Замечание спецредактора

Насколько я понимаю, прототипом образа Вергилия Векслера послужил известный экстрасенс голландец Краузе. Он, как утверждала мировая пресса, раскрыл более ста уголовных преступлений. И после того как его привлекли к расследованию «дела Моро», был убит. Мафия, расправившаяся с ним, знала о сокрушительной силе гадательных способностей Краузе.

А разве в нашей стране мало людей подобных Краузе, обладающих такими же способностями? Немало! И не хуже Краузе. Их, кстати, у нас не убивают…

В качестве примера приведу по памяти содержание одного документа — протокола одной из прокуратур, который в своё время меня прямо-таки потряс… 6 ноября 1978 г. в Смоленске пропала девочка-москвичка, 14 лет. К раскрытию этого весьма запутанного дела привлекли экстрасенса Сафонова. Ему предъявили несколько фотографий и школьную форму пропавшей девочки. Сафонов, осмотрев их, сказал, что все предметы, свидетельствуют о смерти девочки. Он сказал также, что тело девочки находится в сорока километрах от Смоленска, она изнасилована и у нее повреждены грудь и шея. Почти то же самое по этому поводу сказал и другой экстрасенс, не слышавший и не знавший выводов Сафонова…

Весной, во время паводка, близ Смоленска, именно в 40 км от него, люди обнаружили труп девочки — изнасилованной, с израненной грудью и шеей…

Согласен, иногда можно отгадать ответ, когда речь идёт о случае «орёл» или «решка», когда только два исхода. Но когда человек даёт направление поиска и определяет место, когда называет такие детали, как зоны ранений — это уже не совпадение. Тем более, что этот эпизод для Сафонова далеко не единственный…

Однако чем всё-таки объяснить феномен людей, подобных Сафонову и Краузе? Может быть, он действительно лежит в плоскости природы Пространства-Времени, в способности сильного бихронова поля возбуждать и проникать в более слабые бихроновы поля? Во всяком случае, интересный поворот в проблеме. Правда, трудно с ним согласиться, но и нелегко опровергнуть…

Например, только этим фактором можно объяснить наблюдаемый мной феномен следующего порядка. Я видел людей, которые войдя в пустую аудиторию, где только что проходила лекция, могли указать, где кто сидел, с кем общался. А зная структуру бихроновых полей своих знакомых, они могут рассказать об их поведении во время лекции…

Мерфи поднял телефонную трубку.

— Соедините меня с прокурором штата.

— Готово, господин Мерфи. На проводе Джон Палмер.

— Джо, привет.

— Привет, Боб. Какими судьбами?

— Пути господни неисповедимы.

На другом конце провода красноречиво вздохнули.

— Джо, что-нибудь новое по убийству Вергилия Векслера есть?

— Недавно от меня ушел комиссар полиции Старк… По-моему, дело дохлое. Они в тупике… А что?

— Да так. Я знал Векслера. Жаль его.

— Жаль, Боб, жаль, — равнодушно поддакнул прокурор. — Его и хоронить некому. Ни родных, ни близких.

— Нехорошо, когда нет родных, гораздо хуже, если нет близких, — философски изрек Мерфи.

— Не говори! С родными сплошная морока, — согласился прокурор и, словно его осенило, добавил:

— Ты знаешь, Боб, мне кажется, это дело по твоей конторе.

— Уволь, уволь. Как «дохлое дело» — так Интерпол, — возразил Мерфи, хотя ждал и добивался от него именно такой реакции.

— Нет, правда, — настаивал Палмер, — Векслер в ночь перед убийством вернулся из Мадрида. Там консультировал нашего брата.

— Из Мадрида, говоришь? — С деланной многозначительностью переспросил Мерфи.

— Именно, — оживился прокурор. — Старк уверен — ниточка тянется оттуда.

— Как сказать, — парировал Мерфи и как бы мимоходом бросил. — Вообще-то Старк аналитик еще тот. Мы с ним давние друзья. Вместе начинали. Но мне это дело не нужно… Извини, Джо, ко мне люди. Созвонимся как-нибудь.

Теперь шеф Интерпола ждал звонка комиссара полиции штата Генри Старка. Джо, наверняка, сейчас передаст состоявшийся между ними разговор. И Старк клюнет. Обязательно клюнет. У него на шее и так висит тяжелая гирлянда нераскрытых дел. И плюс эта заведомая «дохлятина».

Дожидаясь звонка, Мерфи зря времени не терял. Набросал список подходящих парией для предстоящей операции и, наметив старшего, вызвал его к себе. Установить личность убийцы большого труда не составило. Прозрачная бородавка на нижней губе, справа, лучше любой фотографии. Дисплей почти мгновенно выстрелил исчерпывающей информацией, которую сопроводил серией фотографий.

«Фамилия—Ксантопуло. Имя — Август, родился — в 1950 году в гор. Линкольн штат Небраска. По происхождению грек. Первый раз осужден в 16 лет на три года. В 20 лет снова был заключен в тюрьму. Оба раза за соучастие в грабежах. В заключении провел 8 лет 7 месяцев 21 день. Кличка „Рок“. По агентурным данным и свидетельству ряда преступников — один из самых высокооплачиваемых наемных убийц. Действует в одиночку. Осторожен. Вероятных свидетелей, как правило, убирает. По подозрению в убийствах задерживался 5 раз. Освобождался за неимением улик… С 26 лет ведет скромный образ жизни».

Мерфи со старшим оперативной группы тут же выработали план действий. И машина закрутилась.

Звонок раздался в тот момент, когда Мерфи решил, что его хитрость не удалась. Он поднял трубку на пятом зуммере. Этобыл Генри Старк.

Они долго препирались между собой. Старк в разговоре с Мерфи выбрал не лучшую тактику. Стал давить, мол, свалившееся на него дело по всем признакам должно принадлежать Интерполу. Боб доказывал обратное и не заметил, как, распалившись, чуть было не бросил трубку. До этого он «преподнес» Старку пару таких букетов, что, казалось, дальше вести разговор не имело смысла. Старк молчал.

— Боб, — наконец рассудительно сказал он, — я был не прав. Но я просил тебя по-дружески.

Мерфи понял, что переборщил и тут же примирительно отреагировал:

— Я тоже погорячился, Генри. Мы оба увлеклись. Если бы ты сразу сказал: «Старина Боб, мы с тобой давние, добрые друзья — выручай». Разве я бы возражал?..

Старк удовлетворенно крякнул.

— Но, Генри, — продолжал Мерфи, — возьму с одним условием. Чтобы это не просочилось в газеты. Чтобы хотя бы недельку никто не знал.

— О'кей, Боб. Пущу слух, что происшествием заинтересовалось ФБР…

— Отлично. Привози дело сам и как можно скорее.

— Через час я у тебя.

— И еще вот что, Генри. Есть ли в твоей сводке за минувшую ночь убийство молодой женщины?

— Минутку…

Мерфи слышал шуршание переворачиваемых листов.

— Кое-что имеем. Читаю: «Сегодня в 6 часов 45 минут при объезде участка сержант Джонсон на мусорной свалке заметил высокое пламя. Подъехав, сержант увидел догоравший легковой автомобиль марки „кадиллак“ зеленого цвета…»

— Погоди, Генри, — перебил Мерфи. — Две последние цифры номера «55»?

— Да… То есть, нет. 65. Уже глаза сдают, — пожаловался комиссар.

«Его тоже, наверное, подвело зрение», — подумал о Вергилии Боб.

— Читай дальше.

— «Автомобиль был пуст, — читал Старк. — Джонсон хотел покинуть место происшествия, но услышал неподалеку слабый стон. Стон доносился со стороны ямы, наполненной мазутом. В ней сержант Томсон обнаружил женщину. На ее теле было два огнестрельных ранения. Имя пострадавшей Зузанна Лонг, 25 лет, преподавательница химического колледжа. Была доставлена в клинику. Придя в сознание, показала, что ее убийца некий Гарри Стюарт, 33-х лет, брюнет, высок ростом, карие глаза, черная бородка. Адреса его проживания не знает.

По мнению врачей, смерть пострадавшей неизбежна. Лонг не скончалась на пустыре, потому что вязкий мазут залепил раны…

Записав адрес клиники, где умирала Зузанна Лонг, Мерфи поинтересовался:

— Она жива?

— В час составления донесения, то есть в 9 часов 30 минут, была жива.

— Ну хорошо. Спасибо. Больше мне из твоей сводки ничего не нужно. Жду тебя. Можешь захватить и дело Зузанны Лонг. Тоже возьму. До встречи.

Полчаса спустя, сотрудник, посланный Мерфи в клинику, сообщил:

— Зузанна Лонг в предъявленной ей фотографии признала Гарри Стюарта.

А в 23 часа Гарри Стюарт, он же Август Ксантопуло по прозвищу Рок был снят с трапа самолета, отбывающего в Европу. Его сразу же доставили к умирающей. Зузанне еще днем пообещали привезти этого типа и она изо всех сил цеплялась за жизнь, ждала.

— Зузанна, — окликнул врач. — К вам пришли.

— Наконец! Я уже измучилась, — пролепетала она.

— Мисс Лонг, вам знаком этот человек? — спросил один из полицейских.

Из ее глаз выкатились две неправдоподобно крупные слезы.

— Да… Мой убийца… Гарри Стюарт. Боже, накажи!.. Пальцы рук ее судорожно вытянулись, и жизнь, за которую она ими цепко держалась, выскользнула из них.

II

От уверенного в себе и импозантного Ксантопуло, которого Мерфи видел в первую ночь ареста, ничего не осталось. Правда, после этого минуло две ночи, в течение которых, не давая передышки, ребята работали с ним, сменяя друг друга каждые 3–4 часа. Изрядно помятый, не чесанный и небритый, то и дело поправляя спадавшие брюки, он едва держался на ногах. Воспаленные от бессонницы глаза его ненавистно жгли своих мучителей. Пошатываясь и позвякивая наручниками, Ксантопуло сделал несколько шагов по направлению к Мерфи.

— Сэр, — сказал он сквозь слезы, — пощадите! Они хотят, чтобы я признался в убийстве Векселя.

Горько разрыдавшись, Ксантопуло повалился на колени и, вскинув скованные руки, воскликнул:

— Клянусь богом, моей вины здесь нет!

Открытая человеческая боль, прозвучавшая в отчаянной мольбе гангстера, была так неподдельно искренна, что у Мерфи екнуло сердце. „Боже, что я делаю! — простонал он. — Вергилий же мог ошибиться, как и с последними цифрами автомашины… Я во власти чертовщины, от которой сойду с ума. А нужны доказательства… После такой обработки даже невиновный может насебя наговорить такое, что…“

Мерфи смотрел на трясущиеся в рыданиях обмякшие плечи Рока. С минуту поразмыслив, он тихо произнес:

— Оставьте его в покое. Пусть…

Его на полуслове остановил пискляво занывший зуммер селектора. Сейчас Боб не припомнит, почему он тогда, отказавшись от транслятора, которым обычно пользовался, поднял трубку. Во всяком случае, этот сделанный им непроизвольный выбор спас его от унизительного конфуза перед присутствующими сотрудниками.

— Босс, — докладывал ему один из следователей, — у меня на столе заключение экспертизы. Зузанна Лонг и Вергилий Векслер убиты одним оружием, то есть пистолетом, который мы нашли сегодня в мазутной яме.

Мерфи сел.

— Повторите, — глухо потребовал он.

Следователь зачитал весь абзац заключения.

— Это уже факт, а не чертовщина, — рявкнул а трубку Боб и дал отбой.

Перед ним, утирая слезы, на коленях стояла хитрая, коварная мразь. Она только и ждала от него человеческого движения души. Жалкий вид — всего-навсего душещипательная маска, за которой скрывался несокрушимый злой дух. Эта маска провела не одного полицейского. Но они, эти полицейские, имели в избытке рвение, но не имели фактов. У него же есть и то, и другое, и кое-что такое, что ни им, ни этому подонку даже не снилось.

— Ксантопуло, — сказал он, не вставая с места, — ты слышал, надеюсь, о семи кругах ада?.. Знаю — слышал. Более того, знаю — тебе кажется, что ты прошел через них и ничто тебя не устрашит» Ты ошибаешься, Ксантопуло. Ты еще не испытывал, каково человеку, когда его, как варежку, выворачивают наизнанку. Если ты мне не расскажешь всей правды, я тебе доставлю такое удовольствие. Проведу тебя по семи кругам ада. Поверь мне.

— Я все им уже рассказал, — загнусавил гангстер. — Мне жаль Зузанну. Я готов, чтобы меня за это изрубили на кусочки. Но в тот вечер, когда я ее увидел с тем парнем в ресторане, у меня в голове все помутилось. Я уже не помнил себя…

— В общем находился в состоянии аффекта. Правильно я понял? — подсказал Боб.

— Да, сэр… Но поверьте, мне тошно жить теперь без нее… В ее убийстве я повинен. Но нет на мне крови Векслера…

Мерфи все понял. От убийства Векслера, не говоря об остальных восемнадцати, Ксантопуло будет отказываться всеми правдами и неправдами. Это его соломинка. Шанс, который он не может упустить. Ведь за одно-единственное убийство, совершенное на почве ревности, ему грозит сравнительно небольшой срок тюрьмы. Признайся он хотя бы еще в одном — неминуема пожизненная каторга. Вплотную приблизившись к гангстеру, Мерфи процедил:

— Я не верю тебе. Я точно знаю — Векслера убил ты. Так что и твоих признаний особо не требуется… Я хочу и услышу от тебя другое. За что, и за сколько ты в разное время прикончил восемнадцать человек: в Швеции, Австрии, Италии, Тонго и т. д….

У Ксантопуло глаза моментально высохли. Они затравленно и все с такой же собачьей жалостливостью смотрели на шефа Интерпола.

— Какие восемнадцать? — начал было лепетать он, но Мерфи перебил его.

— Повернись! — потребовал он. — Видишь тот белый клавиш на стене? Подойти к нему и нажать, мне на это потребуется 10 секунд. Ровно столько времени я даю тебе, чтобы ты решился рассказать…

Мерфи направился к стене, и, не оборачиваясь, без паузы надавил на клавиш. Стена заскользила за шкаф.

— Иди туда! — приказал он арестованному.

Тот послушно, не без затаенной уверенности, что выдержит и этот так называемый «седьмой круг ада», направился к камере. Боб остановил его.

— Ксантопуло, хотя ты и подонок, мне жаль прибегать к столь жестокой мере. Выбор сделан не мной… Запомни, я отправляю тебя туда с проклятьями всех тех, кого ты подло лишил жизни. Проваливай!

У Ксантопуло дернулась щека. То ли хотел ухмыльнуться, то ли пытался сказать что-то, то ли, действительно его отчего-то, в чем он еще не успел разобраться, передернуло. Впрочем, для Боба это уже не имело никакого значения…

Полицейские переглянулись между собой и в недоумении пожали плечами. Действия босса им были непонятны.

Дождавшись, когда стена плотно сядет на место, Мерфи направился к выходу. Распахнув дверь, он обернулся.

— Вы оба встаньте здесь. Я скоро вернусь. Никого сюда невпускать… Можете курить.

— Я не курю, — сказал низенький и широкий полицейский.

Мерфи пожал плечами.

Дождавшись, когда за боссом сомкнулись створки лифта и на табло замелькали цифры этажей, другой полицейский — среднего роста вслед ему не без шутливого апломба, произнес:

— А я, сэр, с вашего позволения закурю.

Затянувшись, и с удовольствием выпустив дым в сторону лифта, он спросил:

— Как по-твоему, куда он пошел?

— За библией, наверное, — лениво сказал низенький и широкий.

Курящий прыснул, поперхнулся и закашлялся.

— Да-а, — протянул он. — Прочтет ему о семи кругах ада. А чтобы до него дошло лучше, заставит и нас ему читать вслух. Поочередно будем… И бедный Роки не выдержит и воскликнет: «Сэр, убей меня бог, я грешен!» Я возьму ручку и слово в слово запишу его покаянную речь.

— Не говори, — согласился низенький и широкий, и ехидно заметил:

— Для Роки одиночка — голгофа, о которой он, видишь ли, никогда, оказывается, и понятия не имел. — Потом помолчав, добавил: — Сейчас он там выспится и нам придется начинать сначала.

— Видать босс-то в нашем деле новичок, — сокрушенно покачав головой, заключил курящий.

— Я, правда, слышал другое.

— Мало что болтают.

Поговорив еще немного о странностях Мерфи, они умолкли. Курящий затушил сигарету, зевнул и от нечего делать предложил пари.

— Ставлю тысячу долларов на то, что Роки в этом кабинете никогда не расколется.

— Нашел дурака. Я против не поставлю и цента, — лениво отозвался низенький и широкий.

Курящий хотел было сказать еще что-то, но так и остался с приоткрытым ртом. Из общего коридора в приемную шагнул Мерфи. Из лаборатории, куда он спускался, Боб зашел к следователю и, обдумывая план предстоящего допроса, поднимался к себе по лестничному маршу.

— Все в порядке? — спросил он застигнутых врасплох полицейских.

— Так точно, сэр! — ответил курящий.

— Тогда приступим к делу. — и без паузы продолжал:

— Табак, кстати, который вы курите, дряной. Очень уж дешёвый, наверное.

— Курю по средствам, — ответил тот с достоинством.

— На лучший табак у вас никогда и не будет денег. Ведь вы, насколько я понял, ухлопываете свой заработок на сомнительные пари.

Полицейский смутился.

— Полно, — успокоил его Мерфи, — я, между прочим, в отличие от вашего товарища, против вашей тысячи ответил бы десятью.

Боб подошел к клавишу. Он стоял еще спиной к открывшемуся застенку, но уже по гримасам полицейских, по той одурелости, что исказили их лица, понял — произошло нечто сногсшибательное Некурящий почему-то присел. Поднятый им указательный палец дрожал.

— Он повесился, — сдавленно прохрипел низенький и широкий.

Мерфи обернулся. Это было какое-то мгновение, но оно навсегда впечаталось в память. Скрюченные судорогой и оторванные от пола ноги гангстера… Перехваченное веревкой, именно веревкой, горло… Упавшая на плечо голова… Вывалившийся изо рта язык…

Позже, вспоминая представшее перед ним, он отказывался верить своим глазам. Приписывал наваждению, дикой иллюзии. Мерфи запрещал себе даже думать о случившемся. По правде говоря, он боялся его. Боялся, что может лишиться рассудка. Как те двое. Они явно помешались. Их с трудом удалось вывести из тяжелого шокового состояния.

Помог один из психиатров. Он так убежденно и долго талдычил им о миражах и наваждениях, которые якобы могли возникнуть от преломления лучей полуденного солнца в дымчатых оконных стеклах, чей свет, отразившийся в глубине ниши, то есть камеры, своей зыбкостью мог «нарисовать» столь жуткую картину, что Мерфн тоже хотелось поверить в эту чушь. Но сколько раз он ловил себя за запретным занятием, когда мысленно, не без вороватости, и с лихорадочной поспешностью разглядывал веер врезавшихся в память картинок из того эпизода. Они чертовски гипнотизировали, властно манили к себе, заставляя рассмотреть их ближе, внимательнее. Мерфи находил в себе силы отбрасывать в сторону этот веер дьявола и старался думать о другом.

Только ненормальный мог согласиться с тем, что все происшедшее было сплошным наваждением. Но какой нормальный мог поверить во все случившееся и не усомниться в здравом рассудке того, кто принялся бы расписывать явную фантасмагорию, выдавая ее за истинную правду? Поднимут на смех—и все тут.

Мерфи в связи с этим припомнил, как, оказавшись однажды в мастерской современной звезды живописи, на вопрос приглашенного сюда телекомментатора: «Несколько слов о ваших впечатлениях» сказал:

«Двоякое. Либо мы, не подозревая того, — сумасшедшие а уникум Хомо сапиенс своими картинами демонстрирует нам, каков есть мир на самом деле. Либо — наоборот».

Эта его коротенькая импровизированная реплика передавалась по нескольким каналам телевидения, повторялась по радио, жирным шрифтом набиралась газетами… Смех стоял на всю Америку.

В холсте с намалеванными зигзагами молний, овалов, квадратов и трахомным глазом, перед которым большинство молчало, а иные с серьезной миной на лице называли его «полотном всех времен и чародов», Мерфи не увидел ни смысла, ни логики. Во всяком случае, их было не больше и не меньше увиденного им в камере…

Откуда веревка? И была ли она? Если даже и нашлась таковая, то каким образом он прицепил ее к гладкому, как свежевыбритая лысина, потолку? Камера-то высотой почти 4 метра… К стене веревку не приладишь, в бетон гвоздь запросто не забьешь… Даже если предположить, что веревки не было, а ее и не могло быть, тогда откуда мог взяться характерный рубец на шее. Судя по глубине рубца и его цвету — темно-синему, с явно наметившимся черным оттенком, — Ксантопуло висел давно. С полчаса наверняка…

Единственно в чем мог усомниться Мерфи, так это в том — висел все-таки его узник или нет? Ведь в подвешенном состоянии гангстера видели менее чем секунду. Но память из своих надежных тайников неизменно выдавала ему смутную картину, в которой отчетливо было видно — ноги Ксантопуло болтаются над полом. Мерфи внушал себе, что это могло быть игрой воображения и потому яростно оспаривал второго Мерфи, возражающего первому веским зрительным образом…

Но как оспорить и отказаться от остального? Ведь все остальное он видел гораздо дольше и чётче. Прямо перед собой. Можно не поверить рассудку, но как не поверить глазам и ушам, которые, как алчные хищники, впивались и пожирали каждую деталь…

Глухой, тяжелый стук. Хрястнув лицом об пол, упало тело Ксантопуло. Тускло светится белок закатившегося глаза. Кверху затылком и на вывалившемся языке лежит голова. Человек мертв…

Мерфи видит себя как бы со стороны. Он бледен. На лице скорее удивление, чем растерянность. Эффект превзошел все ожидания.

«Вынести его за порог!» — выкрикивает он.

Полицейские его не слышат. Они ничего не слышат. Боб сам вытягивает гангстера из камеры. Он видит на своем лбу, вздувшиеся от усилий жилы и искривленный в злобе рот, выплевывавший о сторону дегенеративно застывших полицейских матерные слова. На них это не действует. Боб оставляет тело на пороге камеры и бросается к ним.

За грудки трясет низенького и широкого и приказывает ему бежать за врачом. Тот, поняв наконец, что хотят от него, опрометью бежит вон. Любитель пари, которому Мерфи пяткой наступил на носок ботинка так, что у того, вероятно, хрустнули пальцы, тоже вышел из оцепенения и, пытаясь освободить ступню, бестолково, как заевшая под иглой патефонная пластинка, спрашивал:

«Что делать, сэр?.. Что делать, сэр?..»

— Прийти в себя, болван!

— Что делать, сэр? — уже более осмысленно повторил он.

— Помоги перетащить его в кресло.

Усаживая, а точней, укладывая тело Ксантопуло в кресло, Мерфи заметил, что веки «покойного» сомкнулись, прикрыв мертвенно мерцающие полоски белков, исчез оскал, и вспухший, лилового цвета язык прямо на глазах тончал, становился красным и наконец улегся в полости рта. А когда появился врач, к бескровному лицу гангстера прилила кровь, у виска забился пульс и на месте черно-синего рубца, что опоясывал шею, розовела едва заметная полоска — след от него. Подержав с полминуты запястье Ксантопуло, врач бесстрастно сообщил:

— Пульс слабый, неполного наполнения… Обычная картина при обморочном состоянии.

После укола гангстер стал походить на беспокойно спящего человека, которому снится что-то жуткое. Он рычал, скрипел зубами и, словно отбиваясь от кого-то, пытался выкрикивать, размахивал руками, сучил ногами.

— Все свободны. Оставьте нас! — окинув резким взглядом присутствующих, распорядился Мерфи.

Ксантопуло открыл глаза. Полные животного ужаса и страха, они таращились на Мерфи, как два насмерть затравленных зверя. Будь у них пасти, они, наверное, вопили бы дикими голосами.

— Что скажешь, Роки? — жестко начал Боб.

Ксантопуло схватил Мерфи за руку и как слепой стал жадно ощупывать его.

— Это вы, сэр? — не веря ни себе, ни в себя, недоуменно спросил гангстер.

— Я! Я! — Отдирая от себя его цепкие, дрожащие пальцы, подтвердил шеф Интерпола.

— Что этобыло?

— Седьмой круг ада, Роки.

Ксантопуло с ужасом смотрел в зияющий проем камеры.

— Нет, что это было? — прошептал он.

— Вероятнее всего, твое недалекое будущее, — небрежно бросил Боб. — Именно здесь год тому назад Вексель видел, кто и как его кончал. Ты, подонок, был его убийцей… Кстати, Роки, кто и за что тебя вешал?… Можешь не говорить. Твои вешатели в таком случае останутся не отомщенными.

Ксантопуло после этих слов прямо-таки взвился.

— Как!?.. Чтобы эти гниды… Я все скажу, сэр… Бен!.. Бен Фолсджер — мой убийца.

— Меня больше устраивает: «Я все скажу…» — равнодушно бросает Боб, делая вид, что его нисколько не трогает имя Бена Фолсджера, хотя оно отозвалось в каждой его нервной клетке.

Особой информации по этому типу не требовалось. Он давно был на примете полиции. У многих чесались руки надеть на тонкие, изнеженные запястья Бена браслеты. Мерфи о нем знал все, или почти все. Не раз ему приходилось из хранилища дисплея извлекать досье Фолсджера и ни разу не удавалось прижать его к стенке… Досье пополнялось тремя-четырьмя страницами косвенных свидетельств очередного организованного и не без участия Бена проведенного преступления, и снова отправлялось в недра машины.

Бенджамин Фолсджер, кличка Скользкий, уроженец Далласа, штат Техас. В 18 лет приобрел игорное заведение, в 19 привлекался к уголовной ответственности по подозрению в убийстве конкурента — руководителя одной из местных мафий. Из-под стражи освобожден за недоказуемостью содеянного… И как утверждали, Фолсджер уже тогда получил неожиданную поддержку от людей могущественного мафиози Германа Марона, который подминал под себя все злачные места и торговлю наркотиками. Однако, по убеждению Мерфи, эту поддержку Бен получил чуть позже, когда вокруг себя сколотил банду из себе подобных. Таких же безжалостных, отчаянных и жаждущих разбогатеть юнцов. Очевидно, Марон разглядел в парне редкие качества лидера. Он помог ему взять Даллас в свои руки.

Марон с Фолсджером не ошибся. Бен служил ему истово — верой и правдой. И вскоре на него были возложены обязанности заниматься проблемами, которые вставали перед индустрией Марона на внутреннем и особенно на международном рынках.

Там, где появлялся Бен Фолсджер, — в респектабельных фирмах, противостоящих предприятиям Марона, а, подчас, и в правительственных кабинетах — творилось нечто странное. Куда-то пропадали важные документы, а вместо них появлялись другие, компрометирующие фирму и ее главу. Кто-то погибал в автомобильных катастрофах, скоропостижно умирал от сердечной недостаточности, или вместе со всей семьей от подложенной адской машины взлетал к праотцам.

Полицейские рьяно и добросовестно по каждому делу вели следствие и, как правило, по ходу их выплывало имя Бена Фолсджера. Но прямыми уликами против него правосудие не располагало. Следов он не оставлял.

Недавно Бену Фолсджеру стукнуло 36. Он — вице-президент концерна Германа Марона и один из двух его зятьёв… Это самая последняя запись в деле Бена Фолсджера по кличке «Скользкий». Но на этот раз ему не ускользнуть. Мерфи предвкушал удачу. Роки даст ему возможность выйти на мароновский клан…

Ксантолуло, которому довелось пережить свою смерть и видеть своего убийцу, выдалась возможность отомстить за себя. И он, Мерфи, ее не упустит. Роки вооружит комиссара прямыми уликами, которых не хватает в деле Бена Фолсджера.

«И тогда посмотрим, Марон!» — сказал про себя Мерфи, а вслух произнес:

— Роки, повторяю, меня не интересует твой убийца. Я хочу знать подробности всех совершенных тобой убийств. Кто? Почему? И сколько?.. Вот на эти три вопроса ты мне и ответь.

Гангстер кивнул. Он пришел в себя окончательно.

— Сэр, — твердо потребовал он, — записывайте. Векслера убил я. На мне 183 души. Если помните, в позапрошлом году газеты сообщали, что над Средиземным морем без вести пропал самолет французской авиакампании, летевший из Тонго в Париж. В одном из его салонов находился со своей свитой премьер-министр Тонго. Пассажиров вместе с экипажем было 145 человек. Взрывное устройство сработало, когда самолет находился над морем. Автоуправление миной находилось в моих руках. Не перебивайте, сэр, — Ксантопуло властным взмахом руки остановил пытавшегося что-то сказать комиссара.

— Векслер и этот самолет — два эпизода, по которым вы с моей помощью сможете прижать Бена и Германа Марона так, что они не отвертятся. В моем сейфе Парижского банка хранится собственноручно написанная Фолсджером записка. В ней он торопит меня покончить с премьер-министром, так как тот не сегодня-завтра может подписать указ о национализации мароновских предприятий, и сообщает, что Герман повысил ставку моего гонорара. Там же вы найдете ленты магнитофонных записей секретнейших бесед с Беном по многим моим делам.

— Преступлениям, — уточнил Мерфи.

— Делам, сэр! Делам! — убежденно повторил гангстер. — Каждый из нас делает свое дело. Коль хочешь жить хорошо, то и дело должен делать хорошо. А мое дело — убивать… Я ему научился давно. В 16 лет. Нас, таких, как я, и постарше — голодных, нищих и безработных, — собрал вокруг себя Бен. Он тогда сказал сказал нам: «Мое игорное предприятие принадлежит всем нам.» Бен действительно поровну делил свой небольшой доход. Мы имели крепкие кулаки и грудью встали за свое казино. Тогда я научился убивать. «Банда Бена» — так называли нас в Далласе. Мы заставили себя уважать. Нас было девять парней, а осталось — двое. Я и Бен. Он взлетел высоко… Бен всегда прибегал к моей помощи. Называл меня братом. Но я знал: всё до поры до времени. Он в любую минуту мог заложить меня… Точно также, как многих из наших ребят, с которыми мы вместе начинали. Я всегда держался от него подальше.

Ксантопуло задумался.

— Продолжайте, Роки, я слушаю.

Слабо усмехнувшись, гангстер кивнул.

— От судьбы, сэр, видимо, не уйти… Так и так Бен Фолсджер подвесит меня… Но в отличие от моих жертв Бог дает мне право на последнее слово. Я этим словом должен кончить Бена и его патрона. А кончится ли вместе с ними зло? И Бог ли дает мне такой шанс? Если он, тогда что это? — с застывшей на губах кривой усмешкой Роки покосился на открытую дверь камеры.

— Зло, сэр, не в нас, потому его и не убить. Полиция, проповеди, политика — всё блеф!.. Удивляюсь человеческой тупости. За тысячи лет своего существования люди не могут понять одной простой истины. Они убивали убийц, но оставляли Зло. Сэр, вот что я вам скажу: Марона убить нельзя. Нет, не того Марона, что сейчас в своем роскошном оффисе пьет кофе, а того, что находится вне нас и дергает за веревочки, к которым мы привязаны…

— Хватит болтать! — прикрикнул Мерфи. — О вселенском зле расскажете потом.

Ксантопуло пожал плечами.

— Что вам еще нужно, сэр? Все подробности узнаете из документов, которые возьмете из абонированных мной сейфов. Если возникнут какие-либо вопросы — я к вашим услугам.

— Вы говорили об одном сейфе — парижском. Их что—несколько?

— Да? — удивился Роки. — Значит, забыл. Дайте ручку и бумагу.

Гангстер написал два шифра.

— Этот, — показал он на верхнюю строчку, — во Франции, а другой местный, нью-йоркский. Кстати, в нем вы услышите голос Марона. Он говорил со мной по телефону неделю назад. Марон приказал, чтобы я как можно скорее убрал Векселя. В пакете с кассетой вы обнаружите чек на 25 тысяч долларов, подписанный Германом. Мой гонорар.

Ксантопуло зевнул.

— Пожалуй, все, сэр. Я хочу спать.

III

Мерфи, как ему тогда казалось, никогда еще так близко и удобно не подбирался к паутине с жирными пауками. Правда, трогать ее ему иногда удавалось. Она тряслась, сбрасывая с себя научат, но не рвалась. Похоже, на этот раз Марон не отделается только мелюзгой. Тут надо не спешить. Главное, хорошо ухватиться и тряхнуть со всей силой, чтобы весь выводок, запутавшись в своей собственной липкой сети, шмякнулся на услужливо подставленную Интерполом раскаленную сковородочку. Пусть попрыгают. Хороша будет площадка для адового дансинга.

Хотя Мерфи и не отличался особой пылкостью воображения, он хорошо представлял себе картину крушения мароновской империи. Не представлял он только и даже не мог предположить единственного и самого существенного—истинных размеров этой паучьей державы. Впрочем, дело было даже не в размерах, а в ее значимости в государственном комплексе. И не столько в многогранности того, чем она занималась, и многоликости исполнителей, сколько в политической важности ее главного дела, о котором Мерфи не имел ни малейшего понятия.

…Несмотря на то, что удар, нанесенный Интерполом Марону, был мастерски рассчитанным и профессионально точным — вреда он ему не принес. Разразившееся было скандальное дело на удивление комиссара шло вяло. Охочая до самых низкопробных сенсаций пресса, как ни странно, отнеслась к нему без особого интереса. Оно немного оживилось, когда стало известно о том, что томящийся в одиночной камере Ксантопуло при загадочных обстоятельствах «покончил» с собой.

Признаков насилия на трупе обнаружено не было. В кармане брюк мертвеца нашли длинную исповедь-послание, написанную, как установила экспертиза, рукой самоубийцы. В ней Ксантопуло признавался: де он бессовестным образом оговорил Бена Фолсджера и его почтенного тестя. Оказывается, он безумно завидовал своему другу детства Фолсджеру и эта зависть толкнула его на гнусную ложь. Тот чек в 25 тысяч долларов Бен дал Роки как подъемные для начала новой его жизни, то есть, он был авансом будущей работы, какую ему, Ксантопуло, благодаря заботам Фолсджера, предоставлял в своем концерне Герман Марон.

Что касается магнитофонной ленты — на нее голосом честнейшего Марона наговорил актёр Голливуда Хосе Скорса, с которым Роки часто обделывал разные делишки. Им, Хосе и Ксантопуло, как явствовало из посмертной исповеди, хотелось сорвать с Бена Фолсджера богатый куш. Именно Хосе придумал историю с письмом, где Бен якобы требовал от Роки немедленно покончить с премьер-министром Тонго. «Чем неправдоподобнее оно будет, — говорил Скорса, — тем лучше. В него больше поверят. Ведь речь идет о действительно погибшем черномазом вожде и о зяте Марона». Это письмецо за 500 долларов сработал известный техасский мошенник Джон Крайтон…

Конечно, Хосе Скорса и Джона Крайтона призвать во Дворец правосудия для дачи показаний было дохлым делом. Тот и другой не так давно по вполне естественным причинам покинули сей бренный мир. А для семьи актера Скорса сообщение о его связях с наемным убийцей прозвучало небесным громом. Жена его в первый же день перед собравшимися репортерами заявила: «На Хосе наклеветали…» А сутки спустя, якобы под натиском неопровержимых доказательств, сдалась. А еще через несколько дней вдова Скорсы стала обладательницей большого дома…

Поздним вечером того дня, когда суд признал Бенджамина Фолсджера «кротким агнцем при непорочной деве», в квартире Мерфи, дочитывающего отчет о минувшем процессе, раздался телефонный звонок. Хозяин поднял трубку.

— Боб? — поинтересовались с другого конца провода.

— Да я, — ворчливо проскрипел Мерфи.

— А это… — наушник взорвался гомерическим хохотом.

Человек смеялся взахлеб, торжествующе, делая паузы, чтобы назваться. Но как только ему удавалось выдохнуть: «А это…», — его снова разбирал неудержимый хохот.

— Догадываюсь, — отрезал Мерфи.

— Именно, — все также, задыхаясь от смеха, подтвердил звонивший.

— Не забывай, Марон, смеется тот, кто смеется последним…

В ответ кто-то третий, слушавший их по параллельному телефону, издал протяжно-мерзкий звук…

Мерфи этого забыть не мог. Да и придумать что-либо в свою защиту тоже не мог. Разве только от случая к случаю наносить своему обидчику болевые и достаточно ощутимые уколы. Одним из таких уколов стал «подкупленный» его людьми Питер Хэйк.

Благодаря явным и тайным «услугам» Мерфи, Марону было не совсем уютно в своем роскошном гнезде. Впрочем больше приходилось поворачиваться Фолсджеру. Сам Герман не очень-то обращал внимание на комиссара, выпады которого бывали хотя и чувствительны, но не опасны.

От этой «тихой» дуэли больше все-таки страдал Интерпол и его сотрудники. Им все труднее и труднее приходилось работать. Коллеги из других стран относились к ним, мягко говоря, не совсем дружелюбно. Мешали, путали затеянную игру, и наконец вообще отгоняли от взятого следа и сами брались раскручивать дело, упуская важные звенья, выходящие за пределы их компетенции, вернее, не компетенции, а за пределы их государства. Каждое появление агента Интерпола вызывало полный высокомерия и пренебрежения протест: мол, мы сами управимся… Правда, к жалобам Мерфи относились с пониманием, обещали помогать, не мешать. Но ни того, ни другого, ни третьего не делалось. Мерфи долгое время считал, что это происходит от профессиональной нетерпимости к какому-либо соперничеству, пока один из высокопоставленных чиновников прямо не заявил: «Боб, реши дела с Мароном и все у тебя образуется». Другими словами, комиссару советовали поклониться Пауку.

Марон мог влиять. Лапы его были хваткими. Паук, очевидно, ждал и жаждал компромисса. А Мерфи этого компромисса не допускал. Даже в мыслях. Безмолвная и скрытая дуэль продолжалась. И вдруг Паук через третье лицо выходит на него с предложением о взятке.

То, что никак не удавалось Мерфи, по всей видимости, удалось ребятам Скарлатти. Комиссар недоумевал: за что они, имеющие самое отдаленное отношение к сыску, могли уцепиться? Ведь кроме солидной с виду вывески «Интерпол», они за душой ничего не имели. Никому не нужный исследовательский отдел и… Марон. Смешно прямо. Но как бы там ни было именно они нашли ахиллесову пяту паучьего тела. Если бы не сидящий рядом боннский министр безопасности и не его ищущий взгляд, то Мерфи не поверил бы, что какие-то там ученые сморчки из его третьестепенного, малокомпетентного отдела загнали мароновскую банду в угол.

Министр ерзал. Молчание слишком затянулось. Он не знал, как понимать замкнувшегося в себе комиссара. Ему и в голову не могло прийти, что Мерфи впервые слышит о том серьезнейшем деле в Тонго и сейчас от услышанного просто-напросто обалдел.

Давно, очень давно, комиссару не приходилось бывать в столь глупом положении. Он краем глаза видел нетерпеливое беспокойство своего собеседника. Надо было выходить из положения, что-то говорить. А он ситуацией не владел. В таких случаях, Мерфи это знал по опыту, следует сказать нечто уклончивое, не отталкивающее.

— Сколько? — не глядя на министра, буркнул он. Тот понимает с полуслова и залпом выпаливает:

— Десять! Десять миллионов долларов!

Спокойно, словно размышляя, Мерфи прильнул горячим лбом к холодному стеклу. «Боже! — подумал он. — Не верю ушам своим… Ай да, Скарлатти!»

Тщательно подобрав многозначительную фразу и дождавшись, когда остановится машина, твердо и внятно проговорил:

— Хорошо. Я разберусь.

— Я знал, что мы договоримся, — не скрывая радости облегченно вздохнул немец.

Мерфи кивнул… И этот кивок на прощание, и ту фразу министр понял, как ему хотелось…

Комиссара тошнило. Немец накормил его до отвала. Разумеется, не сытными яствами и не хмельным питьем. На его месте любой деятельный человек, а тем более лидер, привыкший обладать информацией и предпринимать, полагаясь на нее, энергичные действия, после такого ужина чувствовал бы себя рыбой, вынутой из воды. Его изводила мысль о невозможности сию же минуту ввязаться в дело. Ну хорошо, соединится с Тонго, а смысл? Чтобы посоветовать, дать необходимые указания надо будет выслушать всю информацию, уточнить детали, почувствовать нюансы, расстановку сил, предугадать движение… Не по телефону же. Тем более, что к проводам сейчас присосалось с десяток любопытных «пиявок»… Надо ехать на место. И не медля. Но в Тонго запросто не улетишь. Туда три рейса в неделю. Тот, на который он мог бы рассчитывать, улетел сегодня утром. Теперь денек-другой придется позагарать.

Ничего не поделаешь. Надо смириться с обстоятельствами. На все свое время. Как там у Екклесиаста: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом». Кажется, так. Что ж, придется убивать это время за чашечкой кофе, за флиртом в ночном баре, потом снотворным, а там видно будет…

Мерфи направился к примостившемуся на углу отеля уличному бистро… Но время убить нельзя. Это тебе не какой-нибудь простой смертный Вексель. Его, время, нельзя ни потерять, ни потеряться в нем. Если такое ощущение возникает у кого-либо — оно сугубо личное и свидетельствует о самом серьезном человеческом недуге — разлаженности вмонтированного в него природой часового механизма. В длиннющем перечне всех существующих болезней такая, правда, не значится. Просто медицина о ней ничего не знает. И не может знать. Её генезис лежит в границах иных, более точных наук. Ведь человек по сути живой хронометр… Подожди, кто это сказал?.. От кого же я это слышал?.. Ну-да, от того русского, который «положил глаз» на Мари, на которого часто ссылался Вексель, и который сейчас в команде Скарлатти, там, в Тонго.

«Даже покончив с собой, — заявил тогда он, — ты не убьешь его. Ни в себе, ни тем более вне себя. Вне времени нет жизни, равно как жизни нет в безвременье…» Приблизительно так. Ничего не скажешь: «Оригинал».

Боб хмыкнул. Память у него — Мадам Само Совершенство. Все помнит. Все держит в себе. Ничего не упустит. Хуже Гобсека. И никакой такой психической перегрузки или срыва она ему не доставляла. Напротив, Мадам Само Совершенство была ему незаменимой помощницей. И в работе, и на отдыхе. Стоило захотеть что-то восстановить, он пробегал по памяти, как по клавиатуре, нажимал на нужный ему клавиш и словно включал видеомагнитофон. Мерфи мог представить и вспомнить всё, что с ним происходило за 52 года жизни. С самого детства.

Если бы сейчас понадобилось, он воспроизвёл бы со стенографической точностью весь их тот с Мефом давнишний диалог. Артамонцев тогда сравнил человека с хронометром.

..Боб, как бывало с ним не раз во время неприятностей, вскоре почувствовал, в себе перемену к лучшему. Снова помогла Мадам Само Совершенство. Согнала она вызывающую тошноту тяжесть. Стало гораздо легче. Более того, появилась уверенность, что все образуется и попасть в Тонго проблемы не будет.

«Перемещусь, наверное», — подумал он, возвращаясь к воспоминаниям. Хорошо, что у него в кабинете есть такая камера. Иначе Мерфи некуда было бы любопытства ради лезть. И не довелось бы услышать ему фантастической гипотезы Артамонцева о таком таинственном существе, как Человек, и весьма забавного толкования загадки его персональной камеры. По правде говоря, забавным назвать его было трудно. Что-то в нем было…

Камера представляет из себя узел аномального поля времени. Воздействие ее очень индивидуально. Оно тем сильней, чем больше несовпадение внутреннего ритма или, как Меф говорил, «скорости времени», помещенного туда человека с частотой сокращений или иначе со скоростью общего Времени, что вне нас. У каждого свой ход часов…

Любопытно. Ничего не скажешь. Откуда оно взялось это наше Земное Время?.. Минутку. Что он ответил?.. Ну-да!.. «Полагаю, — сказал Меф, — что наше Время по какой-то причине отделилось от материкового. Подозреваю, оно явилось следствием разумного вмешательства. Его вычленили специально. Мы как бы живем в одушевленном осколке того материкового времени…» Надо же!.. Ведь может и ещё раз, да вдребезги… Пружинки нашего осколка перенапрягутся и…

И… раскололось. Звонко, с треском, на жалобной ноте фальцета. Боб вздрогнул. Но, сообразив в чем дело, облегченно вздохнул: с кофейной чашечки, подаваемой гарсоном, на стол упала серебряная ложечка. «Так однажды все и расколется. Не успеешь и пикнуть», — ворчливо пробурчал он.

— Что еще, мсье? — Извиняясь, улыбнулся официант.

«Иди к черту, убийца Человечества», — беззлобно, про себя послал он его и, мягко покачав головой, потянулся за заказанной им рюмкой двойного коньяка.

Сейчас ему станет хорошо. Наполнится благодушием, шутливым настроением и можно будет — в ресторан.

«Ну вот ты и пережил мировой катаклизм», — бережно обняв ладонями кофейную чашечку и без всякого смысла разглядывая ее донышко, сказал он себе.

Кто-то почти вплотную, заставляя, видимо, обратить на себя внимание, подошел к нему и наконец, не выдержав, противным бабьим голосом прогнусавил:

— Мсье, я очень извиняюсь, скажите, пожалуйста, который час?

«В букете не хватало гомосексуалиста. Тоже ведь Хомо сапиенс. Хронометр, мать его так!» — недовольно подумал он, покосившись на часы, и громко, четко назвал точное время.

Но гомик не уходил.

«Если начнет приставать — тресну в ухо», — решил Боб.

— Можно я сяду к вашему столу? — напрашивался тот.

Представив перед собой похотливо-слюнявую улыбку гомика и его голодный взгляд сучки, Боб сжался и, не скрывая брезгливости, отрезал:

— Я буду сидеть один.

— Ох, какой сердитый, — тем же мерзким голосом проканючил гомик и вместо того, чтобы восвояси удалиться, бесцеремонно отодвинул стул и демонстративно уселся напротив Боба.

«Ну, кобель с женским органом — сам напросился!» — задохнувшись от ненависти и гнева, пробормотал Мерфи, тасуя в голове самый приемлемый из вариантов. Чтобы быстро, без шума и наповал. Боб по-бойцовски вскинул голову и… сначала моргнул обоими глазами, потом сразу как-то сник, а в следующее мгновение и он, и его непрошеный сосед порывисто поднялись и обнялись.

— Шутки, Меченый, у тебя дурацкие, — хлопая по широкой спине закадычного друга детства, говорил Боб.

— Это потому, Бобби, что вид у тебя дурацкий, — не остался в долгу Соммер.

— Гарсон, два двойных коньяка, — крикнул Боб, вопросительно глянув на друга.

— Можно, старина, — согласился тот.

Дик, как и в детстве, держался с ним покровительственно. Ему было наплевать, что его Бобби, за которого он когда-то заступался в уличных драках, высоко взлетел. Он тоже в конце концов не неудачник. Тоже добился под солнцем неплохого места.

Своенравно-самолюбивого Боба покровительственный тон друга не раздражал. Ему казалось, что он, не любящий да и разучившийся кому бы то ни было подчиняться, наверное, смог подчиниться бы только Дику Соммеру.

Осушив рюмку, Боб спросил:

— Как ты здесь оказался?

— Тебя жду. Четверть часа как подъехал. Мне портье еще днем сказал, что ты к девяти вернешься.

— Я очень рад тебе, Дик.

— О том, как мы рады друг другу, поговорим у меня. Жена и гости сгорают от нетерпения поглазеть на таинственного главу международных ищеек. Вставай, поехали! — поднимаясь с места, распорядился он.

Боб с непохожей на него покорностью повиновался. Широко шагая, друзья направились к стоянке машин.

— Слушай, Дик, ты здесь живешь что-ли?

— А ты не знал? Два года, как переехал в Париж. Кампания перевела.

— Не скучаешь?

— Не приходится. В штатах бываю часто. Знаешь, самолеты сокращают расстояния… Кстати, Бобби, ты не женился? Боб мотнул головой.

— Я тебе подыщу француженку. Есть одна на примете, — пообещал Дик, вставляя ключ в дверцу «мерседеса».

— Хорошо живешь, Меченый, — стукнув костяшкой пальца по капоту, сказал он.

— Неплохо, Бобби. Кампания платит щедро, — начал было он и, вспомнив о чем-то, в сердцах сплюнул:

— Совсем забыл. Там, в холле, ждет тебя какой-то парень. Я ему обещал, если встречу тебя первым — передам. И забыл.

— Какой он из себя?

Соммер улыбнулся и, прикрыв глаза, стал перечислять:

— Среднего роста. Глаза серые. Нос прямой. Подбородок мужественный. Сложения спортивного. Стройный. В общем, стопроцентный янки. Говорит, правда, со странным акцентом.

— Это — Меф. Мой сотрудник, — догадался Боб. — Ты уж извини, но тебе придется минут 10–15 подождать меня. У нас с ним важный разговор. Подожди, Дик, ладно?

Да ладно. Только, будь добр, поскорей, — крикнув вдогонку удаляющемуся другу, Соммер нырнул в салон машины.

Они вышли из отеля полчаса спустя. Дик уже нервничал.

— Мне это не нравится, Бобби. Раньше ты был точен, — пряча за шуткой назидательный тон, упрекнул Соммер.

— Извини, Дик. Разговор действительно важный, — мрачно сообщил Боб.

Меф тоже извинился и подтвердил, что дело было неотложным. Потом, обезоруживающе-виновато улыбнувшись, протянул руку.

— Артамонцев. Мефодий Георгиевич, — представился он.

Соммер назвался и весело спросил комиссара:

— Босс, ты с ходу запомнил его фамилию?

— До сих пор не могу выговорить. Поэтому называю Мефом, — думая о чем-то своем, отозвался Боб.

— Я все понял. Чтобы попасть в Интерпол надо очень немного. Или иметь громкую фамилию — Мерфи, или такую заковыристую… — пошутил Соммер.

— Он — русский. А у них фамилии, сам знаешь, — язык вывихнешь.

Дик с еще большим интересом посмотрел на Артамонцева и снова протянул руку.

— Подумать только! — воскликнул он. — Они с нами — на одно лицо. Если мы стопроцентные янки, то в вас, Меф, янки на один процент больше… Скажи, что я не прав, Бобби?

— Дик, Мефу нужно отдохнуть… Мы сумеем по дороге закинуть его? — назвав адрес гостиницы, поинтересовался он.

— Ныряйте в машину, ребята! По дороге.

Уже петляя по улицам, Соммер, глядя перед собой, произнес:

— Что случилось, Бобби? Если секрет — жуй сам, но немного, хотя бы ради нашей встречи, приободрись. Если секрета нет — выкладывай.

Боб безнадежно махнул рукой.

— Никакого секрета. Просто нам с Мефом завтра и, как можно раньше, позарез нужно быть в Тонго…

— А рейс туда только послезавтра в 12 часов 40 минут, — закончил вместо друга Соммер.

— Боб удрученно кивнул. — Это очень важно, Бобби?

— Важно, дружище.

— Мой отель, Дик. Остановите, — попросил с заднего сиденья Артамонцев.

— Едем ко мне, ребята, — беззаботно крикнул Дик. — У меня отдохнете, а завтра в 8 часов утра полетим в Тонго. Мне, если не возражаете, тоже туда нужно.

— Брось шутить, Пириней, — промямлил Боб.

— Во-первых, не Пириней, а Меченый. Во-вторых, я никогда по серьезным вещам не шучу. В-третьих, комиссар, перед тобой вице-президент международной американской авиакампании, который здесь, в Париже, отвечает за развитие евроафриканских авиалиний… Понял?!

— Меченый, у меня нет слов, — по-ребячьи свистнув, выдохнул Боб. — Кстати, — обернулся он к Артамонцеву, — я весь вечер чувствовал, что все образуется и я завтра увижу Скарлатти… Ну и интуиция у меня!

— Не хвастай, Бобби, у всех она есть, — заявил Дик. — Вот у меня, например. Я знал, что заполучу тебя сегодня. Приведу в свою гостиную и собравшимся моим друзьям-французам, кивнув небрежно на тебя, объявлю: «Это мой друг детства, Бобби. Шеф Интерпола…»

— Не у всех, — перебил его Артамонцев.

— Что не у всех? — опешил Дик.

— Интуиция. Это, как дар. Не у всех она есть.

— Ты хочешь сказать, что это чувство тоже причастно ко Времени? — заинтересованно окинув вжавшуюся в угол сидения фигурку усталого Мефодия, проговорил комиссар.

— Именно.

— О чем он, Бобби?

— Да не слушай его, Пириней. Открою тебе тайну. Меф — не сыщик. Он доктор философии. И такое наговорит…

— Я готов послушать.

— Нет уж, дудки! Лучше ты мне расскажи о француженке. О той, с кем обещал познакомить.

— А-а-а, — протянул Соммер, — задело?!

И друзья до самых ворот особняка Дика, вспоминали свои давнишние похождения, заразительно смеялись, гикали, толкали друг друга в бок… Им было хорошо. Они были счастливы. Артамонцев с завистью наблюдал за этими взрослыми мальчишками. Они барахтались во времени своего детства.