Ремарк Эрих Мария. На западном фронте без перемен 4 page

снарядов и звезды, и теперь это даже немного странно.

Детеринг отходит в сторону и говорит в сердцах:

- А эти-то твари в чем провинились, хотел бы я знать!

Потом он снова подходит к нам. Он говорит взволнованно, его голос

звучит почти торжественно:

- Самая величайшая подлость, - это гнать на войну животных, вот что я

вам скажу!

Мы идем обратно. Пора добираться до наших машин. Небо чуть-чуть

посветлело. Уже три часа утра. Потянуло свежим, прохладным ветром; в

предрассветной мгле наши лица стали серыми.

На ощупь, гуськом мы пробираемся вперед через окопы и воронки и снова

попадаем в полосу тумана. Катчинский беспокоится - это дурной знак.

- Что с тобой, Кат? - спрашивает Кропп.

- Мне хотелось бы, чтобы мы поскорее попали домой.

Под словом "домой" он подразумевает наши бараки.

- Теперь уже недолго. Кат.

Кат нервничает.

- Не знаю, не знаю...

Мы добираемся до траншей, затем выходим на луга. Вот и лесок появился;

здесь нам знаком каждый клочок земли. А вот и кладбище с его холмиками и

черными крестами.

Но тут за нашей спиной раздается свист. Он нарастает до треска, до

грохота. Мы пригнулись - в ста метрах перед нами взлетает облако пламени.

Через минуту следует второй удар, и над макушками леса медленно

поднимается целый кусок лесной почвы, а с ним и три-четыре дерева, которые

тоже одно мгновение висят в воздухе и разлетаются в щепки. Шипя, как клапаны

парового котла, за ними уже летят следующие снаряды, - это шквальный огонь.

Кто-то кричит:

- В укрытие! В укрытие! Луг - плоский, как доска, лес - слишком далеко,

и там все равно опасно; единственное укрытие - это кладбище и его могилы.

Спотыкаясь в темноте, мы бежим туда, в одно мгновение каждый прилипает к

одному из холмиков, как метко припечатанный плевок.

Через какие-нибудь несколько секунд было бы уже поздно. В окружающей

нас тьме начинается какой-то шабаш. Все вокруг ходит ходуном. Огромные

горбатые чудища, чернее, чем самая черная ночь, мчатся прямо на нас,

проносятся над нашими головами. Пламя взрывов трепетно озаряет кладбище.

Все выходы отрезаны. В свете вспышек я отваживаюсь бросить взгляд на

луг. Он напоминает вздыбленную поверхность бурного моря, фонтанами

взметаются ослепительно яркие разрывы снарядов. Нечего и думать, чтобы

кто-нибудь смог сейчас перебраться через него.

Лес исчезает на наших глазах, снаряды вбивают его в землю, разносят в

щепки, рвут на клочки. Нам придется остаться здесь, на кладбище.

Перед нами разверзлась трещина. Дождем летят комья земли. Я ощущаю

толчок. Рукав мундира вспорот осколком. Сжимаю кулак. Боли нет. Но это меня

не успокаивает, - при ранении боль всегда чувствуется немного позже. Я

ощупываю руку. Она оцарапана, но цела. Тут что-то с треском ударяется о мою

голову, так что у меня темнеет в глазах. Молнией мелькает мысль: только не

потерять сознания! На секунду я проваливаюсь в черное месиво, но тотчас же

снова выскакиваю на поверхность. В мою каску угодил осколок, он был уже на

излете, и не смог пробить ее. Вытираю забившуюся в глаза труху. Передо мной

раскрылась яма, я смутно вижу ее очертания. Снаряды редко попадают в одну и

ту же воронку, поэтому я хочу перебраться туда. Я рывком ныряю вперед,

распластавшись как рыба на дне, но тут снова слышится свист, я сжимаюсь в

комок, ощупью ищу укрытие, натыкаюсь левой рукой на какой-то предмет.

Прижимаюсь к нему, он поддается, у меня вырывается стон, земля трескается,

взрывная волна гремит в моих ушах, я подо что-то заползаю, чем-то накрываюсь

сверху. Это доски и сукно, но это укрытие, жалкое укрытие от сыплющихся

сверху осколков.

Открываю глаза. Мои пальцы вцепились в какой-то рукав, в чью-то руку.

Раненый? Я кричу ему. Ответа нет. Это мертвый. Моя рука тянется дальше,

натыкается на щепки, и тогда я вспоминаю, что мы на кладбище.

Но огонь сильнее, чем все другое. Он выключает сознание, я забиваюсь

еще глубже под гроб, - он защитит меня, даже если в нем лежит сама смерть.

Передо мной зияет воронка. Я пожираю ее глазами, мне нужно добраться до

нее одним прыжком. Вдруг кто-то бьет меня по лицу, чья-то рука цепляется за

мое плечо. Уж не мертвец ли воскрес? Рука трясет меня, я поворачиваю голову

и при свете короткой, длящейся всего лишь секунду вспышки с недоумением

вглядываюсь в лицо Катчинского; он широко раскрыл рот и что-то кричат; я

ничего не слышу, он трясет меня, приближает свое лицо ко мне; наконец грохот

на мгновение ослабевает, и до меня доходит его голос:

- Газ, г-а-а-з, г-а-аз, передай дальше.

Я рывком достаю коробку противогаза. Неподалеку от меня кто-то лежит. У

меня сейчас только одна мысль - этот человек должен знать!

- Га-а-з, га-аз!

Я кричу, подкатываюсь к нему, бью его коробкой, он ничего не замечает.

Еще удар, еще удар. Он только пригибается, - это один из новобранцев. В

отчаянии я ищу глазами Ката, - он уже надел маску. Тогда я вытаскиваю свою,

каска слетает у меня с головы, резина обтягивает мое лицо. Я наконец

добрался до новобранца, его противогаз как раз у меня под рукой, я

вытаскиваю маску, натягиваю ему на голову, он тоже хватается за нее, я

отпускаю его, бросок, и я уже лежу в воронке.

Глухие хлопки химических снарядов смешиваются с грохотом разрывов.

Между разрывами слышно гудение набатного колокола; гонги и металлические

трещотки возвещают далеко вокруг: "Газ, газ, газ!"

За моей спиной что-то шлепается о дно воронки.

Раз-другой. Я протираю запотевшие от дыхания очки противогаза. Это Кат,

Кропп и еще кто-то. Мы лежим вчетвером в тягостном, напряженном ожидании и

стараемся дышать как можно реже.

В эти первые минуты решается вопрос жизни и смерти: герметична ли

маска? Я помню страшные картины в лазарете: отравленные газом, которые еще

несколько долгих дней умирают от удушья и рвоты, по кусочкам отхаркивая

перегоревшие легкие.

Я дышу осторожно, прижав губы к клапану. Сейчас облако газа

расползается по земле, проникая во все углубления. Как огромная мягкая

медуза, заползает оно в нашу воронку, лениво заполняя ее своим студенистым

телом. Я толкаю Ката: нам лучше выбраться наверх, чем лежать здесь, где

больше всего скапливается газ. Но мы не успеваем сделать это: на нас снова

обрушивается огненный шквал. На этот раз грохочут, кажется, уже не снаряды,

- это бушует сама земля.

На нас с треском летит что-то черное и падает совсем рядом с нами, это

подброшенный взрывом гроб.

Я вижу, что Кат делает какие-то движения, и ползу к нему. Гроб упал

прямо на вытянутую руку того солдата, что лежал четвертым в нашей яме.

Свободной рукой он пытается сорвать с себя маску. Кропп успевает вовремя

схватить его руку и, заломив ее резким движением за спину, крепко держит.

Мы с Катом пробуем освободить раненую руку. Крышка гроба треснула и

держится непрочно; мы без труда открываем ее; труп мы выбрасываем, и он

скатывается на дно воронки; затем мы пытаемся приподнять нижнюю часть гроба.

К счастью, солдат потерял сознание, и Альберт может нам помочь. Теперь

нам уже не надо действовать так осторожно, и мы работаем в полную силу.

Наконец гроб со скрипом трогается с места и приподнимается на подсунутых под

него лопатах.

Стало светлее. Кат берет обломок крышки, подкладывает его под

раздробленное плечо, и мы делаем перевязку, истратив на это все бинты из

наших индивидуальных пакетов. Пока что мы больше ничего не можем сделать.

Моя голова в противогазе звенит и гудит, она, кажется, вот-вот лопнет.

Легкие работают с большой нагрузкой: им приходится вдыхать все тот же самый

горячий, уже не раз побывавший в них воздух, вены на висках вздуваются. Еще

немного, и я наверно задохнусь.

В воронку просачивается серый свет. По кладбищу гуляет ветер. Я

перекатываюсь через край воронки. В мутно-грязных сумерках рассвета передо

мной лежит чья-то оторванная нога, сапог на ней совершенно цел, сейчас я

вижу все это вполне отчетливо. Но вот в нескольких метрах подальше кто-то

поднимается с земли; я протираю стекла, от волнения они сразу же снова

запотевают, я с напряжением вглядываюсь в его лицо, - так и есть: на нем уже

нет противогаза.

Еще несколько секунд я выжидаю: он не падает, он что-то ищет глазами и

делает несколько шагов, - ветер разогнал газ, воздух чист. Тогда и я тоже с

хрипом срываю с себя маску и падаю. Воздух хлынул мне в грудь, как холодная

вода, глаза вылезают из орбит, какая-то темная волна захлестывает меня и

гасит сознание.

Разрывов больше не слышно. Я оборачиваюсь к воронке и делаю знак

остальным. Они вылезают и сдергивают маски. Мы подхватываем раненого, один

из нас поддерживает его руку в лубке. Затем мы поспешно уходим.

От кладбища осталась груда развалин. Повсюду разбросаны гробы и

покойники. Они умерли еще раз, но каждый из тех, кто был разорван на клочки,

спас жизнь кому-нибудь из нас.

Ограда разбита, проходящие за ней рельсы фронтовой узкоколейки сорваны

со шпал, их высоко загнутые концы вздыбились в небо. Перед нами кто-то

лежит. Мы останавливаемся; только Кропп идет с раненым дальше.

Лежащий на земле солдат - один из новобранцев. Его бедро перепачкано

кровью; он так обессилел, что я достаю свою фляжку, в которой у меня

осталось немного рому с чаем. Кат отводит мою руку и нагибается к нему.

- Куда тебя угораздило, браток? Он только водит глазами; он слишком

слаб, чтобы говорить.

Мы осторожно разрезаем штанину. Он стонет.

- Спокойно, спокойно, сейчас тебе будет легче.

Если у него ранение в живот, ему ничего нельзя пить. Его не стошнило, -

это хороший признак. Мы обнажаем ему бедро. Это сплошная кровавая каша с

осколками кости. Задет сустав. Этот мальчик никогда больше не сможет ходить.

Я провожу влажным пальцем по его вискам и даю ему отхлебнуть глоток

рому. Глаза его немного оживают. Только теперь мы замечаем, что и правая

рука тоже кровоточит.

Кат раздергивает два бинта, стараясь сделать их как можно шире, чтобы

они прикрыли рану. Я ищу какойнибудь материи, чтобы перевязать ногу поверх

бинтов. Больше у нас ничего нет, поэтому я вспарываю штанину раненого еще

дальше, чтобы использовать для перевязки кусок от его кальсон. Но кальсон на

нем нет. Я присматриваюсь к нему повнимательней: это мой давешний знакомый с

льняными волосами.

Тем временем Кат обыскал карманы одного из убитых и нашел в них еще

несколько пакетиков с бинтами, которые мы осторожно прикладываем к ране.

Паренек все время не спускает с нас глаз. Я говорю ему:

- Мы сходим за носилками.

Тогда он разжимает губы и шепчет:

- Останьтесь здесь.

Кат говорит:

- Мы ведь ненадолго. Мы придем за тобой с носилками.

Трудно сказать, понял ли он нас. Жалобно, как ребенок, хнычет он нам

вслед:

- Не уходите.

Кат оглядывается и шепчет:

- А может, просто взять револьвер, чтобы все это поскорее кончилось?

Паренек вряд ли перенесет транспортировку и в лучшем случае протянет

еще несколько дней. Но все, что он пережил до сих пор, - ничто в сравнении с

тем, что ему еще предстоит перед смертью. Сейчас он еще оглушен и ничего не

чувствует. Через час он превратится в кричащий от невыносимой боли комок

нервов. Дни, которые ему еще осталось прожить, будут для него непрерывной,

сводящей с ума пыткой. И кому это надо, чтобы он промучился эти несколько

дней?..

Я киваю:

- Да, Кат, надо просто взять револьвер.

- Давай его сюда, - говорит он и останавливается.

Я вижу, что он решился. Оглядываемся, - мы уже не одни. Возле нас

скапливается кучка солдат, из воронок и могил показываются головы.

Мы приносим носилки.

Кат покачивает головой:

- Такие молодые...

Он повторяет:

- Такие молодые, ни в чем не повинные парни...

Наши потери оказались меньше, чем можно было ожидать: пять убитых и

восемь раненых. Это был лишь короткий огневой налет. Двое из убитых лежат в

одной из развороченных могил; нам остается только засыпать их.

Мы отправляемся в обратный путь. Растянувшись цепочкой, мы молча бредем

в затылок друг другу. Раненных отправляют на медицинский пункт. Утро

пасмурное, санитары бегают с номерками и карточками, раненые тихо стонут.

Начинается дождь.

Через час мы добираемся до наших машин и залегаем в них. Теперь нам уже

не так тесно.

Дождь пошел сильнее. Мы разворачиваем плащпалатки и натягиваем их на

голову. Дождь барабанит по ним. С боков стекают струйки воды. Машины с

хлюпаньем ныряют в выбоины, и мы раскачиваемая в полусне из стороны в

сторону.

В передней части кузова стоят два солдата, которые держат в руках

длинные палки с рогулькой на конце. Они следят за телефонными проводами,

висящими поперек дороги так низко, что могут снести наши головы. Своими

рогатками солдаты заранее подхватывают провод и приподнимают его над

машиной. Мы слышим их возгласы: "Внимание - провод", приседаем в полусне и

снова выпрямляемся.

Монотонно раскачиваются машины, монотонно звучат окрики, монотонно идет

дождь. Вода льется на наши гооловы и на головы убитых на передовой, на тело

маленького новобранца и на его рану, которая слишком велика для его бедра,

она льется на могилу Кеммериха, она льется в наши сердца.

Где-то ударил снаряд. Мы вздрагиваем, глаза напряжены, руки вновь

готовы перебросить тело через борт машины в - придорожную канаву.

Но больше ничего не слышно. Лишь время от времени - монотонные

возгласы: "Внимание - провод". Мы приседаем - мы снова дремлем.

V

Хлопотно убивать каждую вошь в отдельности, если их у тебя сотни. Эти

твари не такие уж мягкие, и давить их ногтем в конце концов надоедает.

Поэтому Тьяден взял крышечку от коробки с ваксой и приладил ее с помощью

кусочка проволоки над горящим огарком свечи. Стоит только бросить вошь на

эту маленькую сковородку, как сразу же раздается легкий треск и насекомому

приходит конец.

Мы уселись в кружок, голые по пояс (в помещении тепло), держим рубашки

на коленях, а наши руки заняты работой. У Хайе какая-то особая порода вшей:

на голове у них красный крест. Он утверждает поэтому, что привез их с собой

из лазарета в Туру и что он заполучил их непосредственно от одного майора

медицинской службы. Их жир, который медленно скапливается в жестяной

крышечке, Хайе собирается использовать для смазки сапог и целые полчаса

оглушительно хохочет над своей шуткой.

Однако сегодня она не имеет у нас особенного успеха: мы слишком заняты

другими мыслями.

Слух подтвердился: Химмельштос прибыл. Он появился у нас вчера, мы уже

слышали его так хорошо знакомый нам голос. Говорят, что он переусердствовал,

гоняя новобранцев. Он не знал, что среди них был сын одного очень крупного

провинциального чиновника. Это его и погубило.

Здесь его многое ожидает. Вот уже несколько часов Тьяден обсуждает с

нами, что он ему скажет, перебирая при этом всевозможные варианты. Хайе

задумчиво поглядывает на свою огромную лапищу и подмигивает мне одним

глазом. Избиение Химмельштоса было вершиной жизненного пути Хайе; он

рассказывал мне, что и сейчас нередко видит эту сцену во сне.

Кропп и Мюллер беседуют. Кропп - единственный, у кого сегодня есть

трофеи: он раздобыл котелок чечевицы, вероятно, на кухне у саперов. Мюллер с

жадностью косится на котелок, однако берет себя в руки и спрашивает:

- Альберт, что бы ты сделал, если бы сейчас вдруг объявили мир?

- Мир? Этого вообще не может быть! - отрезает Кропп.

- Ну, а все же, - настаивает Мюллер, - ну, что бы ты стал делать?

- Дернул бы отсюда! - ворчит Кропп.

- Это ясно. А потом?

- Напился бы, - говорит Альберт.

- Не трепись, я с тобой серьезно...

- И я тоже серьезно, - говорит Альберт. - А что же прикажешь делать

еще?

Кат проявляет интерес к разговору. Он требует у Кроппа, чтобы тот

выделил ему чечевицы, получает свою часть, затем долгое время размышляет и

наконец высказывает свое мнение:

- Напиться, конечно, можно, а вообще-то айда на ближайшую станцию и

домой, к бабе. Пойми ж ты, чудак человек, это ж мир...

Он роется в своем клеенчатом бумажнике, достает какую-то фотографию и с

гордостью показывает ее всем по очереди:

- Моя старуха! Затем он снова убирает фотографию и разражается бранью:

- Подлая война: черт ее побери...

- Тебе хорошо говорить, - вставляю я, - у тебя - сынишка и жена.

- Правильно, - подтверждает он, - и мне надо думать о том, как их

прокормить.

Мы смеемся:

- За этим делом не станет, Кат: если понадобится, ты просто

реквизируешь, что тебе нужно.

Мюллер голоден, и полученные ответы не удовлетворяют его. Он внезапно

прерывает сладкие мечты Хайе Вестхуса, который мысленно избивает своего

недруга.

- Хайе, а что бы стал делать ты, если бы сейчас наступил мир?

- На месте Хайе я бы хорошенько всыпал тебе по заднице, чтобы ты вообще

не заводил здесь этих разговорчиков, - говорю я. - С чего это ты вдруг?

- С чего на крыше коровье дерьмо? - лаконично отвечает Мюллер и снова

обращается к Хайе Вестхусу со своим вопросом.

Хайе трудно ответить с ходу. На его веснушчатом лице написано

недоумение:

- Это когда уже не будет войны, так, что ли?

- Ну да. Какой ты у нас сообразительный!

- Так ведь после войны наверно опять будут бабы, верно? - Хайе

облизывается.

- Будут и бабы.

- Вот житуха-то будет, забодай меня комф! - говорит Хайе, и лицо его

оттаивает. - Тогда я подобрал бы себе крепкую бабенку, этакого, знаете ли,

драгуна в юбке, чтоб было бы за что подержаться, и без долгих разговоров - в

постельку. Нет, вы только подумайте, настоящая перина, да еще на пружинном

матраце! Эх, ребята, да я целую неделю и штанов бы не надевал!

Все молчат. Слишком уж великолепна эта картина. Мороз пробегает у нас

по коже. Наконец Мюллер собирается с духом и спрашивает:

- А потом? Хайе молчит. Затем он несколько нерешительно заявляет:

- Если бы я был унтер-офицером, я бы еще остался на сверхсрочную.

- Хайе, ты просто не в своем уме, - говорю я.

Ничуть не обижаясь, он отвечает мне вопросом:

- А ты когда-нибудь резал торф? Поди, попробуй.

С этими словами он достает из-за голенища ложку и запускает ее в

котелок Альберта.

- И все-таки это, наверно, не хуже, чем рыть окопы в Шампани, - отвечаю

я.

Хайе жует и ухмыляется:

- Зато дольше. Да и отлынивать там нельзя.

- Но послушай, Хайе, чудак, дома-то ведь все-таки лучше!

- Как сказать, - говорит он и задумывается с открытым ртом.

На его лице написано, о чем он сейчас думает. Жалкая лачуга на болоте,

тяжелая работа в знойной степи с раннего утра и до вечера, скудный

заработок, грязная одежда поденщика...

- В мирное время на действительной можно жить припеваючи, - говорит он:

- каждый день тебе засыпают твой корм, а не то можешь устроить скандал: у

тебя есть своя постель, каждую неделю чистое белье, как у господ; ты

унтер-офицер, служишь свою службу, обмундирован с иголочки; по вечерам ты

вольная птица и идешь себе в пивную.

Хайе чрезвычайно гордится своей идеей. Он просто влюблен в нее.

- А отслужил свои двенадцать лет - получай аттестат на пенсию и иди в

сельские жандармы. Тогда можешь хоть целый день гулять.

От этих грез о будущем его бросает в пот.

- Ты только подумай, как тебя будут угощать! Здесь рюмка коньяку, там

пол-литра. С жандармом небось каждый захочет дружить.

- Да ты ведь никогда не станешь унтером, Хайе, - вставляет Кат.

Хайе смущенно смотрит на него и умолкает. Наверно, он думает сейчас о

ясных осенних вечерах, о воскресеньях в степи, звоне деревенских колоколов,

о ночах, проведенных с батрачками, о гречишных пирогах с салом, о сельском

трактире, где можно целыми часами беспечно болтать с друзьями...

Его воображение не в силах так быстро управиться с нахлынувшими на него

картинами; поэтому он только раздраженно ворчит:

- И чего вы вечно лезете с вашими дурацкими расспросами?

Он натягивает на себя рубашку и застегивает куртку.

- А ты бы что сделал, Тьяден? - спрашивает Кропп.

Тьяден думает только об одном:

- Стал бы следить за Химмельштосом, чтобы не упустить его.

Дай Тьядену волю, он, пожалуй, посадил бы Химмельштоса в клетку, чтобы

каждое утро нападать на него с дубинкой. Сейчас он опять размечтался и

говорит, обращаясь к Кроппу:

- На твоем месте я постарался бы стать лейтенантом. Тогда бы ты мог

гонять его, пока у него задница не взопреет.

- А ты, Детеринг? - продолжает допытываться Мюллер. С его любовью

задавать вопросы ему бы только ребят учить.

Детеринг не охотник до разговоров. Но на этот вопрос он отвечает. Он

смотрит в небо и произносит всего лишь одну фразу:

- Я подоспел бы как раз к уборке.

С этими словами он встает и уходит.

Его одолевают заботы. Хозяйство приходится вести жене. К тому же, у

него еще забрали двух лошадей. Каждый день он читает доходящие до нас

газеты: уж нет ли дождя в его родных краях в Ольденбурге? А то они не успеют

убрать сено.

В этот момент появляется Химмельштос. Он направляется прямо к нам. Лицо

Тьядена покрывается пятнами. Он растягивается во весь рост на траве и от

волнения закрывает глаза.

Химмельштос ведет себя несколько нерешительно, он замедляет шаги. Но

затем все-таки подходит к нам. Никто даже и не думает встать. Кропп с

интересом разглядывает его.

Теперь он стоит перед нами и ждет. Видя, что все молчат, он пускает

пробный шар:

- Ну как дела? Проходит несколько секунд; Химмельштос явно не знает,

как ему следует себя вести. С каким удовольствием он заставил бы нас сейчас

сделать хорошую пробежку! Однако он, как видно, уже понял, что фронт - это

не казармы. Он делает еще одну попытку, обращаясь на этот раз не ко всем

сразу, а только к одному из нас; он надеется, что так скорее получит ответ.

Ближе всех к нему сидит Кропп. Его-то Химмельштос и решает удостоить своим

вниманием.

- Тоже здесь? Но Альберт отнюдь не собирается напрашиваться к нему в

друзья.

- Немножко подольше, чем вы, - кратко отвечает он.

Рыжие усы Химмельштоса подрагивают.

- Вы, кажется, меня не узнаете? Тьяден открывает глаза:

- Нет, почему же? Теперь Химмельштос поворачивается к нему:

- Ведь это Тьяден, не так ли? Тьяден поднимает голову:

- А хочешь, я тебе скажу, кто ты? Химмельштос обескуражен:

- С каких это пор мы с вами на ты? Мы, по-моему, еще в канаве вместе не

валялись.

Он никак не может найти выход из создавшегося положения. Столь открытой

вражды он от нас не ожидал. Но пока что он держит ухо востро, - наверно, ему

уже успели наболтать про выстрелы в спину.

Слова Химмельштоса о канаве настолько разъярили Тьядена, что он даже

становится остроумным:

- Нет, ты там один валялся.

Теперь и Химмельштос тоже кипит от злости. Однако Тьяден поспешно

опережает его; ему не терпится высказать до конца свою мысль.

- Так сказать тебе, кто ты? Ты гад паршивый, вот ты кто! Я уж давно

хотел тебе это сказать.

В его сонных свиных глазках светится торжество, - он много месяцев ждал

той минуты, когда швырнет этого "гада" в лицо своему недругу.

Химмельштоса тоже прорвало:

- Ах ты щенок, грязная торфяная крыса! Встать, руки по швам, когда с

вами разговаривает начальник!

Тьяден делает величественный жест:

- Вольно, Химмельштос. Кру-гом!

Химмельштос бушует. Это уже не человек, - это оживший устав строевой

службы, негодующий на нарушителей. Сам кайзер не счел бы себя более

оскорбленным, чем он. Он рявкает:

- Тьяден, я приказываю вам по долгу службы: встать!

- Еще что прикажете? - спрашивает Тьяден.

- Вы будете выполнять мой приказ или нет? Тьяден отвечает, не повышая

голоса и, сам того не зная, заканчивает свою речь популярнейшей цитатой из

немецкого классика [4]. Одновременно он оголяет свой тыл.

Химмельштос срывается с места, словно его ветром подхватило:

- Вы пойдете под трибунал! Мы видим, как он убегает по направлению к

ротной канцелярии.

Хайе и Тьяден оглушительно ржут, - так умеют хохотать только торфяники.

У Хайе от смеха заскакивает челюсть, и он беспомощно мычит открытым ртом.

Альберт вправляет ее ударом кулака.

Кат озабочен:

- Если он доложит, тебе несдобровать.

- А ты думаешь, он доложит? - спрашивает Тьяден.

- Обязательно, - говорю я.

- Тебе закатят по меньшей мере пять суток строгого, - заявляет Кат.

Тьядена это ничуть не страшит.

- Пять суток в кутузке - это пять суток отдыха.

- А если в крепость? - допытывается более основательный Мюллер.

- Пока сидишь там, глядишь и отвоевался.

Тьяден - счастливчик. Он не знает, что такое заботы. В сопровождении

Хайе и Леера он удаляется, чтобы не попасться начальству под горячую руку.

Мюллер все еще не закончил свой опрос. Он снова принимается за Кроппа:

- Альберт, ну а если ты и вправду попал бы сейчас домой, что б ты стал

тогда делать?

Теперь Кропп наелся и стал от этого уступчивее:

- А сколько человек осталось от нашего класса? Мы подсчитываем: семь

человек из двадцати убиты, четверо - ранены, один - в сумасшедшем доме.

Значит, нас набралось бы в лучшем случае двенадцать человек.

- Из них трое - лейтенанты, - говорит Мюллер. - Ты думаешь, они

согласились бы, чтобы на них снова орал Канторек?

Мы думаем, что нет; мы тоже не захотели бы, чтобы он орал на нас.

- А как ты представляешь себе, что такое тройное действие в "Вильгельме

Телле"? - вдруг вспоминает Кропп и хохочет до слез.

- Какие цели ставил перед собой геттингенский "Союз рощи"? - испытующе

спрашивает Мюллер, внезапно переходя на строгий тон.

- Сколько детей было у Карла Смелого? - спокойно парирую я.

- Из вас ничего путного не выйдет, Боймер, - квакает Мюллер.

- Когда была битва при Заме? - интересуется Кропп.

- У вас нет прочных моральных принципов, Кропп, садитесь! Три с

минусом! - говорю я, делая пренебрежительный жест рукой.

- Какие государственные задачи Ликург почитал важнейшими? - шипит

Мюллер, поправляя воображаемое пенсне.

- Как нужно расставить знаки препинания во фразе:

"Мы, немцы, не боимся никого, кроме бога?" - вопрошаю я.

- Сколько жителей насчитывает Мельбурн? - щебечет в ответ Мюллер.

- Как же вы будете жить, если даже этого не знаете? - спрашиваю я

Альберта возмущенным тоном.

Но тот пускает в ход другой козырь:

- В чем заключается явление сцепления? Мы уже успели основательно

позабыть все эти премудрости. Они оказались совершенно бесполезными. Но

никто не учил нас в школе, как закуривать под дождем и на ветру или как

разжигать костер из сырых дров, никто не объяснял, что удар штыком лучше

всего наносить в живот, а не в ребра, потому что в животе штык не

застревает.

Мюллер задумчиво говорит:

- А что толку? Ведь нам все равно придется снова сесть на школьную

скамью.

Я считаю, что это исключено:

- Может быть, нам разрешат сдавать льготные экзамены?

- Для этого нужна подготовка. И даже если ты их сдашь, что потом? Быть

студентом не намного лучше. Если у тебя нет денег, тебе все равно придется

зубрить.

- Нет, это, пожалуй, немного получше. Но и там тебе тоже будут

вдалбливать всякую чушь.

Кропп настроен совершенно так же, как мы:

- Как можно принимать все это всерьез, если ты побывал здесь, на

фронте?

- Но надо же тебе иметь профессию, - возражает Мюллер, точь-в-точь так,

как говаривал Канторек.

Альберт вычищает ножом грязь из-под ногтей. Мы удивлены таким

Date: 2015-08-07; view: 258; Нарушение авторских прав