Садыхов переводит

Кривцов (вспыхнув, отрезает). А что ты хотел?! За бродяжничество и сомнительный образ жизни, во время которого ты, наверняка, черт знает, что натворил, нам, оказывается, следует создать тебе курортные условия.

Новрузов. Прокурор, все это нужно сначала доказать.

Тюрин. Докажем! Обязательно докажем!.. Сейчас же прошу не отвлекаться. Продолжайте.

Новрузов. Рос без отца. Отец мой Артамонцев Георгий Мефодневич, инженер-мостостроитель, умер от ран, полученных на войне. Я его не помню. Когда он умер, мне не было и года. Растила меня мать, Артамонцева Лариса Михайловна. Врач-биохимик. Работала в Щербинской городской больнице. Сначала врачом-лаборантом, а потом уже главврачом. Она одна поднимала меня. В школу я пошел с 6 лет. По соседству с нами жила Добровольская Нина Константиновна. Как она любила выражаться — столбовая дворянка. Весть о революции в России застала её с мужем в Англии. Вернулись они оттуда в 1935 году. В 1939 году её мужа репрессировали как агента английского империализма. В 1941 году она получила от него единственное и последнее письмо, в котором он сообщал, что находится под Оршей и является свободным бойцом Красной Армии…

Кривцов (перебивает). Мы просим не отвлекаться. Рассказывайте только о себе.

Новрузоз. Нет уж, слушайте. Насколько я понимаю, мной все это говорится не для вас с капитаном, а для всех присутствующих здесь. Вам, безусловно, слушать скучно, так как я дважды имел честь излагать своё житие от пеленок… И все что я говорю — обо мне. Моя биография.

Кирьянова (просительно). Товарищ прокурор, пусть рассказывает. (Кривцов машет рукой.)

Новрузов. Итак. Добровольская после войны бедствовала. Ей как жене английского шпиона отказывали в работе. Мама наняла ее учить меня английскому языку. Потом мы уже жили втроем. Нина Константиновна знала неплохо и французский. Вот откуда у меня хорошая основа языков и… воспитания.

Кривцов. Что ты имеешь в виду?

Новрузов. Ничего кроме воспитания… (бросил, и без паузы продолжал). Первая моя попытка поступить в МГУ на философский факультет закончилась неудачей. С августа по июнь следующего года я работал слесарем на Щербинской автобазе. Студентом философского факультета я стал со второй попытки. К 4-му курсу в университетском Вестнике у меня вышли две статьи по биокибернетическим устройствам. Я занимался исследованиями на стыке двух наук — биологии и кибернетики, то есть философией их взаимосвязи в прикладном аспекте. Интересная складывалась концепция…

Тюрин. Нас твои концепции не интересуют. Времени нет…

Новрузов (задумчиво). Что вы знаете о времени? Есть оно пли нет его? Какова природа его? Источник? Вечно оно или конечно? Материально или бесплотно, как ангел небесный?.. Я, прикоснувшийся к нему…

Тюрин (перебивает). Бросьте ваши бредни. Слышали. Ближе к делу!

Новрузов. Все, о чем я говорю, имеет непосредственное отношение к делу. К моему делу, в котором вы не хотите разобраться.

Кривцов (перебивает). Слышали?! Надоело!.. Но коль понятые настаивают — продолжайте.

Новрузов (устало). Тогда прошу не перебивать… (Все так же устало и негромко.) Именно на 4-м курсе мы с Лазарем Шереметом, аспирантом по кафедре физиологии человека, решили создать универсальный, не имеющий аналога робот, с качествами, максимально приближенными к людским.

Кибернетическая часть устройства лежала на мне, а физиологическая — на моем товарище. Занимаясь механикой его, я, как и следовало ожидать, все глубже и глубже увязал в дебрях философских теорий о возникновении человеческого существа. Сначала увлекся механизмом психики. Если, по правде, считал его основополагающим в жизнедеятельности Хомо сапиенса. К счастью, заблуждение мое длилось недолго. Мне не давала покоя серия вопросов… А именно: какая сила дает ему, человеку, изначальный побуждающий импульс бытия, ведет по всей линии жизни, управляет его поступками, приводит к победам или поражениям, делает счастливым или наоборот? Ну, например, дураком или умным? Почему одних считают дураками, а других умными?.. Ведь потенциальные возможности мозга, как мы знаем, у всех одинаковы. Так оно в действительности и есть.

Но некая сила, которой мы не понимаем и не берем в расчет, воздействуя на мозг, возбуждает только определенную его часть, формируя мышление, образ жизни и действий. Одним словом, формирует все то, что мы называем человеческой судьбой…

Кривцов (не без ехидства). И удалось тебе с товарищем сделать искусственного человека?

Новрузов. С товарищем — нет. Он, к сожалению, заболел.

Кривцов (торжествующе). Для справки: Лазарь Шеремет спятил…

Носов (увещевающе). Зачем вы так?… (явно заинтересованный — Новрузову). Ну и что — докумекали?

Новрузов. Докумекал. Долго пришлось биться. И осенило…

Вот человек рождается, живет и умирает. От появления на свет до его кончины, казалось бы, все в его жизни непредсказуемо. Никто, в том числе и каждый из нас, не знает, что сделает, скажет и выкинет он в следующую минуту. Хотя все мы уверены, что мы действуем обдуманно, сообразно логике… Но вопрос: своей ли логике?

Переводчик. Своей, разумеется. Тут двух мнений быть не может.

Новрузов. Блажен кто верует!.. А я сомневаюсь, сударь. От рождения до смерти чего только не бывает. Знает ли кто — когда и при каких обстоятельствах он уйдет в иной мир? Никто не знает. А чувствовать может? Может! Примеров этому сколько угодно… Вам приходилось, слышать, мол, та семья долгожителей, а у тех — умирают рано. Биологи объясняют это явление наследственностью — от природы данным генным свойством организма. Но исключений от этого правила так много, что невольно возникает мысль: а в генах ли дело? Да, долго- и малолетне может быть закодировано в генной структуре. Но в дистанции от рождения до точки — бесчисленное множество неожиданностей. А имя этой дистанции что? (пауза).

Имя ей — Время… Все мы пронизаны временем. Каждый своим собственным… И оно-то является тем самым загадочным, самым таинственным и никем не изученным механизмом. Я поделился своей догадкой с Лазарем. Он сначала отмахнулся от меня. Но меня нельзя уже было остановить. Написанная по этому поводу в университетский Вестник статья была отвергнута.

Не знаю, что мной двигало, но я ни с того ни с сего отнес ее в московский филиал редакции журнала «Человек — Хомо сапиенс», издаваемого тогда только что организованным в Лондоне Институтом Человекознания. Я пришел туда в день, когда редактора московского филиала подменял на несколько дней, так у них практиковалось, прибывший из Лондона шеф-редактор. Он принимал авторов. Взял и мою рукопись. Опубликоваться в «Человеке» я и не мечтал. Ведь журнал считался одним из самых престижных из всех научных изданий мира.

Носов. Ну и чем кончилось дело?

Новрузов. Прошло, кажется, с полгода. За это время с Шереметом произошло несчастье. Он так проникся верой в мою идею времени, что стал искать ей практические подтверждения. И это, как я теперь понимаю, плохо кончилось для него. Он тогда, правда, на примитивном уровне, но сумел придумать один из способов манипуляции с ним. Сколько я не просил его рассказать о нем, он категорически отказывался. Дело, говорил, опасное, не спеши, испытаю на себе, а потом все расскажу.

Дошел до него я сам. К сожалению, позже, чем следовало. Мой товарищ играл с чудовищем, которого не видел и плохо знал…

Я не узнавал Лазаря. Он стал суетлив, рассеян, тороплив. Постоянно жаловался на нехватку времени. Очень удивлялся, когда я говорил: «Вот, Лазарь, день и кончился». Он искренне изумлялся этому. Оно для него летело. Не могу сказать, что день, часы и минуты тянулись для меня. Я их ощущал вполне нормально. Лазарь как-то поинтересовался у меня этим и, услышав ответ, пожаловался: «А я потерял чувство обычного времени. Оно стало для меня… чужим что ли? Во всяком случае другой меры. Час превратился в минуту ну, может, и больше, а день — в час. Оно во мне словно взбесилось. Вертит мной, как стрелкой часов, у которых вдруг раскрутилась туго заведенная пружина».

Шеремет менялся на глазах. Нет, не внешне. Внешне он выглядел обычно. А вот речь стала отрывистой, сбивчивой. Мысль его, всегда отличавшаяся ясностью и логичностью, стала лихорадочно-путаной, скачущей. Ничего путного и членораздельного я от него добиться не мог. Вел он себя как сомнамбула. Но сомнамбулу с темпераментом холерика я никогда не видел и, наверное, никогда не увижу. Он был непоседлив, порывист, резок. Вроде заводной куклы.

На одну из моих последних попыток выяснить, что с ним происходит, он вдруг словно очнулся и, глядя сквозь меня, скороговоркой протараторил: «Идет!.. Красавица… Лапушка ясноглазая…» Кто, спрашиваю, идет? «Неужели не видишь?!. Ольга… Посмотри, посмотри!» Он хватает меня за руку. «С хахалем идет… Кто рядом с тобой, Ольга?» — угрюмо спрашивает он, хотя в лаборатории, кроме нас — ни души. Но он видит Ольгу и она ему, вероятно, отвечает. Потому что в следующую секунду он ревет: «Муж, говоришь?! Ах ты, дрянь!..» Шеремет бросается на видимые только ему фигуры Ольги с мужчиной. Я его хватаю за руки. Пытаюсь удержать. А он начал буйствовать…

Кривцов. Начались страсти-мордасти. Вы ведь взрослый человек. Быть может…

Новрузов (спохватывается). Извините… Сейчас… (задумывается). О чем я хотел?.. Да. Вспомнил!.. Именно тогда на мое имя из Англии пришел пакет. В нем лежало три номера журнала «Человек—Хомо сапиенс»—авторские экземпляры. С моей статьей. Она вызвала большой поток писем. Получал я их сотнями. Со всех концов земного шара. От ученых, писателей, специалистов и неспециалистов. Одни ругали меня, другие — восхищались, а третьи — сомневались и предлагали, на их взгляд, существенные коррективы к моей гипотезе. Главное — не было равнодушных. Одно даже было из канцелярии Его святейшества Папы римского. Замечу, весьма лестное.

Кривцов. О Папе римском не надо. (Ко всем). Товарищи, не забывайте, мы собрались работать, а не выслушивать россказни этого субъекта… Я запрещаю какие-либо вопросы, поощряющие его безудержную фантазию… А вы, капитан, упустили нить допроса. Не находите?..

Тюрин (поспешно). Гражданин Новрузов, кто эта, упомянутая вами Ольга?

Новрузов. Невеста Шеремета. Моя двоюродная сестра — Ольга Львовна Лиснянская. В девичестве Артамонцева. Дочь брата моего отца. Жила в Киеве. Может статься, переехала. Пока я отсутствовал прошло немало лет.

Кирьянова. Вот вы долго отсутствовали и наконец приехали. Почему вы сразу не пошли к маме?

Новрузов (горько). Я бы ее навестил. В тот же вечер. Как бы поздно не было. Но мне хотелось принять душ, так сказать, смыть пыль долголетних дорог. Переодеться. Наконец, вдоволь и досыта поесть.

Тюрин. Вы же прошлый раз сказали, что ваша мать умерла.

Новрузов. А разве я сейчас утверждал обратное?… Я имел в виду навестить ее на кладбище.

Кирьянова. Ради бога, простите меня.

Новрузов (кивает головой). Она умерла в 1970 году от приступа острой сердечной недостаточности. За месяц до моей командировки во Францию, в Сорбонну. Надо было видеть, как она радовалась тому, что мне на имя ректора МГУ пришло персональное приглашение продолжать учебу и заняться исследованием философского аспекта Времени в приложении к жизнедеятельности людей. Мне в порядке исключения позволили досрочно защитить диплом и сдать экзамены в аспирантуру…

Кстати, в Париже я познакомился с будущим начальником специального отдела Интерпола доктором права Сильвио Скарлатти. Спустя несколько лет, по его рекомендации и настоянию я был взят в этот отдел…

Тюрин. Кто был в те годы шефом Интерпола? Новрузов. Роберт Мерфи; (Вскидывает голову.) Сейчас новый? Кто?

(Капитан не отвечает. Словно не слышит.)

Переводчик. Чем занимался ваш отдел Интерпола? Почему его называли специальным?

Кривцов. Вопрос снимаю. Он в нашу компетенцию не входит.

Новрузов (протестуя). Тогда непонятна будет та странность, что привела меня сюда.

Кривцов. Ваши странности ни нам, ни им не нужны… Лучше подробнее о своих родственниках. Кто у вас есть кроме Лиснянской?

Новрузов. До войны родня у меня была многочисленная Так говорила мама. После войны оставался один дядя Лёва. Теперь, наверное, только жена и Ольга.

Тюрин. Дети у вас есть?

Новрузов. К сожалению, мы с Мари не успели их завести. Женился я поздновато. Почти что в канун старта, то есть перед своей злосчастной командировкой.

Тюрин. Кто ваша жена? Чем занимается? Где проживает? Новрузов. Она иностранка. Гражданка США. Зовут ее Мари Сандлер. Она дочь Роберта Мерфи, шефа Интерпола. Мари носила фамилию матери. Так уж у них получилось… Познакомился я с ней здесь, в Москве, после возвращения из Парижа. Она как переводчица русского языка с группой своих коллег-соотечественников находилась у нас в стране на каких-то курсах. Мы друг друга очень полюбили… Вы связались с ней? Пригласили ее?

Тюрин (пропуская мимо ушей его вопросы). Все?! Вам нечего добавить? Может, что-нибудь еще припомните?

Новрузов (напряженно вглядываясь в капитана, глухо роняет). Больше нечего.

Тюрин. Вопросов у присутствующих нет?.. (К допрашиваемому.) У вас вопросы есть?

Новрузов. Вы доложили обо мне в МВД?

Тюрин. В МВД данными о Вас не располагают.

Новрузов. Да, но…

Тюрин (перебивая). Но мы собрались по другому поводу. (Ко всем.) Подведем итоги, товарищи. Перед нами гражданин Новрузов Фуад Джебраил оглы. В паспорте, найденном у него при обыске, фотография соответствует наружность сидящего перед нами человека. Кроме того, авиабилет «Кировабад—Домодедово», лежавший в паспорте, выписан на фамилию Новрузова и в нем указаны серия и номер паспорта… Немногим более часа спустя после прилета, Новрузов проник в квартиру зубного врача Зубриенко, где и был задержан…

В течение почти двух недель Новрузов пытается ввести следствие в заблуждение. Уверяет в следующем: первое — он не Новрузов, как значится в паспорте, а известный всему миру первый бихронавт планеты Мефодий Артамонцев; второе—будто бы он, Артамонцев, вернулся в свою принадлежащую ему некогда московскую квартиру; третье — будто он, Артамонцев, пропавший без вести 25 лет назад под Калькуттой, чудесным и только ему понятным образом объявился в заштатном городишке Азербайджана Закаталы и оттуда прибыл в Москву…

О том, что произошло в Закаталах, повторять присутствующим не вижу смысла. С ответом на наш запрос вы ознакомлены. Он достаточно подробно и ясно высвечивает суть дела…

Кроме того, задержанный нами Новрузов в своих притязаниях не оригинален. Славу первого бихронавта Земли пытались присвоить десятки самозванцев (присутствующие согласно кивают). В связи с этим следствие интересует: почему и по каким мотивам гражданин Новрузов называет себя Артамонцевым и как ему стала известна биография последнего?

Исходя из этого, следствие в целях установки истины решило провести очную ставку с родными этого гражданина…

Есть ли у вас какие-либо мнения, замечания, дополнения? (Молчание.) Стало быть, нет. А у вас гражданин Новрузов?

Новрузов. Нет.

Тюрин. Вы настаиваете на своем?

Новрузов (твердо, уверенно, спокойно). Я настаиваю на том, что я Артамоицев Мефодий Георгиевич.

Тюрин. Отлично. Пересядьте сюда, чтобы вас лучше видели. (Поднимает телефонную трубку.) Пригласите. (В комнату входит женщина. По тому, как она выглядит, не скажешь, что ей за 50. Искусно покрашенные волосы, едва заметно наведенные стрелки в уголках глаз, не яркий, со вкусом сшитый летний костюм, подчеркивающий ее некогда безукоризненную фигуру, — все это говорило о том, что женщина весьма тщательно следит за собой и своих прежних позиций сдавать не намерена. Держится уверенно, не без оттенка надменности.

Новрузов (поднимаясь с места). Ба! Никак сестра.

Тюрин. (кричит). Сесть на место.

Лиснянская. Кто это?

Тюрин. Не узнаете?

(Лиснянская качает головой.)

Новрузов. Да это — я, Женька. Посмотри внимательно. Лиснянская (ошеломленно). Какой Женька?

Тюрин. Вы не узнаете в нем своего двоюродного брата, Артамонцева Мефодия Георгиевича?

Лиснянская. Что вы? Совсем непохож. Это какой-то кавказец.

Тюрин (женщине). Спасибо. (Допрашиваемому.) Гражданин Новрузов, кто, по-вашему, эта гражданка?

Новрузов. Лиснянская Ольга Львовна. 1954 года рождения. Дочь Льва Мефодиевича Артамонцева. Племянница Ларисы Михайловны Артамонцевой. Моя двоюродная сестра…

Кривцов. Почему вы назвались Женькой?

Новрузов. Спросите у нее.

Лиснянская (потерянно). Тетя Лариса, мама Мефодия, и вообще все мы, домашние, называли его, то есть Мефодпя Георгиевича, Женей. Тетя Лариса хотела девочку и дала слово, если она родится, назвать ее Евгенией… А дядя Гоша сказал, если родится мальчик, он его назовет Мефодием и не позволит записать Евгением. Родился мальчик. Тетя Лариса называла Мефодия Женечкой. Глядя на нее, и мы тоже.

Кривцов (разочарованно). Вот как… (В сторону Лиснянской.) И все-таки сидящий перед вами гражданин знаком вам?

Лиснянская. Нет. Я его вижу впервые.

Кривцов. Откуда же ему известна такая семейная подробность?

Лиснянская (пожимает плечами) Понятия не имею Мой брат погиб в Индии. 12 дней назад мы отметили 25-ю годовщину его смерти. Женина могила в Щербинке. Положили его рядом с тетей Ларисой… (Вдруг резко и не без гнева) Мне неприятно с посторонними людьми говорить о дорогом мне человеке… Что касается этого смуглого гражданина, я не имела чести знать его… До свидания (поворачивается и идет к двери).

Новрузов (вскакивает с места). Долька!

Лиснянская (останавливается как вкопанная. Потом медленно поворачивается). Боже! Это же пытка! Так называл меня только Женечка… (К Новрузову.) Вы его знали? Вы, вероятно, дружили с ним?.. Сколько вам лет?

Тюрин. Новрузову 33 года.

Лиснянская (в сторону Новрузова). Вы не могли его знать. Когда его не стало, вам было всего 9 лет.

Новрузов. Доленька, разве ты не знала, чем я занимался?

Лиснянская (холодно). Я знала, чем занимался Женя… Мефодий Георгиевич. А вот чем вы, простите, мне даже не интересно.

Новрузов. Доля, ты сказала: «Мы отметили 25-ю годовщину». Кто мы?

Лиснянская. Я и мои дети.

Новрузов. А-а! Значит, они появились после меня. Значит Саша к тому времени уже защитился и снял табу на бездетность?

Лиснянская (автоматически). Снял.

Нозрузов. Как дядя Лева? Жив еще?

Лиснянская (глаза увлажнены. Подбородок подрагивает. С трудом сдерживая рыдания). Он парализован. Лежит без движений. Уже восемь лет.

Новрузов. Поцелуй его и детишек. Скажи за Женьку… за Мефодия.

Лиснянская (не выдержав, кричит). Пусть он замолчит… Замолчите! Никакой вы не Артамонцев. Вы — прохвост!.. (Выбегает из комнаты.)

Тюрин (после продолжительного молчания, присутствующим). Вопросы есть?.. Нет… Пойдем дальше. (Поднимает телефонную трубку.) Пригласите остальных (с раздражением). Да, всех.

(В кабинет входит черный, как смоль, невысокий, широкий в плечах, подстриженный под «бокс» мужчина. Голова набычена, как у идущего напролом человека. Сжатые скулы и тяжелый взгляд из-под нависших бровей говорят о крутом нраве и властном характере этого человека. Уцепившись за его рукав и постреливая по сторонам глазенками, полными любопытства и робости, идет мальчик. За ними, прижимая к себе пятилетнюю девочку, семенит молодая женщина. Глаза черные, грустные. В них стоят слезы, страх, ожидание. Вошедшие здороваются. Мальчик вдруг срывается с места и с криком: «Папа!» бежит к Новрузову. Девочка отрывает головку от материнского плеча и, протянув ручонки в его сторону, тоже зовет: «Папа! Папа!» Женщина ставит девочку на пол и они вместе подбегают к Новрузову. Новрузов бледен. Он в панике. Готов чуть ли не бежать. Мальчик обнял его ногу. Девочка вскарабкалась на колени).

Тюрин (через переводчика обращается к мужчине с властной внешностью, продолжавшему стоять у двери, спокойно наблюдая за происходящим). Этот человек вам известен? Мужчина. Да. Это мой младший брат. Фуад.

Тюрин (через переводчика). А кто эти женщина и дети?

Мужчина. Разве трудно догадаться?.. (Внимательно смотрит на брата, закрывшего лицо руками. Затем переводчику.) Что с ним?.. Обычно, когда я вхожу — он встает. У нас так принято — уважение к старшему… Что с ним?

Тюрин (через переводчика). Мы здесь для того и собрались, чтобы выяснить.

Мужчина. Да что тут выяснять, уважаемый? (К Новрузову тоном, не терпящим возражений.) Вставай, Фуад! Пошли домой! (Девочка, обняв отца за шею, гладит его по волосам. Мальчик старается заглянуть ему в лицо, что-то спрашивает. Женщина плачет и, судя по всему, ласково и нежно не то уговаривает, не то успокаивает мужа.)

Тюрин (переводчику). О чем они?

Переводчик (показывая на старшего брата задержанного). Он велит ему встать и идти с ним домой… Мальчик спрашивает: «Папа, ты плачешь? Тебя здесь били?» Женщина благодарит Аллаха, что ее любимый Фуад жив-здоров, говорит, что от переживаний чуть не сошла с ума. Жалуется, что детишки по ночам спят беспокойно. Во сне зовут его…

Тюрин (голосом полным презрения и укоризны). Ты слышишь, Новрузов?

(Новрузовотрывает ладони от лица. Оно искажено гримасой боли и гнева.)

Новрузов. Капитан, я тебе этого не прощу! Что ты делаешь?! (Берет на руки девочку и протягивает ее к ластящейся к нему ся женщине. Тихонько отстранив ее, кидается на следователя. На помощь капитану бросаются Кривцов и вбежавшая охрана.)

Новрузов (отчаянно сопротивляясь). Уведите меня или уберите их! Изверги! Я их не знаю! Не знаю!.. Тебе не жалко детей, капитан?

Тюрин. А тебе?

Новрузов Но я их никого не знаю. Понимаешь?! Впервые вижу! (Его держат припертым к стенке. Девочка, заходясь от плача, бьет кулачком охранника, загородившего дорогу к отцу. Мальчик, встав лицом к нападающим, пинает их. Брат Новрузова удерживает женщину, пытающуюся подбежать к детям и мужу. Что-то резкое сказав ей, он подходит к детям сам и отводит их в сторону, а затем что-то уверенно говорит брату.)

Кривцов (переводчику). О чем он?

Переводчик. Говорит: я найму хорошего адвоката, самого дорогого адвоката. А сейчас — прости, братишка, ничем не могу помочь.

Кривцов. Новрузов, ты продолжаешь отрицать, что эти дети — твои дети, что эта женщина — твоя жена, что этот порядочный мужик — твой брат?..

Новрузов. Прокурор, я верю, что вы можете в темной комнате найти несуществующего черного кота. (Переводчику.) Не переводи. Пусть они не слышат… Прокурор, они мне никто. Я их первый раз в жизни вижу. Но я не могу им ничего объяснить.

Кривцов. Слушай, заткнись ты со своей байкой.

Новрузов (сокрушенно). Вы мне не верите! А они — подавно…

(Брат Новрузова, повернувшись к Кривцову, задает вопрос).

Переводчик (переводит). Когда успел мой брат научиться так прекрасно говорить по-русски?

Кривцов. Передай: пусть спросит что-нибудь полегче.

(Тот опять что-то произносит по-азербайджански и показывает на голову.)

Переводчик. Он предполагает, что после падения, у него, Фуада, произошло что-то с мозгами.

Кривцов (раздумчиво). Он хорошую мысль подал. Спохватившись.) Эту фразу не переводи. Скажи, мы поместим его на обследование в лучшую столичную клинику… А пока они могут быть свободны. Передай нашу искреннюю признательность, извинения и привет от нас всей их очень хорошей семье…

Гершфельд медленно отодвигает от себя папку, на титульном листе которой золотом отсвечивало изображение щита и меча.

Попробуй все это опровергнуть. А как подтвердить? Проблема немалая. Диагностировать посттравматическим выпадением памяти?.. Дилетантов провести можно. Да и не только их. Труднее обмануть этим диагнозом самого себя.

Психика. Механизм ее непостижим Коснись его, и он выкинет такой фортель, о каком никто отродясь не слышал. Человек может начисто забыть всю свою предыдущую жизнь, родных и близких. Может не вспомнить родной речи, на которой изъяснялись его пра-прапредки и он сам до 33-х лет. Разумеется, такое возможно. Чаще всего на какой-то период времени. Реже — навсегда. И то, если человек одновременно и оглох, и онемел, и рехнулся. Но такое…

Чтобы, очнувшись, заговорить по-русски, которым до падения в пропасть владел с грехом пополам да вдобавок бойко шпарить на английском и французском?.. Такого еще не бывало. Тут диагноз выпадения памяти исключается. Он сюда не лепится. Тут нечто другое. А что именно — пусть разбирается милиция. В конце концов они заинтересовались этим кавказцем. Да и кавказец ли?.. Он, Гершфельд, доктор психиатрии, сильно сомневается в этом. Его дело — дать квалифицированное резюме, а верить или не верить в россказни доставленного к нему Новрузова-Артамонцева, в компетенцию лечебницы не входит. Она может и должна дать ответ на другие «или—или»: «Здоров» — «Болен». Сделать выбор между ними тоже не просто. Совсем не просто.

Запись «Здоров» потребует ответов на десятки «Почему?»… «Болен» — тоже. Ведь не закроешь глаза на ясность мысли обследуемого, его глубокую образованность, безупречный русский и прочее, прочее?

Профессор живо представил себе этого неказистого, смуглого увальня, который уже почти месяц находился под его так называемой опекой. Невыразительные глаза его, глядевшие из-под низкого лба, когда он увлекался разговором, превращались в два раскаленных генератора, источавших мысль, страсть и неукротимую энергию, которые, оказывается, переполняли этого человека.

Внешность кавказца оказалась обманчивой. Камень — серый, да с песней светлой.

Он с первой минуты встречи сумел удивить и расположить к себе профессора. В отличие от других, которых приводили сюда на освидетельствование, кавказец не пыжился и не лез вон из кожи, чтобы во всей полноте продемонстрировать палату ума и знаний. Вел себя естественно. Страха показаться не в своем уме в нем не ощущалось. Взгляд кавказца, переступившего порог кабинета, не мог не натолкнуться на висевший портрет выдающегося ученого-психиатра Вадима Сиднина. Гершфельда поразило то, как он среагировал на этот портрет. Кавказец на какую-то долю секунды замер перед ним, а затем непринужденно, вместо того, что бы направиться к столу, где его ждали профессор и следователь, подошел к портрету. Заинтересованно прочитал оставленную на нем дарственную надпись:

«Этот сноб — не я. Здесь я величественней своих идей. Переплюнь этого сноба, Исаак. Вадим Сиднин».

Гершфельд бережно разглаживает, лежащий перед ним чистый лист бумаги, хотя на нем ни единой морщинки. Сдувает с него несуществующие соринки пыли, опять постукивает ручкой по зубам и в сердцах бьет ладонью по столу. Ничего, ровным счетом ничего не получается. Ни в один десяток известных ему вариантов медицинских заключений этот чертов кавказец не лезет. Не вмещается и все тут. Рука так и чешется написать по-простому, по-человечески: «Не сумасшедший».

Но так нельзя. Не принято. Такое определение почему-то никого не устраивает. Оно, видите ли, не профессиональное. Лучше, когда справочки сдобрены специальными терминами. Такие внушают. Хотя, если разобраться, по своей двусмысленности они нисколько не лучше слова «не похож». Более солидны — это верно. Как и верно то, что они менее всего точны. Толкуй как хочешь. Может быть, поэтому они более всего и устраивают.

Что означает «непохож»?.. Не сумасшедший?.. Ерунда. Это человек, который не оставляет впечатления душевнобольного. А впечатление — не аргумент. Оно из области чувств. И тут без медицинской фразы не обойтись. Чтобы прочесть и сразу представить себе полную, так сказать, объективную картину. И то, что у обследуемого, как говорится, «не все дома». И то, что у него, как отнюдь не говорится, а подразумевается, «дома», оказывается, все. Против истины — ни слова. Все в угоду ей. В конце концов людей без сдвигов нет. В каждом сидит псих. Так что этот «непохожий», тоже не белая ворона. Хотя, положа руку на сердце, на полоумного он совсем не походил.

Речь логичная, образная, правда, немного запинающаяся и чуточку заторможенная. Впрочем, у думающих и осторожных она должна быть такой. В словах и рассуждениях никакой суетливости — не заговаривается. Мысль срабатывает быстро и как у большинства нормальных людей она формируется не совсем гладко. Зато верно… Да, а знания?! Их к природному дару не отнесешь. На данную богом оригинальность мышления не сошлешься.

Кстати, об оригинальности. Она никогда не водилась в компании с «нормой». Всегда бегала в чудачках. Всегда на грани безумства. И он, этот кавказец, скорее всего, из чудаков. Не из тех, над кем глумятся, а из тех, кто вызывает интерес к себе. Таит в себе загадочную силу воздействия на других. Кто-кто, а Гершфельд разбирался в таких субъектах. Ведь много их, и самых разных, проходило через его руки. Не счесть сколько. Но все они быстро надоедали ему. С ними все было ясно. Неизменно тягостно и скучно. А этот привлекал к себе. Как удав.

От других он открещивался, перепоручая своему заму Шалве Гогоберидзе или еще кому-нибудь, а этого вел сам. Ни на минуту не оставлял без внимания. За ним недреманным оком, фиксируя каждый шаг, каждый вздох, вслушивались и следили объективы телекамер, микрофоны магнитофонов, санитарки, медсестры, врачи. Теперь за стеклом Герш-фельдовского шкафа выстроился длинный ряд видео- и магнитофонных кассет, папки с докладными работников. Досье, пополнее милицейского.

Профессор берет первую попавшуюся ему под руку видеокассету и вставляет в аппарат… На экране — врач и сам Герш-фельд. На заднем плане видна спина удаляющегося Новрузова-Артамонцева… Они с Сильвой стоят на «ринге». Так в диспансере называют огражденную канатами на крыше корпуса площадку. Одна часть «ринга» затенена плотным полотном. Другая его половина, с соломенными креслами-качалками и лежаками, находится на самом солнцепеке и служит солярием… Хачатурян курит.

— Что нового? — кивая в сторону дверного проёма, в котором скрылся кавказец, спрашивает он.

— Странное дело, — сбивая пальчиком с сигареты пепел раздумчиво говорит Сильва. — Обычно турки взывают к Аллаху, а наш — к бесу, по их — к шайтану.

— Он же азербайджанец, — говорит Гершфельд.

— В наших краях их называют турками, — объясняет Сильва Ашотовна. — Но это неважно. Важно другое. Когда я сюда пришла, он сидел в качалке с закрытыми глазами и дважды полушепотом, но внятно произнес: «Леший… Леший… Я жду, Леший…»

Гершфельд молчит. Эта странность кавказца не такая уж для него большая новость. О ней как-то докладывал Гогоберидзе и он слышал сам в записи на магнитной ленте.

— Ну что ж, — говорит он, — разрешаю посоветовать. Хачатурян вскидывает глаза:

— Что посоветовать?

— Что к Богу взывать верней…

Дальше шли кадры из палаты. Одна из многих бесед профессора с пациентом.

Трудно было происходившие между ними разговоры назвать обычными беседами. Они, скорее, походили на дискуссию двух агрессивно настроенных ученых, мнения которых, сшибаясь, искрили как от короткого замыкания.

После каждой встречи с Новрузовым-Артамонцевым Гершфельда не покидало ощущение того, что не он, а тот с ним провел долгую и изнурительную беседу. Кавказец мог незаметно для Гершфельда завладеть нитью разговора и плел ее искусней паука. Так что Гершфельд сам по себе казался беспомощно барахтавшейся мухой, которая по недомыслию запуталась в прочной паутине…

В этих кадрах туго приходилось профессору. Комкая за спиной свой накрахмаленный колпак и апеллируя к теории и давно известным в психиатрии истинам, он, казалось, отбивался, а не наступал. Новрузов же, сидя в постели в белой исподней рубахе с просунутой в штанину пижамных брюк ногой, явно одолевал своего соперника.

С блеском импровизируя, он привлекал в свои союзники аргументы из других областей науки, связанных с изучением тайны самого человека — его происхождения, наследственности, интеллекта и психики. И безупречные доводы профессора трещали по швам. Парировать было нечем. Он злился.

— Слушайте, как вас там, Иван не помнящий родства, вы так все вывернули наизнанку, что не найти лица. Попробуй тут опровергни.

— Это потому, — невозмутимо предположил Новрузов-Артамонцев, — потому, что вы мыслите стереотипами, которые не приемлят лицевой стороны проблемы. Они принимают её за изнанку, так как она никак не согласуется с гармонией той системы, что выстраивалась задолго до вас и которой вы верой и правдой служите. Вы плаваете в водоёме, контуры берегов которого очертила вам ваша система знаний. А водоем-то имеет иные берега…

— Вам они, конечно, открылись, — деревянно засмеялся Гершфельд. — Кстати, — ядовито спросил он, — с чего это вы вздумали назваться Артамонцевым? Эта фамилия никому и ни о чем не говорит. Советую объявить себя Колумбом…

Но сидящего на постели трудно было сбить с толку. Выдержав паузу, он спокойно доканчивал свою мысль.

Тот и другой иногда переходили на крик. Все было бы естественным и понятным, если не знать, что один из них — врач-психиатр, а другой — его пациент.

— Вы идете от болезни к человеку. А я — наоборот. Вы на проблему смотрите узко. А я — широко.

— Это я-то?! — взвивался Гершфельд.

— Да, — невинно кивает Новрузов-Артамонцев. — Видите ли, симптомы дают вам основание констатировать недуг, постольку поскольку вы уверены в том, что в совершенстве знаете психическую схему человека и по внешним признакам можете установить разрыв той или иной цепочки в этом механизме. А если в известной вам схеме нет той цепочки? Положим, как в моем случае. Тогда, вероятно, легче всего подогнать к ней. Чтобы себе и другим объяснить возникшее у человека состояние. Благо дело, вам есть на что сослаться. Ссылок—целый букет. Травма, шок, стрессовый синдром, плохая наследственность…

— Не суйте нос в то, в чем не разбираетесь, — раздраженно прерывает его Гершфельд.

— Как же! — выкрикивает кавказец. — Объясните тогда, чем я болен? Что со мной? Хотите я отвечу за вас?.. Последствие травмы. Не так ли?..

Гершфельд пожал плечами.

— Не кривите душой. Именно так. Ведь падал я в пропасть Новрузовым, а вылез из нее Артамонцевым. Что может быть еще кроме фокуса с травмированной психикой, повлиявшей на память… Другое вам и в голову не придет.

— Другое? — переспрашивает Гершфельд. — Что вы имеете виду? Может, мне удастся понять?

— Понять… — раздумчиво тянет кавказец. — Как это непросто!

— Окажите любезность, — церемонно кланяется профессор.

— Ради бога, простите, Исаак Наумович. Я не хотел вас обидеть. Мысль. Мысль увела… А впрочем, — оживился он, — если я скажу, что то самое «другое» заключается в проблеме, которой я занимался, вам легче не станет.

— Не легче, конечно. Зато ясней, — роняет он и вдруг, словно спохватившись, разводит руками.

— Позвольте, причем тут это? — говорит он. — Если мне не изменяет память, вас занимала проблема времени?..

— Угу, — соглашается его собеседник. — В том-то и вся штука… Вы никогда на задумывались, почему люди не понимают друга?..

Гершфельд хмыкнул.

— Полагаю, вопрос особого напряжения мысли не требует. Все очевидно. Языковой барьер, веками сложившиеся традиции, неодинаковый уровень знаний, расхождение интересов… В общем, много еще кое-чего. Что же касается последнего, оно, должен сказать, из разряда «понимать не хочу».

— Следовательно, — тотчас же отзывается Новрузов-Артамонцев, — образно выражаясь, люди не понимают друг друга потому что говорят на разных языках. Согласен. По существу, так оно есть. Отсюда берут начало житейские и мировые драмы. Тот самый всеобщий хаос, который наводит на мысль о несовершенстве людского рода. Но что вы скажете по поводу отсутствия согласия в семьях, где говорят на одном языке? Не имеет значения, большая она или маленькая. В каждой мы обнаружим ту или иную степень непонимания друг друга — родителей и детей, самих родителей, детей между собой. Нет понимания и согласия даже в самом человеке… В основе основ всего живущего лежит противоречивость. Живущие на веки-вечные осуждены ёрзать на колючей перине непонимания человека человеком и человеком самого себя… Причина же этого, мой дорогой Исаак Наумович, не в языке людей, не в обычаях и интересах. Она прямая производная того главного, что является одной из основополагающих составных частей природы всей вселенной. Посудите сами. Жизнь и смерть, любовь и ненависть, горе и счастье, интерес и бескорыстие, равнодушие и сострадание, голод и сытость, боль и радость и т. д. и т. п. — понятия общечеловеческие. Неправда ли?

Гершфельд кивает.

— Во всяком случае, чтобы понять их, людям не обязательно говорить на одном языке и иметь одинаковый уровень духовного развития. И у белых, и у черных, и у желтых понятный всем язык выражения. Когда радость — смеются. Плачут, когда печаль. Заносят клинок, если ненавидят. Лицемерят, если слабы да корыстны. Топчут святая святых, чувствуя свою силу и безнаказанность. Все это свойственно равно всем, как и свойственно всем то, что нет между ними согласия. Спрашивается: почему?

— Вероятно, — пожал плечами профессор, — потому что между перечисленными вами общечеловеческими понятиями и действительностью лежит бездонная пропасть, кишащая нюансами чувств, отношений, взглядов.

— Источник? — требует Новрузов-Артамонцев и, столкнувшись с недоуменным взглядом профессора, поясняет. — Я имею в виду их генезис.

Гершфельд трет переносицу.

— Генезис?.. Конечно же, в интеллектуально-психическом складе каждого субъекта. Одним словом — в индивидуальности.

Артамонцева будто кто толкнул в бок. Просунув наконец голую ногу в пустую штанину пижамных брюк, он вскакивает с кровати.

— Вот к чему я подводил! — торжествует кавказец. — Индивидуальность! Сущая правда. Но в таком случае не сочтите за труд объяснить, что обеспечивает эту так называемую индивидуальность?

— Ну знаете, так можно до бесконечности — «откуда да почему», — недовольно бурчит Гершфельд.

— Мы подошли к конечному, — возразил Новрузов-Артамонцев.

Картинно засунув обе ладони за тугую резинку пояса, подошел к подоконнику и наконец негромко, но веско произнес:

— Время! Вот то главное, что определяет индивидуальность и обеспечивает ее! Время—неотъемлемая часть человеческой природы. Все человечество пронизано им. Нет жизни без времени. Во всяком случае в пределах нашей вселенной. Но это не значит, что вне Времени нет жизни. Однако понятие «вневременье» — особая тема разговора. Сейчас я о другом. О Хомо сапиенсах, населяющих Землю. О нас.

— Ну-ну, — иронически усмехнувшись, поощряет Гершфельд.

Новрузов-Артамонцев не видит его усмешки, а может, просто не замечает. Он поглощен собственными мыслями и словно занят рассмотрением картин, которые они рисуют.

— Жизнь на земле, — глядя перед собой, задумчиво произносят кавказец, — нанизана на Время, как на стержень. В непреклонной зависимости от Времени находятся законы природы, цикличность обновления и такая загадочная штука, как повторяемость процессов. То есть Время ведает и управляет биологией и физикой в природе. Является ее хронометром. Мы научились вычислять цикличность катастрофических явлений, которые могут обрушиться на нас, но мы не можем установить закономерностей человеческих отношений и управлять ими. Мы можем только предполагать, куда они смогут нас завести. Люди когда-то попытались решить эту проблему и создали государственность. Но каким бы совершенным не был государственный аппарат, в обществе всегда есть вор и честный, убийца и праведник, дурак и умный, подлец и порядоч ный… Государственность, какая бы она не была, не лучший выход из положения, так как при всей ее разумной необходимости она прибегает к волевому и локальному решению проблемы совершенствования человеческих отношений. Необходим иной подход. Идущий от естества человека. И таковой имеется.

— Очевидно, вы имеете в виду вмешательство в генную структуру человека? — презрительно выпятив нижнюю губу, процедил Гершфельд.

— Ни в коем случае. Такое вмешательство стало бы началом конца всего человечества. Вмешательство, разумеется, необходимо. Но не в гены, а во Время. Научившись управлять им, мы научимся владеть человеческими отношениями. Станем регулировать их.

— Как это?! — вырывается у профессора.

Глаза кавказца остекленели. Он как бы ушел в себя.

— Время такая же материальная среда, как воздух, вода, электричество. Только оно менее осязаемо. Практически неосязаемо. И ничего нет на свете такого, что не находилось бы в поле Времени. Вот вы полагаете, что люди не понимают друг друга из-за того, что говорят на разных языках. В прямом и переносном смысле этого слова. А я утверждаю, их непонимание идет от того, что они находятся в разных полях Времени. Каждый из нас, не подозревая того, пребывает в своем Времени. Мы рождаемся с ним. И если хотите, явившиеся на этот свет особи, при всей их внешней подвижности, похожи на тех бабочек в остеклённой коробочке коллекционера, которые раз и навсегда прикноплены штырьками на свое место… У нас есть такое расхожее слово «современник». Но осмелюсь спросить вас: все ли мы современники?

И, не дожидаясь мнения профессора, кавказец отвечает сам:

— Если иметь в виду промежуток времени, в котором мы живем, то можно сказать—мы современники. А если исходить из того, кто как думает и если судить не по форме мышления, а по сути его, то есть по качеству понимания происходящих процессов и отношению к ним, то тут призадумаешься. Однозначного ответа не дашь.

Вы сами, наверняка, десятки раз наблюдали, как в искреннем споре но одной и той же проблеме собрание весьма компетентных ученых, которым не откажешь в широте знаний и информированности, высказывает на удивление разные мнения. Подавляющее большинство их, искусно аргументируя, отстаивает заматеревшую теорию и практику вчерашнего дня, с которыми давным-давно слюбились и стерпелись и наука, и хозяйство. Другая, малочисленная группа, настаивает на точке зрения, режущей слух ученых мужей, представляющих большинство. Все существо их до последнего волоска встает дыбом против нее. Отторгает, не приемлет. А меньшинство, возможно, уже на отчаянных нотах, неистово бунтуя, вопит: мол, давно созрело, мол сгниет на корню, мол, очнитесь, слепцы. Ничего, если их призыв прозвучит гласом вопиющего в пустыне. Рано или поздно в той или иной стране высказанная ими идея возьмет верх. Ее преимущества станут лучшим аргументом для ее признания…

Новрузов-Артамонцев неожиданно смолкает. В упор смотрит на профессора.

— Но есть и иная группа ученых в этом сонме светил. Ее и группой-то нельзя назвать. Чаще всего это один человек. Из сотен, тысяч. Не всегда за его спиной Оксфорд или Казанский университет и, очень возможно, он не числится в клане ученых. Его могут называть по-разному: сдвинутым по фазе, или человеком не от мира сего. Над ним в лучшем случае смеются.

А что же он сделал? Что предложил и сказал? Да сущий «пустяк». Непостижимым образом с аккумулировав знания и опыт минувших и нынешних поколений, выдал парадоксальнейшую из идей, перевернувшую классическую основу научного направления, или создал нечто другое. Например, написал роман, картину, музыку, поразившие людей нездешними и до боли близкими гранями образов, мыслей, звуков, или решил такое, что ошарашило и потрясло своей невероятностью и простотой техническую элиту человечества.

Но восхищение гением приходит потом. При жизни он обречен на жалкое существование, оскорбления. Признание и признательность припозднятся. Придут, когда для него они ровным счетом ничего значить не будут.

Почему, ответьте мне, он был не понят современниками? Почему именно ему, а не другому выпало счастье открыть, удивить, дать импульс новому развитию? И вместе с тем остаться непонятым?.. Почему?!

В этот момент Артамоицев-Новрузов походил на человека, которому представилась необычайная удача схватить виновника за грудки и взахлёб, с неистовой силой терзать его.

— Да потому, — внушительно звучит его глуховатый голос, — потому, что он был действительно сдвинут по фазе. По фазе времени. В отличие от своих современников он пришел в мир с хронометром, настроенным на будущее, а они — на вчера, или в лучшем случае на сегодня… Согласитесь, трудно понять людям друг друга, если их метрономы стучат на разных частотах времени. Вот где зарыта собака по прозвищу Хаос, сшитая из добротной ткани непонимания очевидных вещей, крепких лоскутов собственных интересов, лживости, жестокости. Остальное — языки, образованность, широта знаний, терпение, дух бойца и так далее — декор. Надо четко усвоить: беда Человечества ни в «не хочу понять», а в «не могу понять».

Обзывая, мы часто говорим: «дурак», а нахваливая кого-нибудь, — «умный!». По мне, ни тех, ни других в природе не существует. Кажущийся нам дураком — умен для своего времени и каждый умный — дурак в другом… Возьмем самый крайний случай.

Там, за стеной, сидит человек, который тупо смотрит перед собой и о чем-то горячо и убежденно бубнит, кого-то окликает, с кем-то шутит, кому-то лукаво нашептывает. Что-то кажется ему смешным, что-то вызывает в нем злобу… По общему мнению, он сумасшедший. А с ума ли сшедший? Может, сшедший с рельсов привычного нам Времени? Я убежден — так оно и есть… Да, он находится в прострации. Но спросите его в минуты просветления: где он находился? И бедняга ответит. Вас же всех — врачей-психиатров и тех, кто поместил его сюда, назовет своими мучителями. И он будет прав. Ведь он живет какой-то неизвестной нам, но своей собственной жизнью. Она такая же реальная, как и та, в которой пребываем мы и к которой он периодически возвращается, когда после продолжительного сбоя, его метроном начинает отбивать понятные нашему слуху и разуму такты.

Новрузов-Артамонцев сглотнул слюну и, отстранив плечом Гершфельда, уселся на подоконник. Уже сидя там, обвел взглядов стенку, ограждавшую их от сумасшедшего, о котором шла речь, а потом, с неподдельным любопытством, прильнув лбом к холодному стеклу, стал смотреть на улицу.

Она всегда была пустынна и скучна. Однако заинтересованный взгляд его заставил Гершфельд тоже выглянуть в окно. Там, на улице, пожилая женщина, держа в одной руке набитую снедью авоську, другой тянула за собой упиравшегося мальчика.

— Бабка скандалит с внуком, — комментирует профессор.

— Угу, — отрешенно отзывается Новрузов-Артамонцев и снова, с прежней горячностью, возвращается к прерванной мысли.

— Случай с сумасшедшим, Исаак Наумович, крайний. Хотите пример понаглядней? В нем более или менее ясно проявляется влияние Времени на поведение человека.

— Извольте Если есть такая возможность.

— Есть. Вот она! Перед нами.

Кавказец, указующе, тыльной стороной руки бьет по стеклу, приглашая Гершфельда посмотреть на улицу. Там было все по-прежнему. Разгневанная женщина и раскапризничавшийся мальчишка. Профессор вопросительно смотрит на собеседника.

— Я имею в виду именно их, — уточняет Новрузов-Артамонцев. — Перед нами фрагмент из вечной пьесы жизни — отцы и дети. Непонимание между ними — неодолимая из преград. Детей, следующих советам старших, — ничтожнейший процент. Хотя мы, уже пожившие, знаем, что в этой жизни, как сказал поэт, «умереть не ново, да и жить, конечно, не новей». Все в этом мире повторяется. Все. Только при иных декорациях и в других лицах… А чужие ли они нам, эти другие лица? Разумеется, нет. Это родные лица наших детей. И никто не хочет, чтобы они повторяли ошибки, совершенные нами в течение жизни.

Мы хотим их видеть поумнее, похитрее, поталантливей, поздоровее, попрактичней и поудачливей себя. Не сомневаюсь, они хотят того же. Но по-своему. Хотя их «по-своему» нас раздражает. Оно не устраивает нас… Да вспомните себя. Как вы были радикальны. Как все казалось вам по плечу. Как казались вам смешны родители со своими советами. Но вот прошли годы и вы жалеете о своем поведении, если не забыли его, сочувствуете своим родителям, часто вспоминаете их наставления.

Сейчас же, вам, родителю, так и хочется взять свою голову и посадить ее на плечи своего двадцатилетнего оболтуса… В чем же дело? Да в том, что мы, отцы и дети, не просто не хотим друг друга понять. Мы не можем этого сделать… Между нами стоит Время. Разное Время. У каждого свое.

Новрузов-Артамонцев переводит дыхание и, опять выглянув в окно, спрашивает:

— Может, у вас есть более убедительные объяснения этой сценке?

Гершфельд представил себе двух своих обормотов, с которыми ему с женой каждый день приходится постигать науку семейной дипломатии, чтобы как-то избежать или загасить уже вспыхнувший конфликт.

— В этом что-то есть, — осторожно говорит Гершфельд.

— Согласитесь, Исаак Наумович, ведь до чертиков хочется вмешаться в механизм человеческого хронометра?

— Я боюсь вам возражать, чтобы, боже упаси, вы не подумали, что я ягодка со вчерашнего поля… Поля Времени, — не без доли искренности произносит Гершфельд.

Новрузов-Артамонцев смеется.

— Исключено. Хотя бы потому, что вы ученик Вадима Петровича Сиднина. Я его неплохо знал. Он нам, мне с моим другом Лазарем Шереметом, помогал «рожать» уникальнейшего робота по имени Леша.

— Кстати, фамилия вашего друга мне тоже кажется очень знакомой.

— Возможно, — перебивает его Артамонцев. — Мои и его инициалы дали имя нашему чудо-ребенку. Не поверите, а меня с Лешей связывала самая что ни на есть человеческая привязанность. Он был мне вроде брата.

Лицо кавказца потеплело. Ему припомнилось, видимо, нечто до нежности приятное.

— Да ладно, — оборвал он самого себя. — Речь ведь не о Леше… Так вот Сиднин консультировал нас по вопросам конструирования психической системы робота. И однажды, в очередную из наших встреч, я изложил ему свое понимание Времени, его роли и значения в жизнедеятельности человека. Мои слова прямо-таки ошеломили старика. Хотя какой он был старик? Ему в ту пору было чуть больше пятидесяти. Насколько я помню, в тот вечер мы для Леши ничего не сделали. Сиднин долго молчал. Если не брать в расчет издаваемые им мычания и напевы, состоящие из двух общеизвестных фраз «тили-тили». Он будто отключился и от реальности, и от чертежей, и от меня. А потом едва слышно, но достаточно внятно, пропел: «Тили-тили, трали-вали, это мы не проходили, это нам не задавали»… Напевая, он неотрывно, с выражением детского изумления на лице смотрел на меня. Смотрел эдак боком, будто подглядывал за мной из-за угла… «А ты — сизарь, — закончив песенку, протянул он. — Гипотеза скажу: наше — вам. Над ней стоит подумать. Весьма стоит… Выходит человека окружает не биополе?.. Ну да. Это же совершенно очевидно. Оно не может быть однородным — только биологическим. Возможно, поэтому вокруг него столько споров, недоумении, отрицаний… Весьма стоит подумать… Биохронополе! Вот как правильно! А?!»

«Лучше бихроново поле», — автоматически отреагировал я.

«Благозвучней, благозвучней», — машинально соглашается он, не отвлекаясь между тем от основной мысли, которая накручивала на мою гипотезу одно направление исследований за другим…

«Ты знаешь, — говорил он, — ведь приоткрывается реальная возможность биофизическими средствами возбуждать такты хронометра в таком таинственном приборе, как человек… Управлять временем… Невероятно… Весьма стоит подумать…»

Когда же мы с ним прощались, а было уже, за полночь, он сказал:

«Знаешь почему твоя сумасшедшая идея прозвучала для меня откровением?.. Меня как молнией пронзило понимание многого из своего собственного поведения, что меня не раз удивляло и чему я не мог найти вразумительного объяснения. Понятнее стали и поступки окружающих меня людей. А главное, я по наитию подбирал себе в аспиранты и на кафедру людей с полетом мысли. Не подозревая того, искал кандидатов с бихроновым полем, работающим на современность или с опережением её… Весьма стоит подумать».

Тогда Гершфельд был донельзя обескуражен. Представленная пациентом манера Вадима Петровича—сбоку, словно подглядывая, смотреть на собеседника, если тому удавалось поразить его, слово «сизарь» и фраза «весьма стоит подумать» были стопроцентно сидниновскими. Так похоже изобразить Вадима Петровича случайный человек не мог.

Но откуда? Откуда, спрашивается, чабан Новрузов, проживший всю жизнь в горах, теперь назвавшийся Артамон-цевым, знал Сиднина?.. И вообще был ли мальчик? Существовал ли вообще такой ученый с фамилией Артамонцев?..

В документах, представленных милицией, об этом ничего не сказано. Вероятно, милиционеров не интересовала эта сторона дела. Они вопреки всему разрабатывали более близкую и понятную им версию: Новрузов, совершив преступление, скрывается от правосудия. Или нечто другое в этом роде. Хотя Гершфельд со вчерашнего дня знал наверное, что дело в другом. Во всяком случае, не в том «роде», каким оно представлялось милицейским работникам…

Накануне он получил письмо, проливающее свет на кое-какие обстоятельства.

Уважаемый Исаак Наумович!

Библиотечный фонд Академии наук СССР располагает копиями работ доктора философских наук Артамонцева Мефодия Георгиевича. Ознакомиться с ними можно с согласия Международного агентства глобальных проблем человечества (МАГ)…

…В дверь робко постучали. Гершфельд поморщился. По идее, никто не мог знать, что он у себя в кабинете Единственный человек, кто видел его входящим в диспансер с черного хода, была медсестра. Столкнувшись лицом к лицу в столь неурочный час с главврачом, она от неожиданности всплеснула руками и, забыв поздороваться, побежала к комнате дежурного врача.

— Не надо! — остановил ее Гершфельд. — Я пришел поработать над важным документом и хочу, чтобы мне не мешали… Понятно?! Никому о том, что я здесь, — ни слова! — бросил он и прошел в кабинет.

Стук в дверь повторился. Гершфельд кинул взгляд на часы. Было четверть девятого. Прошла уйма времени, а он ничего не успел сделать. «Не открою, — решил Гершфельд, — постучат и перестанут».

— Стучи сильнее, Сильва! — услышал он голос бегущего по коридору Гогоберидзе.

В дверь несколько раз ударили кулаком.

— Исаак, открой! Я знаю, ты у себя, — крикнул Шалва Зурабович.

— Что случилось? — не подходя к дверям, буднично спросил Гершфельд.

— У кавказца психический срыв. Орёт, что сходит с ума… Шпарит по-персидски… Несёт ахинею о какой-то своей связи с бесом… Просит сделать ему депрессант «зет».

Гершфельд распахнул двери.

— Не стыдно тебе? Ну что раскудахтался? — стоя на пороге, спросил он. — Неужели не ясно? У человека естественная реакция на тюремную камеру и бессонные ночи… Давно пора.

Гогоберидзе пожимает плечами.

— Я же должен доложить…

Профессор его уже не слушает. Он переводит взгляд на Хачатурян.

— Сильва Ашотовна, что вы предприняли?

— Ввела ему двойную дозу нашего обычного успокоительного.

— Разве «зет» отсутствовал?

— Был… Но мало ль чего он потребует.

— Ну, а что тогда вы прибежали ко мне?! Возвращайтесь к нему. И больше чтобы я вас не видел и не слышал!.. Всё!

Гершфельд с силой захлопнул дверь.