Ремарк Эрих Мария. На западном фронте без перемен 9 page

следовало бы дать "железный крест", - но прежде всего мы должны прорвать

фронт противника во Фландрии и затем свернуть его с севера.

Он пыхтит и вытирает себе бороду.

- Фронт надо окончательно свернуть, с севера на юг. А затем - на Париж!

Мне хотелось бы узнать, как он это себе представляет, и я вливаю в себя

третью кружку. Он тотчас же велит принести еще одну.

Но я собираюсь уходить: Он сует мне в карман еще несколько сигар и на

прощание дружески шлепает меня по спине:

- Всего доброго! Надеюсь, что вскоре мы услышим более утешительные

вести о вас и ваших товарищах.

Я представлял себе отпуск совсем иначе. Прошлогодний отпуск и в самом

деле прошел как-то не так. Видно, я сам переменился за это время. Между той

и нынешней осенью пролегла пропасть. Тогда я еще не знал, что такое война, -

мы тогда стояли на более спокойных участках. Теперь я замечаю, что я, сам

того не зная, сильно сдал. Я уже не нахожу себе места здесь, - это какой-то

чужой мир. Одни расспрашивают, другие не хотят расспрашивать, и по их лицам

видно, что они гордятся этим, зачастую они даже заявляют об этом вслух, с

этакой понимающей миной: дескать, мы-то знаем, что об этом говорить нельзя.

Они воображают, что они ужасно деликатные люди.

Больше всего мне нравится быть одному, тогда мне никто не мешает. Ведь

любой разговор всегда сводится к одному и тому же: как плохо идут дела на

фронте и как хорошо идут дела на фронте, одному кажется так, другому -

иначе, а затем и те и другие очень быстро переходят к тому, в чем

заключается смысл их существования. Конечно, раньше и я жил точь-в-точь, как

они, но теперь я уже не могу найти с ними общий язык.

Мне кажется, что они слишком много говорят. У них есть свои заботы,

цели и желания, но я не могу воспринимать все это так, как они. Иногда я

сижу с кемнибудь из них в саду ресторанчика и пытаюсь объяснить, какое это

счастье - вот так спокойно сидеть; в сущности человеку ничего больше и не

надо. Конечно, они понимают меня, соглашаются со мной, признают, что я прав,

- но только на словах, в том-то все и дело, что только на словах; они

чувствуют это, но всегда только отчасти, они - другие люди и заняты другими

вещами, они такие двойственные, никто из них не может почувствовать это всем

своим существом; впрочем, и сам я не могу в точности сказать, чего я хочу.

Когда я вижу их в их квартирах, в их учреждениях, на службе, их мир

неудержимо влечет меня, мне хочется быть там, с ними, и позабыть о войне; но

в то же время он отталкивает меня, кажется мне таким тесным. Как можно

заполнить этим всю свою жизнь? Надо бы сломать, разбить этот мир. Как можно

жить этой жизнью, если там сейчас свистят осколки над воронками и в небе

поднимаются ракеты, если там сейчас выносят раненых на плащ-палатках и мои

товарищи солдаты стараются поглубже забиться в окоп! Здесь живут другие

люди, люди, которых я не совсем понимаю, к которым я испытываю зависть и

презрение. Я невольно вспоминаю Ката, и Альберта, и Мюллера, и Тьядена.

Что-то они сейчас делают? Может быть, сидят в столовой, а может быть, пошли

купаться. Вскоре их снова пошлют на передовые.

В моей комнате, позади стола, стоит коричневый кожаный диванчик. Я

сажусь на него.

На стенах приколото кнопками много картинок, которые я раньше вырезал

из журналов. Есть тут и почтовые открытки и рисунки, которые мне чем-нибудь

понравились. В углу стоит маленькая железная печка. На стене напротив -

полка с моими книгами.

В этой комнате я жил до того, как стал солдатом. Книги я покупал

постепенно, на те деньги, что зарабатывал репетиторством. Многие из них

куплены у букиниста, например все классики, - по одной марке и двадцать

пфеннингов за том, - в жестком матерчатом переплете синего цвета. Я покупал

их полностью, - ведь я был солидный любитель, избранные произведения внушали

мне недоверие, - а вдруг издатели не сумели отобрать самое лучшее? Поэтому я

покупал только полные собрания сочинений. Я добросовестно прочел их, но

только немногое понравилось мне по-настоящему. Гораздо большее влечение я

испытывал к другим, более современным книгам; конечно, и стоили они гораздо

дороже. Некоторые я приобрел не совсем честным путем: взял почитать и не

возвратил, потому что не мог с ними расстаться.

Одна из полок заполнена школьными учебниками. С ними я не церемонился,

они сильно потрепаны, кое-где вырваны страницы, - всем известно, для чего

это делается. А на нижней полке сложены тетради, бумага и письма, рисунки и

мои литературные опыты.

Я пытаюсь перенестись мыслями в то далекое время. Ведь оно еще здесь, в

этой комнате, я сразу же почувствовал это, - стены сохранили его. Мои руки

лежат на спинке диванчика; я усаживаюсь поглубже в уголок, забираюсь на

сиденье с ногами, - теперь я устроился совсем удобно. Окошко открыто, через

него я вижу знакомую картину улицы, в конце которой высится шпиль церкви. На

столе стоит букетик цветов. Карандаши, ручки, раковина вместо пресс-папье,

чернильница, - здесь ничего не изменилось.

Вот так и будет, если мне повезет, если после войны я смогу вернуться

сюда навсегда. Я буду точно так же сидеть здесь и разглядывать мою комнату и

ждать.

Я взволнован, но волноваться я не хочу, потому что это мне мешает. Мне

хочется вновь изведать те тайные стремления, то острое, непередаваемое

ощущение страстного порыва, которое овладевало мной, когда я подходил к

своим книгам. Пусть меня снова подхватит тот вихрь желаний, который

поднимался во мне при виде их пестрых корешков, пусть он растопит этот

мертвяще тяжелый свинцовый комок, что засел у меня где-то внутри, и пробудит

во мне вновь нетерпеливую устремленность в будущее, окрыленную радость

проникновения в мир мысли, пусть он вернет мне мою утраченную юность с ее

готовностью жить.

Я сижу и жду.

Мне приходит в голову, что мне надо сходить к матери Кеммериха; можно

было бы навестить и Миттельштедта, - он сейчас, наверно, в казармах. Я

смотрю в окно; за панорамой залитой солнцем улицы встает воздушная, с

размытыми очертаниями цепь холмов, а на нее незаметно наплывает другая

картина: ясный осенний день, мы с Катом и Альбертом сидим у костра и едим из

миски жареную картошку.

Но об этом мне вспоминать не хочется, и я прогоняю видение. Комната

должна заговорить, она должна включить меня в себя и понести; я хочу

почувствовать, что мы с ней одно целое, и слушать ее, чтобы, возвращаясь на

фронт, я, знал: война сгинет без следа, смытая радостью возвращения домой,

она минует, она не разъест нас, как ржавчина, у нее нет иной власти над

нами, кроме чисто внешней!

Корешки книг прижались друг к другу. Я их не забыл, я еще помню, в

каком порядке их расставлял. Я прошу их глазами: заговорите со мной, примите

меня, прими меня, о жизнь, которая была прежде, беззаботная, прекрасная,

прими меня снова...

Я жду, жду.

Передо мной проходят картины, но за них не зацепишься, это всего лишь

тени и воспоминания.

Ничего нет, ничего нет.

Мое беспокойство растет.

Внезапно меня охватывает пугающее чувство отчужденности. Я потерял

дорогу к прошлому, стал изгнанником; как бы я ни просил, сколько бы усилий

ни прилагал, все вокруг застыло в молчании; грустный, какой-то посторонний,

сижу я в своей комнате, и прошлое отворачивается от меня, как от

осужденного. В то же время я боюсь слишком страстно заклинать его, ведь я не

знаю, что может произойти, если оно откликнется. Я солдат, и не должен

забывать об этом.

Утомленный пережитым, я встаю и вглядываюсь в окно. Затем достаю одну

из книг и пытаюсь читать. Но я снова ставлю ее на место и беру другую. Ищу,

листаю, снимаю с полки книгу за книгой. Рядом со мной выросла целая стопа. К

ней прибавляются все новые и новые, - скорей, скорей, - листки, тетради,

письма.

Я молча стою перед ними. Как перед судом.

Дело плохо.

Слова, слова, слова, - они не доходят до меня.

Я медленно расставляю книги по местам.

Все кончено.

Тихо выхожу я из комнаты.

Я еще не потерял надежды. Правда, я больше не вхожу в свою комнату, но

утешаю себя тем, что несколько дней еще не могут решить дело бесповоротно.

Впоследствии, когда-нибудь позже, у меня будет для этого много времени -

целые годы. Пока что я отправляюсь в казармы навестить Миттельштедта, и мы

сидим в его комнатке; в ней стоит тот особый, привычный мне, как всякому

солдату, тяжелый запах казенного помещения.

У Миттельштедта припасена для меня новость, от которой я сразу же

чувствую себя наэлектризованным. Он рассказывает, что Канторек в ополчении.

- Представь себе, - говорит Миттельштедт, доставая несколько прекрасных

сигар, - меня направляют после лазарета сюда, и я сразу же натыкаюсь на

него. Он норовит поздороваться со мной за ручку и кивает: "Смотрите-ка, да

это никак Миттельштедт, ну как поживаете?" Я смотрю на него большими глазами

и отвечаю: "Ополченец Канторек, дружба дружбой, а служба службой, вам бы не

мешало это знать. Извольте стать смирно, вы разговариваете с начальником".

Жаль, что ты не видел, какое у него было лицо! Нечто среднее между соленым

огурцом и неразорвавшимся снарядом. Он оробел, но все же еще раз попытался

подольститься ко мне. Я прикрикнул на него построже. Тогда он бросил в бой

свой главный калибр и спросил меня конфиденциально: "Может, вы хотите сдать

льготный экзамен? Я бы все для вас устроил". Это он мне старое хотел

напомнить, понимаешь? Тут я здорово разозлился и тоже напомнил ему кое о

чем: "Ополченец Канторек, два года назад вы заманили нас вашими проповедями

в добровольцы; среди нас был Иозеф Бем, который, в сущности, вовсе не хотел

идти на фронт. Он погиб за три месяца до срока своего призыва. Если бы не

вы, он еще подождал бы эти три месяца. А теперь - кру-гом! Мы еще с вами

поговорим". Мне ничего не стоило попроситься в его роту. Перво-наперво я

взял его с собой в каптерку и постарался, чтоб его покрасивей принарядили.

Сейчас ты его увидишь.

Мы идем во двор. Рота выстроена. Миттельштедт командует "вольно" и

начинает поверку.

Тут я замечаю Канторека и не могу удержаться от смеха. На нем надето

что-то вроде фрака блекло-голубого цвета. На спине и на руках вставлены

большие темные заплаты. Должно быть, этот мундир носил какойнибудь великан.

Черные потрепанные штаны, наоборот, совсем коротенькие, они едва прикрывают

икры. Зато ботинки слишком велики, - это твердые, как камень, чеботы с

высоко загнутыми вверх носами, допотопного образца, еще со шнуровкой сбоку.

Этот костюм довершает невероятно засаленная фуражка, которая в противовес

ботинкам мала, - не фуражка, а блин какой-то. В общем, вид у него самый

жалкий.

Миттельштедт останавливается перед ним:

- Ополченец Канторек, как у вас вычищены пуговицы? Вы этому, наверно,

никогда не выучитесь. Плохо, Канторек, очень плохо...

Я мычу про себя от удовольствия. Совершенно так же, тем же самым тоном

Канторек выговаривал в школе Миттельштедту: "Плохо, Миттельштед, очень

плохо..."

Миттельштедт продолжает пробирать Канторека:

- Посмотрите на Беттхера, вот это примерный солдат, поучились бы у

него!

Я глазам своим не верю. Ну да, так и есть, это Беттхер, наш школьный

швейцар. Так вот кого ставят Кантореку в пример! Канторек бросает на меня

свирепый взгляд, он сейчас готов съесть меня. Но я с невинным видом

ухмыляюсь, глядя ему в физиономию, будто я его и знать не знаю.

Ну и дурацкий же у него вид в этой фуражке блином и в мундире! И перед

этаким вот чучелом мы раньше трепетали, боялись его как огня, когда,

восседая за кафедрой, он брал кого-нибудь из нас на кончик своего карандаша,

чтобы погонять по французским неправильным глаголам, хотя впоследствии во

Франции они оказались нам совершенно ни к чему. С тех пор не прошло и двух

лет, и вот передо мной стоит рядовой Канторек, внезапно, как по волшебству,

утративший всю свою власть, кривоногий, с руками, как ручки от кофейника, с

плохо вычищенными пуговицами и со смехотворной выправкой. Не солдат, а

недоразумение. У меня не укладывается в голове, что это и есть та грозная

фигура за кафедрой, и я многое бы отдал за то, чтобы знать, что я сделаю,

если эта шкура когда-нибудь вновь получит право спрашивать у меня, старого

солдата: "Боймер, как будет imparfait [8] от глагола aller? [9]

А пока что Миттельштедт начинает разучивать развертывание в цепь. При

этом он благосклонно назначает Канторека командиром отделения.

Он делает это из особых соображений. Дело в том, что при движении цепью

командир все время должен находиться в двадцати шагах перед своим

отделением. Когда подается команда "кругом - марш! ", цепь делает только

поворот кругом, а командир отделения, внезапно очутившийся в двадцати шагах

позади цепи, должен рысью мчаться вперед, чтобы снова опередить свое

отделение на положенные двадцать шагов. Итого это получается сорок шагов

"бегом - марш". Но как только он прибегает на свое место, проводящий занятие

офицер просто-напросто повторяет команду "кругом - марш", и ему снова

приходится сломя голову нестись обратно. Таким образом, отделению и горя

мало: при каждой команде оно только делает поворот да проходит с десяток

шагов, зато командир так и снует туда и сюда, как грузик для раздвигания

штор. Это испытанный метод из богатой практики Химмельштоса.

Канторек не вправе ожидать от Миттельштедта другого отношения к себе, -

ведь он когда-то оставил его на второй год, и Миттельштедт совершил бы

страшную глупость, если бы не воспользовался этим прекрасным случаем, прежде

чем снова отправиться на фронт. Приятно сознавать, что служба в армии дала

тебе, между прочим, и такую блестящую возможность. После этого, наверно, и

умирать не так тяжело.

А пока что Канторек мечется как затравленный кабан. Через некоторое

время Миттельштедт приказывает закончить, и теперь начинается ползание,

самый ответственный раздел обучения. Опираясь на локти и колени,

по-уставному прижимая к себе винтовку, Канторек тащится во всей своей красе

по песку в двух шагах от нас. Он громко пыхтит, и это пыхтение звучит в

наших ушах как музыка.

Миттельштедт подбадривает рядового Канторека, цитируя для его утешения

высказывания классного наставника Канторека:

- Ополченец Канторек, нам выпало счастье жить в великую эпоху, поэтому

мы должны напрячь свои силы, чтобы преодолеть все, если даже нам придется не

сладко.

Канторек выплевывает грязную щепочку, попавшую ему в рот, и обливается

потом.

Миттельштедт наклоняется пониже и проникновенно заклинает его:

- И никогда не забывайте за мелочами, что вы - участник великих

событий, ополченец Канторек!

Удивительно, как это Канторек до сих пор не лопнул от натуги, особенно

теперь, когда ползание сменил урок гимнастики, во время которого

Миттельштедт великолепно копирует своего бывшего учителя, поддерживая его

под зад при подтягивании на турнике и добиваясь правильного положения

подбородка; при этом он так и сыплет мудрыми сентенциями. Совершенно так же

обращался с ним в свое время Канторек.

Затем Миттельштедт отдает дальнейшие распоряжения по службе:

- Канторек и Беттхер, за хлебом! Возьмите с собой тележку.

Через несколько минут Канторек и его напарник выходят с тележкой из

ворот. Канторек злобно понурил голову. Швейцар горд тем, что его снарядили

на легкую работу.

Гарнизонная пекарня находится на другом конце города. Значит, им

придется идти туда и обратно через весь город.

- Они у меня уже несколько дней туда ходят, - ухмыляется Миттельштедт.

- Их уже там поджидают. Некоторым людям нравится на них смотреть.

- Здорово, - говорю я. - А он еще не жаловался?

- Пытался! Наш командир смеялся до слез, когда узнал об этой истории.

Он терпеть не может школьных наставников. К тому же я флиртую с его дочкой.

- Канторек тебе подложит свинью на экзамене.

- Наплевать, - небрежно бросает Миттельштедт. - И все равно его жалобу

оставили без последствий, потому что я сумел доказать, что почти всегда

наряжаю его на легкие работы.

- А ты не мог бы устроить ему совсем кислую жизнь? - спрашиваю я.

- Возиться неохота, уж больно он глуп, - отвечает Миттельштедт тоном

великодушного превосходства.

Что такое отпуск? Ожидание на распутье, после которого все станет

только труднее. Уже сейчас разлука вторгается в него. Мать молча смотрит на

меня. Я знаю, она считает дни. По утрам она всегда грустна. Вот и еще одним

днем меньше стало. Она прибрала мой ранец, - ей не хочется, чтобы он

напоминал ей об этом.

За размышлениями часы убегают быстро. Я стряхиваю свою задумчивость и

иду проводить сестру. Она собралась на бойню, чтобы получить несколько

фунтов костей. Это большая льгота, и люди встают в очередь уже с раннего

утра. Некоторым становится дурно.

Нам не повезло. Сменяя друг друга, мы ждем три часа, после чего очередь

расходится, - костей больше нет.

Хорошо, что мне выдают мой паек. Я приношу его матери, и таким образом

мы все питаемся немножко получше.

Дни становятся все тягостней, глаза матери - все печальней. Еще четыре

дня. Мне надо сходить к матери Кеммериха.

Этого не опишешь. Где слова, чтобы рассказать об этой дрожащей,

рыдающей женщине, которая трясет меня за плечи и кричит: "Если он умер,

почему же ты остался в живых! ", которая изливает на меня потоки слез и

причитает: "И зачем вас только посылают туда, ведь вы еще дети... ", которая

падает на стул и плачет: "Ты его видел? Ты еще успел повидать его? Как он

умирал?"

Я говорю ей, что он был ранен в сердце и сразу же умер. Она смотрит на

меня, ей не верится.

- Ты лжешь. Я все знаю. Я чувствовала, как тяжело он умирал. Я слышала

его голос, по ночам мне передавался его страх. Скажи мне всю правду, я хочу

знать, я должна знать.

- Нет, - говорю я, - я был рядом с ним. Он умер сразу же.

Она тихо просит меня:

- Скажи. Ты должен сказать. Я знаю, ты хочешь меня утешить, но разве ты

не видишь, что ты меня только еще больше мучаешь? Уж лучше скажи правду. Я

не в силах оставаться в неведении, скажи, как было дело, пусть это даже

будет очень страшно. Это все же лучше, чем то, что мне кажется сейчас.

Я никогда не скажу ей этого, хоть разруби меня на мелкие кусочки. Мне

ее жалко, но в то же время она кажется мне немного глупой. И чего она только

добивается, - ведь будет она это знать или нет, Кеммериха все равно не

воскресишь. Когда человек перевидал столько смертей, ему уже нелегко понять,

как можно так горевать об одном. Поэтому я говорю с некоторым нетерпением:

- Он умер сразу же. Он даже ничего и не почувствовал. Лицо у него было

совсем спокойное.

Она молчит. Затем с расстановкой спрашивает:

- Ты можешь поклясться?

- Да.

- Всем, что тебе свято? О господи, ну что мне сейчас свято? У нашего

брата это понятие растяжимое.

- Да, он умер тотчас же.

- Повторяй за мной: "И если это неправда, пусть я сам не вернусь

домой".

- Пусть я сам не вернусь домой, если он умер не сразу же.

Я бы ей еще и не таких клятв надавал. Но, кажется, она мне поверила.

Она долго стонет и плачет. Потом она просит меня рассказать, как было дело,

и я сочиняю историю, в которую теперь и сам почти что верю.

Когда я собираюсь уходить, она целует меня и дарит мне его карточку. Он

снят в своем мундире новобранца и стоит, прислонившись спиной к круглому

столу с ножками из березовых поленьев, с которых не снята кора. На заднем

плане - декоративный лес. На столе стоит кружка пива.

Последний вечер перед отъездом. Все приумолкли. Я ложусь спать рано; я

перебираю подушки, прижимаюсь к ним, зарываюсь в них с головой. Как знать,

доведется ли мне еще когда-нибудь спать на такой вот перине!

Поздно вечером мать еще раз приходит ко мне в комнату. Она думает, что

я сплю, и я притворяюсь спящим. Разговаривать, сидеть рядом без сна было бы

слишком тяжело.

Она сидит почти до самого утра, хотя ее мучают боли и временами она

корчится. Наконец я не выдерживаю и делаю вид, что просыпаюсь.

- Иди спать, мама, ты здесь простудишься.

Она говорит:

- Выспаться я и потом успею.

Я приподнимаюсь на подушках:

- Мне ведь сейчас еще не на фронт, мама. Я же сначала пробуду четыре

недели в лагере. В одно из воскресений я, может быть, еще наведаюсь к вам.

Она молчит. Затем она негромко спрашивает:

- Ты очень боишься?

- Нет, мама.

- Вот что я еще хотела сказать тебе: остерегайся женщин во Франции.

Женщины там дурные.

Ах мама, мама! Я для тебя ребенок - почему же я не могу положить тебе

голову на колени и поплакать? Почему я всегда должен быть сильнее и

сдержаннее, - ведь и мне порой хочется поплакать и услышать слово утешения,

ведь я и в самом деле еще почти совсем ребенок, в шкафу еще висят мои

короткие штанишки. Это было еще так недавно, почему же все это ушло?

Я говорю, стараясь быть как можно спокойнее:

- Там, где стоит наша часть, женщин нет, мама.

- И будь поосторожнее там на фронте, Пауль.

Ах, мама, мама! Почему я не могу обнять тебя и умереть вместе с тобой.

Какие мы все-таки несчастные людишки!

- Да, мама, я буду осторожен!

Ах, мама, мама! Давай встанем и уйдем, давай пойдем с тобой сквозь

годы, в прошлое, пока с нас не свалятся все эти беды, - в прошлое, к самим

себе!

- Может быть, тебе удастся перевестись куданибудь, где не так опасно?

- Да, мама, меня могут оставить при кухне, это вполне возможно.

- Так смотри же не отказывайся, не слушай, что люди говорят.

- Пускай себе говорят, мама, мне все равно.

Она вздыхает. Лицо ее светится в темноте белым пятном.

- А теперь иди спать, мама.

Она не отвечает. Я встаю и укутываю ее плечи моим одеялом. Она

опирается на мою руку, - у нее начались боли. Я веду ее в спальню. Там я

остаюсь с ней еще некоторое время.

- А потом, мама, тебе еще надо выздороветь до моего возвращения.

- Да, да, дитя мое.

- Не смейте мне ничего посылать, мама. Мы там едим досыта. Вам здесь

самим пригодится.

Вот она лежит в постели, бедная мама, которая любит меня больше всего

на свете. Когда я собираюсь уходить, она торопливо говорит:

- Я для тебя припасла еще две пары кальсон. Они из хорошей шерсти. Тебе

в них будет тепло. Смотри не забудь уложить их.

Ах, мама, я знаю, чего тебе стоило раздобыть эти кальсоны, сколько тебе

пришлось бегать, и клянчить, и стоять в очередях! Ах, мама, мама, как это

непостижимо, что я должен с тобой расстаться, - кто же, кроме тебя, имеет на

меня право? Я еще сижу здесь, а ты лежишь там, нам надо так много сказать

друг другу, но мы никогда не сможем высказать все это.

- Спокойной ночи, мама.

- Спокойной ночи, дитя мое.

В комнате темно. Слышится мерное дыхание матери да тиканье часов. За

окном гуляет ветер. Каштаны шумят.

В передней я спотыкаюсь о свой ранец, - он лежит там, уже уложенный,

так как завтра мне надо выехать очень рано.

Я кусаю подушки, сжимаю руками железные прутья кровати. Не надо мне

было сюда приезжать. На фронте мне все было безразлично, нередко я терял

всякую надежду, а теперь я никогда уже больше не смогу быть таким

равнодушным. Я был солдатом, теперь же все во мне - сплошная боль, боль от

жалости к себе, к матери, от сознания того, что все так беспросветно и конца

не видно.

Не надо мне было ехать в отпуск.

VIII

Я еще помню бараки этого лагеря. Здесь Химмельштос "воспитывал"

Тьядена. Из людей же я почти никого не знаю: как и всегда, здесь все

переменилось. Лишь несколько человек мне доводилось мельком видеть еще и в

тот раз.

Службу я несу как-то механически. Вечера почти всегда провожу в

солдатском клубе; на столах разложены журналы, но читать мне не хочется,

зато там есть рояль, на котором я с удовольствием играю. Нас обслуживают две

девушки, одна из них совсем молоденькая.

Лагерь обнесен высокими заборами из проволоки. Возвращаясь поздно

вечером из клуба, мы должны предъявлять пропуск. Те, кто умеет столковаться

с часовым, могут, конечно, проскочить и без пропуска.

Каждый день нас выводят на ротные учения, которые проводятся в степи,

среди березовых рощиц и зарослей можжевельника. Когда от нас не требуют

ничего другого, это вполне терпимо. Ты бежишь вперед, падаешь на землю, и

венчики цветов и былинок колышутся от твоего дыхания. Светлый песок

оказывается, когда видишь его так близко, чистым, как в лаборатории, он весь

состоит из мельчайших зернышек кремния. Так и хочется запустить в него руку.

Но самое красивое здесь - это рощи с их березовыми опушками. Они

поминутно меняют свои краски. Только что стволы сияли самой яркой белизной,

осененные воздушной, легкой как шелк, словно нарисованной пастелью, зеленью

листвы; проходит еще мгновение, и все окрашивается в голубовато-опаловый

цвет, который надвигается, отливая серебром, со стороны опушки и гасит

зелень, а в одном месте он тут же сгущается почти до черного, - это на

солнце набежала тучка. Ее тень скользит, как призрак, между разом поблекшими

стволами, все дальше и дальше по просторам степи, к самому горизонту, а тем

временем березы уже снова стоят, как праздничные знамена с белыми древками,

и листва их пылает багрянцем и золотом.

Нередко я так увлекаюсь этой игрой прозрачных теней и тончайших

оттенков света, что даже не слышу слов команды; когда человек одинок, он

начинает присматриваться к природе и любить ее. А я здесь ни с кем не

сошелся поближе, да и не стремлюсь к этому, довольствуясь обычным общением с

окружающими. Мы слишком мало знакомы, чтобы видеть друг в друге нечто

большее, чем просто человека, с которым можно почесать язык или сыграть в

"двадцать одно".

Рядом с нашими бараками находится большой лагерь русских военнопленных.

Он отделен от нас оградой из проволочной сетки, но тем не менее пленные все

же умудряются пробираться к нам. Они ведут себя очень робко и боязливо;

большинство из них - люди рослые, почти все носят бороды; в общем, каждый из

них напоминает присмиревшего после побоев сенбернара. Они обходят украдкой

наши бараки, заглядывая в бочки с отбросами. Трудно представить себе, что

они там находят. Нас и самих-то держат впроголодь, а главное - кормят всякой

дрянью: брюквой (каждая брюквина режется на шесть долек и варится в воде),

сырой, не очищенной от грязи морковкой; подгнившая картошка считается

лакомством, а самое изысканное блюдо - это жидкий рисовый суп, в котором

плавают мелко нарезанные говяжьи жилы; может, их туда и кладут, но нарезаны

они так мелко, что их уже не найдешь.

Тем не менее все это, конечно, исправно съедается. Если кое-кто и в

самом деле живет так богато, что может не подъедать всего дочиста, то рядом

с ним всегда стоит добрый десяток желающих, которые с удовольствием возьмут

у него остатки. Мы выливаем в бочки только то, чего нельзя достать черпаком.

Кроме того, мы иногда бросаем туда кожуру от брюквы, заплесневевшие корки и

разную дрянь.

Вот это жидкое, мутное, грязное месиво и разыскивают пленные. Они жадно

вычерпывают его из вонючих бочек и уносят, пряча под своими гимнастерками.

Странно видеть так близко перед собой этих наших врагов. Глядя на их

лица, начинаешь задумываться. У них добрые крестьянские лица, большие лбы,

большие носы, большие губы, большие руки, мягкие волосы. Их следовало бы