуального времени. И со ступени инстинктов животного мира человекообразное поднялось на ступень мира мыслящего животного…

— Браво, Бен! — всплеснула руками девушка. — А мне это даже в голову не приходило. Ну, конечно же, так оно, вероятно, и произошло. Время — ткань живая. Оно одухотворяет и одушевляет пространство. Терье любит повторять: «Пространство без времени, что тело без души»…

— А раз такое некогда действительно произошло, — продолжал Фолсджер, — то может снова так бабахнуть по этому Времени-Пространству, что Хомо сапиенс преобразится или в нео-Хомо сапиенса или опять обрастет шерстью, запрыгает по деревьям, станет узколобым, с голодным взглядом хищника орангутангом. Кто предскажет, каким оно будет Перемещение? В лучшее или худшее из времен?

— Весьма вероятная штука, — выслушав возникшие у Бена сомнения, спокойно резюмирует Доли. — По Терье, подобные катаклизмы в природе Времени-Пространства естественны и имеют строгую цикличность.

— Предлагаю выпить за идеи великого Терье Банга, — слово «великий» Фолсджер произнес не без усмешки.

— С удовольствием. Но без твоей иронии.

В знак согласия Бен осушает рюмку залпом, а она, не спеша, смакуя каждый глоток.

— Прекрасное вино, — хвалит Доли и снова повторяет:

— Терье тоже его любит.

— Ну это уж слишком. Ты только о нем и говоришь, — с шутливой обидой в голосе бросает Бен.

Доли какое-то мгновение растерянно хлопает ресницами, а потом тем же шутливым тоном, но не без вызова, громко шепчет:

— Ничего бестактного я в этом не вижу… Я его очень люблю, Бен.

— Чем он, этот альбинос, мог взять тебя?

— Не говори так. Мне он альбиносом не кажется, — искренне возмущается Доли. — И внешность тут ни при чем. Он умный, оригинальный и тонкий мужчина. Таких нет и не будет.

— Вот как?! — изумился Бен.

— Именно так! — отрезала девушка. — Да, знаю, ты можешь сказать, что четыре месяца назад ты мне тоже был не безразличен. Действительно был. В этом я призналась Терье. Как, по-твоему, он отреагировал? Затаился? Закатил сцену ревности? Ничуть. Терье объяснил мне в чем дело… И я с ним согласилась…

— В чем же? — мрачно спросил Фолсджер.

— Видишь ли, мы с тобой одного поля ягодки. То есть люди одного этажа времени. Мы друг друга понимаем с полуслова. У нас почти одинаковое качество психики. Нам обоим казалось и кажется, что мы уже когда-то жили, встречались… И сидели вот так за столом этого же ресторана… Парадокс общеэтажного времени. Нам вдвоем было бы хорошо. Но все равно и тебя и меня тайно томило бы чувство неполного счастья. Как все, даже самые счастливые пары Все равно нам чего-то бы не хватало… Мне, Бен, повезло.

«Черт возьми, как она права, — подумал Бен. — У меня на самом деле такое ощущение, что мы знакомы с ней по крайней мере тысячу лет. И тысячу лет тому назад вот так вот вместе сидели».

Фолсджер об этом только подумал. Вслух он сказал другое.

— Хватит о парадоксах. Хватит о времени. К чертям собачьим мировую неустроенность.

— К чертям собачьим, — согласилась она.

Бен наполнил ее бокал и плеснул в рюмку себе.

— За самое человеческое чувство. За любовь! — провозгласил он.

Доли послала ему воздушный поцелуи.

— И все же, Доли, — не унимался Беи, — оригинальность, светлая голова, физические достоинства и прочее есть и у других. Более видных парней. Чем же он лучше?

— Оставь, Фолсджер… Не знаю. Мне никто другой не нужен. Я готова пойти за ним куда угодно.

— Доли, — не выдержал Бен, — но он с Того Света.

— Пойду на Тот Свет. Если… возьмет.

Фолдсжер пожал плечами. Он промолчал о том, что Терье запросил разрешение взять ее с собой. Лучше не говорить. Вдруг откажут. Могут ведь. Вряд ли разрешат… Ему стало жалко Доли. Понять их отказ она поймет, но примет ли?

IV

Низко склонив к столу голову, Доли тупой стороной ножа вычерчивала на скатерти геометрические фигуры. Лица ее он не видел. Кроме розовенькой полоски лба и копны рыжеватых волос. Не видел, а знал — ее душат слезы, а на сердце—как в промозглую осеннюю ночь с воем и невнятными угрозами ноет печаль. Не видел, а непонятно почему и как — знал.

Ее боль ему была близка. Фолсджер чувствовал ее как самого себя. Как свою дочь. Доли сейчас была очень похожа на нее. Он вспомнил, как невзначай обидел дочку, и она, уткнув в стенку пухлый пальчик, выводила на ней грустные каракули…

Фолсджер называл эти рисунки кабаллистическими знаками. Если, думал он, их ввести в компьютер, то он сможет их расшифровать. Расскажет об осенних ночах в душе человеческой.

Но кому, собственно, придет в голову сочинять такую программу для компьютера? Кому какое дело до чужой боли?..

— Как хорошо ты успокаиваешь, — не поднимая головы, произносит Доли.

Фолдсжер прямо-таки обалдел. Ведь в течение всей затянувшейся паузы он не вымолвил ни слова. И на тебе. Фолсджер хотел возразить ей и… встретился с ее глазами. Выступившие было в них слезы горели светлой весенней капелью.

— Ну посмотри, Бен, как мил мой альбинос, — горячо зашептала она. — Посмотри, как он рад мне. Какое родное-родное лицо…

Сорвавшись с места, она побежала навстречу Бангу. Доли увидела его раньше Фолсджера, хотя сидела спиной к нему… Она словно видела затылком. Обернулась, когда они только-только показались в дверях.

Не поверь теперь, что мы одного поля ягодки. Не поверь теперь в бредовую идею альбиноса о Времени, его многоэтажности… Фолсджер хмыкнул и поднялся навстречу Бангу, обнявшему Доли, и его гостю.

— Сато Кавада, профессор, доктор философии. Бенджамин Фолсджер, мой друг, бизнесмен и работодатель, — представил Терье.

Кавада понравился Фолсджеру. В нем начисто отсутствовала претившая ему, известная всему миру японская привычка. По каждому поводу вежливая гримаска, сопровождаемая улыбкой и кивками.

В компанию он вписался легко и быстро. С ходу выяснил, кто что пьет и приятно удивился тому, что Бен, так же, как и он, предпочитает всем напиткам русскую водку. Фолсджера и Доли Кавада называл по имени, а Терье — упорно, весь вечер, несмотря на его протесты — доктор Банг. Только так.

Очевидно, Кавада раз и навсегда признал за ним некое превосходство и с азиатской упрямостью подчеркивал его даже в такой мелочи. На этом его азиатчина кончалась. В остальном Сато был настоящим парнем. Выясняя, кто что пьет, он первыми же фразами дал понять, что любые научные разговоры за столь приятным застольем — не уместны.

— Доли! — воскликнул он. — Позвольте пару слов о вас. Но не в приложение к той статье, которую вы приготовили для меня. Я, кстати, читал ее за обедом. Она меня так увлекла, что я вилкой поранил губу. — Сато показал на три красные точки над губой. — Не хочется рисковать и за ужином. У нас будет возможность потолковать о ней. Неправда ли, доктор Банг?

Терье кивает.

— Думаю не время и не место говорить о Времени-Пространства и вообще о научных проблемах.

— Надоело, — ворчит Бен.

— Так может сказать только великий жизнелюб, — Сато заговорщически подмигнул ему и, переведя дыхание, продолжил;

— Доли! Я хочу поднять тост просто за вас. Вы — очаровательны. Ваше здоровье!

— Терье, он искусный совратитель. Берегись! — предупреждает Фолсджер.

— Не верь ему, дорогой, — вступилась Доли. — Сато милейший комплиментщик.

— Если я во что-то и верую, то это в тебя, Доли, — по-библейски вещает альбинос.

— Банзай! — Кавада победоносно выпячивает грудь.

Славнее вечера, чем тот, Фолсджер не припомнит. Все другие были другими. Больше походили на шабаш чертей и ведьм. Словно собрались на последнюю в своей жизни пирушку. Кутеж бешеных кобелей и сучек. Всегда одно и то же. Похабство, грязь, драки. А тут собрались малознакомые люди, а впечатление такое, будто они вместе не один пуд соли съели. Они любили его и он — их. И ничто человеческое им чуждо не было. Только выходило все чище, пристойней, порядочней.

Разгоряченный напитками Кавада громким шепотом, так, чтобы слышали и Терье с Доли, сообщил Бену, что неподалеку в одиночестве скучают две прехорошенькие девчушки.

— Бог не простит нам, Бен, — сказал он.

— Накажет, — поднимаясь с места, поддержал Фолсджер.

Девочки мигом выпорхнули из-за стола. Им явно не терпелось поразмять затекшие от долгого сидения крылышки. Сато свою повел вглубь, под самую лоджию, где располагался оркестр. Фолсджер за ним не последовал. Он стал топтаться у самого края отведенной для танцев широкой площадки. Его девочка тряхнула перышками так, что у него зарябило в глазах. Он мог, конечно, поддержать темп, но выделываемые ею выкрутасы ему были не по зубам. Хотя он и старался. Девчонка смеялась над его неуклюжестью и еще больше поддавала огонька. «Интересно, как приходится профессору?» — промелькнула у него злорадная мысль. — «Затанцевала, наверное», — решил он, не отыскав Каваду взглядом, и вновь стал подлаживаться под немыслимые па своей попрыгуньи. Потом в зале захлопали в ладоши.

Посыпавшиеся хлопки, сначала нестройные и жидкие, с каждой секундой становились все сильней и сильней, сливаясь в единый ритм. Танцующие пары одна за другой стали останавливаться, отходить к краю площадки. Они не расходились, их взгляды были устремлены на середину сектора. Сидящие за столиками тоже поднимались с места и поверх голов и в просветы фигур, сгрудившихся вокруг танцплощадки, пытались рассмотреть что-то. Оглянулся и Бен. С застывшим выражением зачарованности уставилась туда и его девушка. В глаза сразу бросилась одинокотанцующая пара.

Он обернулся в самый интересный момент. Мужчина бешено вертящимся веретеном пошел вокруг своей партнерши. Быстрые, плавные и одновременно молниеносно-резкие движения его рук и ног не отставали от стремительно вращающегося тела, оставляя за собой силуэты четких, с завершенными линиями рисунки.

Танцор напоминал некое многорукое и многоногое грациозное существо. Все смотрели только на него. Его напарница выглядела слабей. Она растерянно, хотя и в такт мелодии, поводила руками. Шаг был неуверен, коряв. И тут к ним на середину выпорхнула… попрыгунья Фолсджера. Она что-то сказала и ее подружку как сдуло…

Зал завороженно следил за разворачивающимся на площадке спектаклем. Танцор отреагировал мгновенно. Изобразив, застывшего витринного манекена, он замер и…

Фолсджера, наверное, ничего на свете так не ошеломило бы, как это. Танцором был Кавада…

Сато несколько секунд стоял неузнаваемым муляжом. Вот его словно завели. Он вздернул подбородок, резко качнул головой, повел плечом, изогнул запястья, пропустил по телу судорожную дрожь. Каждый из его суставов, словно обрадовавшись дарованной им свободе, исполнял свою партию. Они ликовали. Они торопились за скользящим ритмом музыки, как за призраком, как за солнечным зайчиком.

Фолсджер только заметил, что по обеим сторонам от него стоят Доли с Бангом. И они вместе со всеми, завороженно сгрудившимися у площадки, неистово, в такт распалившимся, вероятно, финальным ритмам музыки, бьют в ладоши, что-то кричат…

Оркестр умолкает внезапно. И в этот самый миг Кавада застывает в позе дискобола, собирающегося метнуть в небо снаряд. А девушка — в полупоклоне, повернув головку к потолку, будто ожидая полет диска.

Полупьяная ресторанная публика взорвалась воплями восторга. Из оркестровой лоджии кто-то в микрофон крикнул; «Спасибо, друзья. Это было великолепно!»

Сато подвел девушку к поджидавшим друзьям.

— Видите, что получилось, — сказал он смущенно.

— Чудесней и быть не может, Сато, — целует его Доли.

— Очень хорошо, — поддерживает Терье.

Наклонившись к ручке девушки, Фолсджер промолвил:

— Вы были как два индийских божества.

Польщенная девушка хотела было что-то сказать, но тут ее и Сато заслонила чья-то нахальная, дородная спина.

— Бис, ребята! — потребовала Спина.

Сделав знак друзьям, чтобы они уходили, Бен бесцеремонно развернул Спину лицом к себе. «Надо же! — с досадой фыркнул Фолсджер. — Так не хотелось видеть его, а тут — нос к носу».

— Успокойся, Грэвс, — процедил Бен. — Он не артист. Он мой друг…

Тот было трепыхнулся, а потом, хлопнув глазами, осклабился.

— Фолсджер, старина! Ты ли это?!

— Как видишь.

— Значит, решил свои проблемы?

— Это вы, конгрессмены, их решаете, а мы — улаживаем, — пробурчал Бен.

— Ты чем-то недоволен, старина?

— А что ты пристал к парню?

— Он потрясающе танцует.

— Ну и что. Он не артист. Он мой друг, — набычился Бен.

Обняв его за плечи, Грэвс рассмеялся.

— Странные вещи ты говоришь, старина. И потом — этого японца я никогда не видел в твоей компании… Кто он, кстати?

— Доктор философии, профессор Сато Кавада.

— Не может быть! — так, словно его ужалили, воскликнул Грэвс, с любопытством отыскивая в зале профессора.

Кавада в это время с двумя девушками подходил к их столику. Рассаживая и знакомя девушек с Терье и Доли, Кавада с тревогой посмотрел в сторону Фолсджера. Перехватив взгляд Сато, тот улыбнулся ему и помахал рукой.

— Ты что, его знаешь? — жестко буравя Грэвса, спросил Бен.

— Нет, дружище, — задумчиво ответил тот, — но завтра в Вашингтоне, на встрече учёных разных стран с представителями парламентов США, Франции, Советского Союза, Англии, Китая и Японии, основной докладчик… — Грэвс сделал многозначительную паузу, — будет доктор философии, профессор Кавада.

— Может быть. Во всяком случае, сразу после ужина он, кажется, летит именно туда.

— Познакомь нас, — просит конгрессмен.

— Пусть парень отдышится. Потом мы подойдём к тебе сами.

— Передай. Если завтра он выступит так же блестяще, как сейчас станцевал, то успех ему обеспечен.

— Сам скажешь, Фолсджер.

Сато не видел подошедшего к нему сзади Фолсджера. Он был увлечён рассказом о том, где и как научился столь великолепно танцевать.

— Моя мама, — говорил Сато, — знаменитая в Японии балетмейстер. А сестра, так же, как и вы, Джила, — он кивнул девушке Бена, — преподаватель хореографического колледжа. Сестра-то меня и натаскала. Мы с ней под маминым руководством танцуем вместо физзарядки по утрам. Иногда и по вечерам… Лучше танца зарядки нет.

Фолсджер положил руки на плечи разговорившегося Сато.

— Пока я полон впечатлений, мне не терпится сказать пару слов.

Бен потянулся за своей рюмкой.

— Джила и Сато, вы были неподражаемы. Такого чуда я ещё не видел. За волшебство танца! — с пафосом провозгласил он.

— Я впервые, будучи здесь, в Америке, — размышляя о чём-то своём, промолвил Терье, — был по-настоящему поражён.

— Позволю не согласиться с вами, доктор Банг.

Белёсые брови Терье взметнулись ко лбу.

— Вас первой потрясла и повергла Доли, — напомнил Кавада.

— Не передёргивайте, мой друг. Доли — произведение природы. А я…

— Причём редчайшее, — перебил Сато.

— Вот именно! А я имел в виду художественное творчество…

Неужели из всех видов художественного выражения себя человеком вас поразило лишь искусство танца? — не без нотки недоверия протянула Джила.

Вопрос загнал Терье в угол. Он задумался и, смущенно потупившись, ответил:

— Вы правы, Джила… Конечно, нет… Ещё живопись… Меня потряс Сальвадор Дали. Его картина «Постоянство памяти».

— Где на веточках и камушках мокрыми тряпочками сушатся часы, — проявила осведомлённость подружка Джилы.

— Правильно, девочка… Ты их видишь тряпочками, а я — иначе. Глядя на эти размякшие и оплывающие часы, у меня возникает смутное чувство, что с временем дело обстоит не совсем благополучно. И благодаря такому изображению часов, на фоне пустовато-холодного ландшафта, время предстаёт таким, какое оно есть на самом деле. Не духовной, не бесплотной, а материальной средой… Кроме того, если всмотришься и задумаешься, ты наверняка ощутишь время как нечто живое. Вроде паука, паутина которого держит тебя, проходит через тебя, и ты начинаешь понимать, что без этой паутины-времени не возможна ни жизнь, ни ты сам… Написать Время в этом мире мог только гений.

— Может, я совсем дурочка, но у меня картина Дали «Постоянство памяти» никаких подобных чувств и мыслей не вызывает, — бросает подружка Джилы.

— Тут дело совсем в другом, — успокоил девушку Терье, собираясь растолковать, в чём именно дело.

Доли, угадав его намерение пуститься в объяснения проблем, далеких от ресторанной обстановки, решительно вмешалась.

— Милый, ты забыл об иллюстрации к «Белому киту» Германа Мелвилла. Она, — Доли лукаво смотрит на Терье, — насколько я помню, тоже произвела на тебя впечатление.

— Ты же знаешь, Доли, — морщится альбинос, — постольку поскольку они…

Их глаза сталкиваются. Терье догадывается о ее намерении и обрывает мысль. И, отвлекаясь от нее, твердо заявляет:

— Сальвадор Дали, что бы о нем ни говорили, — это явление.

…В тот же вечер Фолсджер узнал и то, что должно было последовать вслед за «постольку поскольку они…» Рассказала Доли.

Оказывается, пока Фолсджер отсиживался в казематах Интерпола, Банг зря времени не терял. Через Доли, а потом и сам завязывал знакомства с учеными, встречался с ними. Даже провел две публичные лекции. Одну на медицинском факультете университета Джона Гопкинса в Балтиморе, а другую для биофизиков и биохимиков в Калифорнийском университете. Что-то о влиянии Времени-Пространства на развитие биологических особей, химические соединения и составы веществ.

Позже Бен в вырезке, сделанной Терье, читал одну из публикаций Калифорнийского репортера о прослушашной им лекции. Этот небольшой отчет с броским заголовком-вопросом «Новый взгляд на мир?» — прошел, к сожалению, незамеченным. На вырезке рукой Банга к отчеркнутому им абзацу была сделана приписка: «Пока их мало, но они задумались».

«Норвежский ученый Терье Банг, — писал журналист, — изложил, как показалось большинству специалистов, весьма странную теорию о влиянии Времени-Пространства на суть вещей…

Странную? Возможно. Но в чем ее странность?.. Да в том, как утверждают жрецы от храма науки, что она противоречит аксиоматичным законам физики, лежащим в основе живой и неживой природы Земли… Но кто их возвел в ранг аксиом? Люди. Безусловно талантливые, имеющие и отстаивающие свою точку зрения. Но кто сказал, что усомниться в аксиомах — значит надругаться над Истиной?! Разве трудно допустить, что это новый взгляд на мир. Согласен, оглушительно необычный, но интересный. Во всяком случае, возражения компетентных оппонентов не убедили ни мен ни публику».

Выступления Банга возбудили к нему интерес. Нестандартность мышления всегда интригует, вызывает сочувствие, но, как правило, не находит единомышленников. Банга за глаза называл «Временщик из викингов». Считали чудаком, но к мнению его прислушивались.

А все чудачество заключалось в том, что со всеми, с кем Бангу приходилось общаться в ученом мире, будь то физики, математики, химики, биологи или философы, он держался на равных. Проявлял осведомленность, свидетельствующую о глубине его знаний по, казалось бы, далеким для него проблемам, и непременно высказывая свою точку зрения, он мог повернуть их ошарашивающей всех плоскостью. Перевернуть вверх тормашками. Заставить посмотреть на ту или иную проблему под совершенно неожиданным углом зрения. Как бы там не было, а доктор Харрис, научный руководитель Доли, после одного такого весьма острого обмена мнениями с «Временщиком из викингов», пришел к выводу—кафедре следует в корне поменять направление исследований в области психиатрии. Проконсультировавшись с Терье, он разработал новую программу поисков.

Во вновь созданную группу исследователей вошло три психиатра (Харрис, его не менее именитый коллега, поляк по происхождению, Вацлав Каминский и в качестве ассистента Доли), по два биохимика и биофизика и один математик-программист. Деканат наотрез отказывался утвердить такую по меньшей мере странную команду. Вспыхнувший в связя с этим скандал на факультете стал предметом обсуждения на Совете попечителей университета. Команда Харриса с перевесом в два голоса одержала победу. Им выделили небывалые для медицинского факультета средства. Такому подарку исследователи были обязаны представителю Пентагона, всерьез заинтересовавшемуся на редкость парадоксальной, но заманчивой идеей.

По случаю столь ошеломительного успеха на самом начальном этапе работы, парни из ансамбля «Психи Харриса», как они себя окрестили, устроили банкет. Банкет проходил в доме «Главного психа».

Терье с Доли, как впрочем и другим приглашенным не терпелось сесть за стол. Все пришли голодными. Харрис со своей миловидной и хрупкой на вид супругой стойко охраняли подступы к аппетитно заставленному столу. Еще нельзя было. Не прибыла чета Каминских. Может, их и не стали бы дожидаться, но, как сообщила хозяйка, Каминские должны прийти не одни. С ними явится иностранец.

— Он видный общественный деятель в Советском Союзе. И, кажется, академик, — сказала хозяйка дома.

Ог нее же стало известно, что Вацлав с ним познакомился, когда ездил в СССР намеждународный симпозиум врачей-психиатров. Их представил друг другу хорошо известный собравшимся здесь медикам московский психиатр Исаак Гершфельд. И тот не то общественный деятель, не то академик принимал их у себя дома. Поэтому, как говорят у русских: «Долг платежом красен».

Кто-то тоскливо проканючил, что Каминских придется ждать долго, так как русский обязательно будет согласовывать свой незапланированный визит с посольством, а может, и с самим Кремлем.

Столь не оптимистичный, но вероятный прогноз поверг гостей в уныние. Они молча, с ощущением голодных спазмов в желудке, разбрелись по дому.

Терье с Доли подошли к камину. Из его черного зева доносилось сиплое дыхание. Это от разгулявшегося над городом ветра. Резкого и горячего, как будто дул он из раскаленной печки. Давно остывшая гортань камина жадно ловила влетавшие в нее горячие порывы вихрей и с ностальгической тоской по зимним вечерам, полоскала ее. Камин сипло от невероятного облегчения и удовольствия отдувался скопившимся в нем холодком.

— Здесь прохладней, чем у окна, — заметила Доли.

— Даже холодно, — усмехнулся Банг, показывая на что-то скрытое от ее глаз камином.

Это был открытый на июньской странице большой настенный календарь. Почти весь его лист над двумя цепочками цифр, занимала полная цепенеющего драматизма сцена, развернувшаяся в северных широтах океана… Дуэль фантастически громадного, цвета слоновой кости кита и черной шхуны, за штурвалом которой стоял человек с перекошенным от страха лицом. Судно с заснеженными парусами беспомощно висит на холке вздыбившейся к небу сине-зеленой волны. А мощно изогнувшееся тело морского гиганта, наполовину погруженного в студеную черноту пучины, высоко занесло плавник над шхуной, вероятно, для последнего, сокрушительного удара. Еще миг и кит сокрушит шхуну. Бросит ее на фосфоресцирующий под скудным полярным солнцем айсберг, нависший над местом схватки… Голые плечи Доли покрылись морозкими пупырышками. Банг обнял ее и, наклонившись к календарю, вполголоса прочел: «Белый кит. Иллюстрация к роману Германа Мелвилла „Моби Дик или Белый кит“, со дня выхода которого в том, 1978 году, исполнялось 125 лет».

С ударами старомодного гонга, висящего над входной дверью Харриса, похожими на звон и треск раскалывающегося льда, Доли с Терье из арктических широт с ужасающим китом выбросило в реальный мир гостиной.

Приунывшая компания пришла в движение. Явились Каминские. С ними еще одна пара. Гость с переводчицей. «Мисс Вера», — отрекомендовал её Вацлав. Она-то и взяла на себя церемонию представления своего подопечного. Делом это оказалось не простым. Каминский запутался бы. Слишком многими титулами обладал московский гость. Мисс Вера перечисляла их не спеша, старательно выговаривая, чтобы присутствующие успели воспринять, переварить и проникнуться. Сначала объявила длиннющее название Государственного комитета, возглавляемого им, потом его принадлежность к высшим кругам партийной иерархии страны, потом то, что он является депутатом Верховного Совета СССР, лауреатом двух или трех национальных премий, название которых никому запомнить не удалось, и наконец:

— Академик Николай Павлович Оголев, — чуть повысив голос, объявила переводчица.

— Ну что вы, мисс Вера. Можно было бы проще… Я ведь среди своего брата, — с полупоклоном, полным достоинства, на ломаном английском пожурил Оголев.

— Я хозяин дома, — пожимая гостю руку, выступил вперед Харрис.

Простодушно улыбаясь, он, утрируя мисс Веру, продекламировал:

— Заведующий кафедрой психиатрии медицинского факультета Балтиморского университета имени Джона Гопкинса, вице-президент Международной ассоциации психиатров, президент национального Комитета противников трезвости, почетный член университетского клуба гурманов и юмористов, доктор медицины Дэвид Эптон Харрис…

Главная же моя должность состоит в том, что я являюсь мужем сопрезидента Пан-Американского общества любителей собак и кошек, ветеринарного врача Евы Чандлер… С остальными, — Харрис обвел рукой настороженно умолкнувших коллег, — вы, надеюсь, познакомитесь по ходу вечера. У них куча званий, наград и титулов, перечисление которых они сочтут за садизм с моей стороны, так как их мучают голодные колики.

Мисс Вера была удивительно лаконична в переводе. Все, конечно, отнесли это к богатству русского лексикона, позволившего ей в нескольких односложных предложениях вместить пространную речь Харриса.

Уже за столом, в ходе оживленной беседы американцы смогли убедиться в сочной палитре своего наречия, способного передать необыкновенную прелесть своеобразного русского языка. Это благодаря, конечно, мисс Вере, переводившей, по существу, синхронно, без каких-либо трудностей. А поспевать за Оголевым, увлеченно живописавшим родной хуторок, было не со всем просто. Его рассказ, по всей видимости, увлек и мисс Веру, он был словно частью её самой. Кусочком ее России, где, как оказалось, она не была уже лет десять. И благодаря ее ностальгии в притихшей гостиной дома Харрисов журчала светлая речушка, трепыхалась на звонкой леске щука, угрюмо скрипел кряжистый: лес, где в сырых урочищах ребятня собирала грибы и ягоды… А в зимнем сумраке ходил по хуторку ругавшийся и причитавший на своем медвежьем языке косолапый шатун, который уходил к погосту, что на косогоре и, обняв крест, прямо-таки как человек жааловался кому-то, или, глядя размыленными глазами на утонувшие в сыпучих сугробах убогие избушки, принимался стыдить хуторчан, лишивших его удовольствия поспать до весны. Люди носили ему туда еду. Медведь пожирал её без особого удовольствия и плакал.

Они просили Оголева рассказать еще что-нибудь. И тот не отказывался. Вспоминал сельскую школу, стоявшую в семи верстах от хутора, в деревне из полутораста дворов. Деревня эта тогда казалась ему большим населенным пунктом. Полуголодную студенческую жизнь и годы аспирантства, когда таким как он приходилось ставить новую науку без всяких там буржуазных заблуждений.

И войну тоже вспомнил. После нее у него никакого, по существу, не осталось. Ни матери с сестрой, умерших от голода. Ни отца с братом, погибших в боях. Не осталось и хуторка. Танки и огонь разутюжили его, сровняли с землей. Говорливая, светлая речушка постарела. Стала ржавой. От крови, наверное. Морем текла она по земле русской. А там, под Клином, шли жесточайшие бои за Москву… Теперь он в тех краях бывает очень редко. Та деревня, в которой он учился, сильно изменилась. Из детства там ничего и никого нет. Только живет со своим мужем очень похожая на мать тетка. И он любит ее, как мать, хотя она не намного старше его. Оголев иногда наезжает к ним. Редко, но наезжает…

Перед ними сидел обыкновенный, разоблачившийся от всяких титулов, делавших его северным монстром, человек, такой же земледелец, от какого каждый из здесь сидящих повел свой род. С таким же любящим и ранимым сердцем.

Они прониклись добрыми чувствами к Оголеву. К такому, каким он им предстал. Без титулов. Даже цари и диктаторы без яркой кожуры, делающей их Персонами, кажутся славными ребятами.

— Милейший человек, — восхищенно шепчет Доли.

Банг молчит. Кажется, что паштет его интересует больше, чем то, о чем говорит ему Доли.

— Тебе не нравится? — настороженно спрашивает она.

— Человек как человек, — равнодушно роняет Банг, размазывая по ломтику хлеба очередную порцию паштета.

— Ну конечно, — соглашается Доли. — Я просто о том, что человек так от сердца говорящий о своем хуторке не может быть дурным.

— А если на сердце у него кроме того хуторка больше светлого ничего и нет?

— Не поняла?

— Я заметил, что люди, с упоением рассказывающие о своем детстве, как правило, люди с больной совестью. Не подозревая того, так они выражают свою тоску по давным-давно утраченному, чистому…

Date: 2015-08-15; view: 313; Нарушение авторских прав