Ремарк Эрих Мария. На западном фронте без перемен 5 page

щегольством. Но он делает это просто потому, что задумался. Он отбрасывает

нож и заявляет:

- В том-то и дело. И Кат, и Детеринг, и Хайе снова вернутся к своей

профессии, потому что у них она уже была раньше. И Химмельштос - тоже. А вот

у нас ее не было. Как же нам привыкнуть к какому-нибудь делу после всего

этого? - Он кивает головой в сторону фронта.

- Хорошо бы стать рантье, тогда можно было бы жить где-нибудь в лесу, в

полном одиночестве, - говорю я, но мне тотчас же становится стыдно за эти

чрезмерные претензии.

- Что же с нами будет, когда мы вернемся? - спрашивает Мюллер, и даже

ему становится не по себе.

Кропп пожимает плечами:

- Не знаю. Сначала надо остаться в живых, а там видно будет.

В сущности, никто из нас ничего не может сказать.

- Так что же мы стали бы делать? - спрашиваю я.

- У меня ни к чему нет охоты, - устало отвечает Кропп. - Ведь рано или

поздно ты умрешь, так не все ли равно, что ты нажил? И вообще я не верю, что

мы вернемся.

- Знаешь, Альберт, когда я об этом размышляю, - говорю я через

некоторое время, переворачиваясь на спину, - когда я думаю о том, что

однажды я услышу слово "мир" и это будет правда, мне хочется сделать

чтонибудь немыслимое, - так опьяняет меня это слово. Чтонибудь такое, чтобы

знать, что ты не напрасно валялся здесь в грязи, не напрасно попал в этот

переплет. Только я ничего не могу придумать. То, что действительно можно

сделать, вся эта процедура приобретения профессии, - сначала учеба, потом

жалованье и так далее, - от этого меня с души воротит, потому что так было

всегда, и все это отвратительно. Но ничего другого я не нахожу, ничего

другого я не вижу, Альберт.

В эту минуту все кажется мне беспросветным, и меня охватывает отчаяние.

Кропп думает о том же.

- И вообще всем нам будет трудно. Неужели они там, в тылу, никогда не

задумываются над этим? Два года подряд стрелять из винтовки и метать гранаты

- это нельзя сбросить с себя, как сбрасывают грязное белье...

Мы приходим к заключению, что нечто подобное переживает каждый, - не

только мы здесь, но и всякий, кто находится в том же положении, где бы он ни

был; только одни чувствуют это больше, другие - меньше. Это общая судьба

нашего поколения.

Альберт высказывает эту мысль вслух:

- Война сделала нас никчемными людьми.

Он прав. Мы больше не молодежь. Мы уже не собираемся брать жизнь с бою.

Мы беглецы. Мы бежим от самих себя. От своей жизни. Нам было восемнадцать

лет, и мы только еще начинали любить мир и жизнь; нам пришлось стрелять по

ним. Первый же разорвавшийся снаряд попал в наше сердце. Мы отрезаны от

разумной деятельности, от человеческих стремлений, от прогресса. Мы больше

не верим в них. Мы верим в войну.

Канцелярия зашевелилась. Как видно, Химмельштос поднял там всех на

ноги. Во главе карательного отряда трусит толстый фельдфебель. Любопытно,

что почти все ротные фельдфебеля - толстяки.

За ним следует снедаемый жаждой мести Химмельштос. Его сапоги сверкают

на солнце.

Мы встаем.

- Где Тьяден? - пыхтит фельдфебель.

Разумеется, никто этого не знает. Глаза Химмельштоса сверкают злобой.

- Вам, конечно, знаете. Только не хотите сказать. Признавайтесь, где

он?

- Фельдфебель - рыскает глазами - Тьядена нигде не видно. Тогда он

пытается взяться за дело с другого конца:

- Через десять минут ты должен явиться в канцелярию.

После этого он удаляется. Химмельштос следует в его кильватере.

- У меня предчувствие, что в следующий раз, когда будем рыть окопы, я

случайно уроню моток проволоки Химмельштосу на ноги, - говорит Кропп.

- Да и вообще нам с ним будет не скучно, - смеется Мюллер.

Мы осмелились дать отпор какому-то жалкому почтальону и уже гордимся

этим.

Я иду в барак и предупреждаю Тьядена, что ему надо исчезнуть.

Затем мы переходим на другое место и, развалясь на травке, снова

начинаем играть в карты. Ведь все, что мы умеем, это играть в карты,

сквернословить и воевать. Не очень много для двадцати - слишком много для

двадцати лет.

Через полчаса Химмельштос снова наведывается к нам. Никто не обращает

на него внимания. Он спрашивает, где Тьяден. Мы пожимаем плечами.

- Вас ведь послали за ним, - настаивает он.

- Что значит "послали"? - спрашивает Кропп.

- Ну, вам приказали...

- Я попросил бы вас выбирать выражения, - говорит Кропп начальственным

тоном. - Мы не позволим обращаться к нам не по уставу.

Химмельштос огорошен:

- Кто это обращается к вам не по уставу?

- Вы!

- Я?

- Ну да.

Химмельштос напряженно думает. Он недоверчиво косится на Кроппа, не

совсем понимая, что тот имеет в виду. Во всяком случае, на этот раз он не

вполне уверен в себе и решает пойти нам навстречу:

- Так вы его не нашли? Кропп ложится в траву и говорит:

- А вы хоть раз бывали здесь, на фронте?

- Это вас не касается, - решительно заявляет Химмельштос. - Я требую,

чтобы вы мне ответили на мой вопрос.

- Ладно, отвечу, - говорит Кропп поднимаясь. - Посмотрите-ка вон туда,

видите, на небе такие маленькие облачка? Это разрывы зениток. Вчера мы были

там. Пять убитых, восемь раненых. А ведь ничего особенного вчера в общем-то

и не было. В следующий раз, когда мы отправимся туда вместе с вами, рядовые

не будут умирать, не спросив вашего разрешения. Они будут становиться перед

вами во фронт, пятки вместе, носки врозь, и молодцевато спрашивать:

"Разрешите выйти из строя? Дозвольте отправиться на тот свет!" Нам здесь так

не хватало таких людей, как вы.

Сказав это, он снова садится. Химмельштос уносится стремительно, как

комета.

- Трое суток ареста, - предполагает Кат.

- Следующий заход сделаю я, - говорю я Альберту.

Но нас больше не беспокоят. Зато вечером, во время поверки, нам

устраивают допрос. В канцелярии сидит командир нашего взвода лейтенант

Бертинк и вызывает всех по очереди.

Как свидетель, я тоже предстаю перед ним и излагаю обстоятельства,

заставившие Тьядена взбунтоваться. История с "исцелением" Тьядена от

недержания мочи производит сильное впечатление. Вызывают Химмельштоса, и я

еще раз повторяю свои показания.

- Это правда? - спрашивает Бертинк Химмельштоса.

Тот пытается выкрутиться, но, когда Кропп подтверждает сказанное мною,

ему в конце концов приходится признаться.

- Почему же никто не доложил об этом еще тогда? - спрашивает Бертинк.

Мы молчим, - ведь он сам прекрасно знает, что жаловаться на такие

пустяки - это в армии гиблое дело. Да и вообще, какие могут быть жалобы на

военной службе? Он, как видно, понимает нас и для начала распекает

Химмельштоса, в энергичных выражениях разъясняя ему еще раз, что фронт это

не казармы. Затем настает очередь Тьядена. С ним лейтенант обходится

покруче. Он долго читает ему мораль и налагает на него трое суток ареста.

Кроппу он подмигивает и велит записать ему одни сутки.

- Ничего не поделаешь, - говорит он ему с сожалением.

Он у нас умница.

Простой арест - приятное времяпрепровождение. Помещение для арестантов

- бывший курятник; там они могут принимать гостей, мы знаем, как к ним

пробраться.

Строгий арест пришлось бы отсиживать в погребе. Раньше нас еще

привязывали к дереву, но сейчас это запрещено. Все-таки иногда с нами

обращаются как с людьми.

Не успели Тьяден и Кропп отсидеть час за проволочной решеткой, как мы

уже отправляемся навестить их. Тьяден встречает нас петушиным криком. Затем

мы до поздней ночи играем в скат. Этот дурень Тьяден, как всегда,

выигрывает.

Когда мы собираемся уходить, Кат спрашивает меня:

- Что ты скажешь насчет жареного гуся?

- Неплохо бы, - говорю я.

Мы забираемся на машину с боеприпасами. За проезд с нас берут две

сигареты. Кат заметил место точно. Птичник принадлежит штабу одного из

полков. Я берусь стащить гуся, и Кат меня инструктирует. Птичник находится

за оградой, дверь не на замке, а только на колышке.

Кат подставляет мне руки, я упираюсь в них ногой и перелезаю через

ограду. Кат остается стоять на стреме.

Несколько минут я стою на одном месте, чтобы дать глазам привыкнуть к

темноте. Затем узнаю птичник. Тихонько подкрадываюсь к нему, нащупываю

колышек, вытаскиваю его и открываю дверь.

Я различаю два белых пятна. Гусей двое - это нехорошо: одного схватишь,

другой разгогочется. Значит, надо хватать обоих, только побыстрей, тогда

дело выгорит.

Одним прыжком я бросаюсь на них. Одного мне удается схватить сразу же,

через мгновение я держу и второго. Я с остервенением бью их головами об

стену, чтобы оглушить. Но, должно быть, мне надо было двинуть их посильнее.

Подлые твари хрипят и начинают бить лапами и хлопать крыльями. Я сражаюсь с

ожесточением, но, бог ты мой, сколько силы у этакого вот гуся! Они тащат

меня в разные стороны, так что я еле держусь на ногах. Жутко смотреть, как

они трепыхаются в потемках, белые как простыни; у меня выросли крылья, я уже

побаиваюсь, не вознесусь ли я на небо, в руках у меня словно два привязных

аэростата.

Без шума дело все-таки не обошлось: одна из длинношеих птиц хлебнула

воздуху я заверещала как будильник. Не успел я оглянуться, как что-то мягкое

подкатилось к птичнику: я ощущаю толчок, падаю на землю и слышу злобное

рычание. Собака... Я поглядываю на нее сбоку, она вот-вот готова вцепиться

мне в глотку. Я тотчас же замираю и первым делом подтягиваю подбородок к

воротнику своей солдатской куртки.

Это дог. Проходит целая вечность, прежде чем он убирает свою морду и

садится рядом со мной. Но как только я пытаюсь шевельнуться, он рычит. Я

размышляю. Единственное, что я могу сделать, - это как-нибудь дотянуться до

моего револьвера. Так или иначе мне надо убраться отсюда, пока не пришли

люди. Сантиметр за сантиметром я подбираюсь рукой к кобуре.

У меня такое ощущение, будто прошло уже несколько часов. Каждый раз

легкое движение руки - и грозное рычание, затем полная неподвижность и новая

попытка. Когда наконец револьвер оказался у меня в руке, она начинает

дрожать. Я прижимаю ее к земле и уясняю себе план действий: рывком поднять

револьвер, выстрелить прежде чем дог успеет вцепиться и удрать.

Я делаю глубокие, медленные вдохи и успокаиваюсь. Затем, затаив

дыхание, вскидываю револьвер. Выстрел. Дог с воем метнулся в сторону, я

пробкой вылетаю в дверь и лечу кувырком, споткнувшись об одного из удравших

гусей.

Я успеваю на бегу подхватить его, одним взмахом швыряю его через ограду

и сам взбираюсь на нее. Я еще сижу на гребне стены, а дог уже оправился от

испуга и прыгает, стараясь достать меня. Я кубарем скатываюсь на другую

сторону. В десяти шагах от меня стоит Кат, с гусем под мышкой. Как только он

замечает меня, мы убегаем.

Наконец нам можно немного отдышаться. У гуся уже скручена шея, с этим

делом Кат управился за одну секунду мы решаем тотчас же изжарить его, чтобы

никто ничего не заметил. Я приношу из барака кастрюли и дрова, и мы

забираемся в маленький заброшенный сарайчик, который заранее держали на

примете для подобных случаев. Мы плотно завешиваем единственное оконце. В

сарае есть нечто вроде плиты: лист железа, положенный на кирпичи. Мы

разводим огонь.

Кат ощипывает гуся и подготовляет его. Перья мы заботливо откладываем в

сторону. Из них мы собираемся сделать для себя две подушечки с надписью:

"Спокойно спи под грохот канонады!"

Над нашим убежищем навис отдаленный гул фронтовой артиллерии. По лицам

нашим пробегают вспышки света, на стене пляшут тени. Порой слышится глухой

треск, тогда наш сарайчик трясется. Это авиабомбы. Один раз до нас смутно

доносятся крики. Должно быть, бомба угодила в барак.

Жужжат аэропланы; - раздается татаканье пулеметов. Но свет из сарая не

проникает наружу, и никто не сможет заметить нас.

В глухую полночь сидим мы лицом к лицу. Кат и я, два солдата в

заношенных куртках, и жарим гуся. Мы почти не разговариваем, но проявляем

друг к другу столько самой нежной заботливости, что, пожалуй, на это вряд ли

способны даже влюбленные. Мы два человеческих существа, две крошечные

искорки жизни, а вокруг нас ночь и заколдованная черта смерти. Мы сидим у

этой черты, под вечной угрозой, но под временной защитой. С наших рук капает

жир, наши сердца так близки друг к другу, ив этот час в них происходит то

же, что и вокруг нас: в свете неяркого огня от сердца к сердцу идут

трепетные отблески и тени чувств. Что он знает обо мне? Что я о нем знаю?

Раньше у нас не было бы ни одной сходной мысли, - теперь мы сидим перед

гусем, и один ощущает присутствие другого, и один так близок другому, что

нам не хочется об этом говорить.

Зажарить гуся - дело нескорое, даже если он молодой и жирный. Поэтому

мы сменяем друг друга. Один поливает птицу жиром, другой тем временем спит.

Малопомалу в сарае разливается чудесный запах.

Проникающие снаружи звуки собираются в один пучок, начинают

восприниматься как сон, однако сознание выключено еще не полностью. Я вижу в

полусне, как Кат поднимает и опускает ложку, - я люблю его, люблю его плечи,

его угловатую согнувшуюся фигуру, - и в то же время я вижу где-то позади

него леса и звезды, и чей-то добрый голос произносит слова, и они

успокаивают меня, солдата в больших сапогах, с поясным ремнем и с мешочком

для сухарей, солдата, который шагает по уходящей вдаль дороге, такой

маленький под высоким небосводом, солдата, который быстро забывает пережитое

и только изредка бывает грустным, который все шагает и шагает под огромным

пологом ночного неба.

Маленький солдат, и добрый голос; если бы кто-нибудь вздумал ласково

погладить этого солдата в больших сапогах и с засыпанным землей сердцем, он,

наверно, уже не понял бы ласки, этот солдат, идущий вперед, потому что на

нем сапоги, и забывший все, кроме того, что ему надо идти вперед. Что это

там вдали? Как будто цветы и какой-то пейзаж, такой умиротворенный, что

солдату хочется плакать. А может быть, перед ним витают те радости, которых

он никогда не знал, а значит и не мог утратить, смущающие его душу и

все-таки ушедшие для него навсегда? Может быть, это его двадцать лет?

Что это такое на моем лице? Уж не следы ли слез? И где я? Передо мной

стоит Кат; его огромная горбатая тень как-то по-домашнему укрывает меня. Он

что-то тихо говорит, улыбается и опять идет к огню.

Затем он говорит:

- Готово.

- Да. Кат.

Я стряхиваю с себя сон. Посреди сарая поблескивает румяная корочка

жаркого. Мы достаем наши складные вилки и перочинные ножи, и каждый отрезает

себе по ножке. Мы едим гуся с солдатским хлебом, макая его в подливку. Едим

мы медленно, всецело отдаваясь наслаждению.

- Вкусно, Кат?

- Хорошо! А как тебе?

- Хорошо, Кат! Сейчас мы братья, и мы подкладываем друг другу самые

лакомые кусочки. Затем я выкуриваю сигарету, а Кат - сигару. От гуся еще

много осталось.

- Кат, а что если мы снесем по куску Кроппу и Тьядену?

- Идет, - соглашается он. Мы отрезаем порцию и заботливо заворачиваем

ее в кусок газеты. Остатки мы собираемся снести к себе в барак, но потом Кат

смеется и произносит одно только слово:

- Тьяден.

Он прав, - нам действительно нужно взять с собой все. Мы отправляемся в

курятник, чтобы разбудить Кроппа и Тьядена. Но сначала мы еще убираем перья.

Кропп и Тьяден принимают нас за каких-то призраков. Затем они начинают

с хрустом работать челюстями. У Тьядена во рту крылышко, он держит его

обеими руками, как губную гармонику, и жует. Он прихлебывает жир из кастрюли

и чавкает.

- Этого я вам никогда не забуду! Мы идем к себе в барак. Над нами снова

высокое небо со звездами и с первыми проблесками рассвета, под ним шагаю я,

солдат в больших сапогах и с полным желудком, маленький солдат на заре, а

рядом со мной, согнувшийся, угловатый, идет Кат, мой товарищ.

В предрассветных сумерках очертания барака надвигаются на нас, как

черный, благодатный сон.

VI

Поговаривают о наступлении. Нас отправляют на фронт на два дня раньше

обычного. По пути мы проезжаем мимо разбитой снарядами школы. Вдоль ее

фасада высокой двойной стеной сложены новенькие светлые неполированные

гробы. Они еще пахнут смолой, сосновым деревом и лесом. Их здесь по крайней

мере сотня.

- Однако они тут ничего не забыли для наступления, - удивленно говорит

Мюллер.

- Это для нас, - ворчит Детеринг.

- Типун тебе на язык, - прикрикивает на него Кат.

- Будь доволен, если тебе еще достанется гроб, - зубоскалит Тьяден, для

тебя они просто подберут плащпалатку по твоей комплекции, вот увидишь. По

тебе ведь только в тире стрелять.

Другие тоже острят, хотя всем явно не по себе; а что же нам делать еще?

Ведь гробы и в самом деле припасены для нас. Это дело у них хорошо

поставлено.

Вся линия фронта находится в скрытом движении. Ночью мы пытаемся

выяснить обстановку. У нас сравнительно тихо, поэтому мы слышим, как за

линией обороны противника всю ночь катятся железнодорожные составы,

безостановочно, до самого рассвета. Кат сказал, что французы не отходят, а,

наоборот, подвозят войска, - войска, боеприпасы, орудия.

Английская артиллерия получила подкрепления, это мы слышим сразу же.

Справа от фермы стоят по крайней мере четыре новые батареи двадцатилинеек,

не считая старых, а за искалеченным тополем установлены минометы. Кроме

того, сюда перебросили изрядное количество этих французских игрушек, что

стреляют снарядами с ударными взрывателями.

Настроение у нас подавленное. Через два часа после того, как мы

спустились в блиндажи, наши окопы обстреляла своя же артиллерия. Это уже

третий случай за последний месяц. Пусть бы они еще ошибались в наводке,

тогда никто бы им ничего не сказал, но это ведь все оттого, что стволы у

орудий слишком разношены; рассеивание такое большое, что зачастую снаряды

ложатся как попало и даже залетают на наш участок. Из-за этого сегодня ночью

у нас было двое раненых.

Фронт - это клетка, и тому, кто в нее попал, приходится, напрягая

нервы, ждать, что с ним будет дальше. Мы сидим за решеткой, прутья которой -

траектории снарядов; мы живем в напряженном ожидании неведомого. Мы отданы

во власть случая. Когда на меня летит снаряд, я могу пригнуться, - и это

все; я не могу знать, куда он ударит, и никак не могу воздействовать на

него.

Именно эта зависимость от случая и делает нас такими равнодушными.

Несколько месяцев тому назад я сидел в блиндаже и играл в скат; через

некоторое время я встал и пошел навестить своих знакомых в другом блиндаже.

Когда я вернулся, от первого блиндажа почти ничего не осталось: тяжелый

снаряд разбил его всмятку. Я опять пошел во второй и подоспел как раз

вовремя, чтобы помочь его откапывать, - за это время его успело засыпать.

Меня могут убить, - это дело случая. Но то, что я остаюсь в живых, это

опять-таки дело случая. Я могу погибнуть в надежно укрепленном блиндаже,

раздавленный его стенами, и могу остаться невредимым, пролежав десять часов

в чистом поле под шквальным огнем. Каждый солдат остается в живых лишь

благодаря тысяче разных случаев. И каждый солдат верит в случай и полагается

на него.

Нам надо присматривать за своим хлебом. За последнее время, с тех пор

как в окопах больше не поддерживается порядок, у нас расплодились крысы. По

словам Детеринга, это самый верный признак того, что скоро мы хлебнем горя.

Здешние крысы как-то особенно противны, уж очень они большие. Они из

той породы, которую называют трупными крысами. У них омерзительные, злющие,

безусые морды, и уже один вид их длинных, голых хвостов вызывает тошноту.

Их, как видно, мучит голод. Почти у каждого из нас они обглодали его

порцию хлеба. Кропп крепко завязал свой хлеб в плащ-палатку и положил его

под голову, но все равно не может спать, так как крысы бегают по его лицу,

стараясь добраться до хлеба. Детеринг решил схитрить: он прицепил к потолку

кусок тонкой проволоки и повесил на нее узелок с хлебом. Однажды ночью он

включил свой карманный фонарик и увидел, что проволока раскачивается. Верхом

на узелке сидела жирная крыса.

В конце концов мы решаем разделаться с ними. Мы аккуратно вырезаем

обглоданные места; выбросить хлеб мы никак не можем, иначе завтра нам самим

будет нечего есть.

Вырезанные куски мы складываем на пол в самой середине блиндажа. Каждый

достает свою лопату и ложится, держа ее наготове. Детеринг, Кропп и Кат

приготовились включить свои карманные фонарики.

Уже через несколько минут мы слышим шорохи и возню. Шорохи становятся

громче, теперь уже можно различить царапанье множества крысиных лапок.

Вспыхивают фонарики, и все дружно бьют лопатами по черному клубку, который с

писком распадается. Результаты неплохие. Мы выгребаем из блиндажа

искромсанные крысиные трупы и снова устраиваем засаду.

Нам еще несколько раз удается устроить это побоище. Затем крысы

замечают что-то неладное, а может быть, они учуяли кровь. Больше они не

появляются. Но остатки хлеба на полу на следующий день исчезают: они их

все-таки растащили.

На соседнем участке они напали на двух больших кошек и собаку, искусали

их до смерти и объели их трупы.

На следующий день нам выдают сыр. Каждый получает почти по четверти

головки. С одной стороны это хорошо, потому что сыр - вкусная штука, но с

другой стороны это плохо, так как до сих пор эти большие красные шары всегда

были признаком того, что нам предстоит попасть в переплет. После того как

нам выдали еще и водку, у нас стало еще больше оснований ждать беды.

Выпить-то мы ее выпили, но все-таки при этом нам было не по себе.

Весь день мы соревнуемся в стрельбе по крысам и слоняемся как

неприкаянные. Нам пополняют запасы патронов и ручных гранат. Штыки мы

осматриваем сами. Дело в том, что у некоторых штыков на спинке лезвия есть

зубья, как у пилы. Если кто-нибудь из наших попадется на той стороне с такой

штуковиной, ему не миновать расправы. На соседнем участке были обнаружены

трупы наших солдат, которых недосчитались после боя; им отрезали этой пилой

уши и выкололи глаза. Затем им набили опилками рот и нос, так что они

задохнулись.

У некоторых новобранцев есть еще штыки этого образца; эти штыки мы у

них отбираем и достаем для них другие.

Впрочем, штык во многом утратил свое значение. Теперь пошла новая мода

ходить в атаку: некоторые берут с собой только ручные гранаты и лопату.

Отточенная лопата - более легкое и универсальное оружие, ею можно не только

тыкать снизу, под подбородок, ею прежде всего можно рубить наотмашь. Удар

получается более увесистый, особенно если нанести его сбоку, под углом,

между плечом и шеей; тогда легко можно рассечь человека до самой груди.

Когда колешь штыком, он часто застревает; чтобы его вытащить, нужно с силой

упереться ногой в живот противника, а тем временем тебя самого свободно

могут угостить штыком. К тому же он иногда еще и обламывается.

Ночью на наши окопы пускают газ. Мы ждем атаки и, приготовившись отбить

ее, лежим в противогазах, готовые сбросить их, как только перед нами

вынырнет силуэт первого солдата.

Но вот уже начинает светать, а у нас все по-прежнему спокойно. Только с

тыловых дорог по ту сторону фронта все еще доносится этот изматывающий нервы

гул. Поезда, поезда, машины, машины, - куда только стягивают все это? Наша

артиллерия все время бьет в том направлении, но гул не смолкает, он все еще

не смолкает...

У нас усталые лица, мы не глядим друг на друга.

- Опять будет то же самое, как в тот раз на Сомме; там нас после этого

семь суток держали под ураганным огнем, - мрачно говорит Кат.

С тех пор как мы здесь, он даже перестал острить, а это плохо, - ведь

Кат старый окопный волк, у него на все есть чутье. Один только Тьяден

радуется усиленным порциям и рому; он даже считает, что в нашу смену здесь

вообще ничего не случится и мы так же спокойно вернемся на отдых.

Нам уже начинает казаться, что так оно и будет.

Проходят дни за днями. Ночью я сижу в ячейке на посту подслушивания.

Надо мной взлетают и опускаются осветительные ракеты и световые парашюты. -

Все во мне настороже, все напряжено, сердце колотится. Мои глаза то и дело

задерживаются на светящемся циферблате часов: стрелка словно топчется на

одном месте. Сон смежает мне веки, я шевелю пальцами в сапогах, чтобы не

уснуть. За мою смену ничего нового не происходит; я слышу только гул колес с

той стороны. Постепенно мы успокаиваемся и все время режемся в скат по

большой. Может быть, нам еще повезет.

Днем в небе роем висят привязные аэростаты. Говорят, что во время

наступления аэропланы пехоты и танки будут на этот раз брошены также и на

наш участок. Но сейчас нас гораздо больше интересует то, что рассказывают о

новых огнеметах.

Среди ночи мы просыпаемся. Земля гудит. Над нами тяжелая завеса огня.

Мы жмемся по углам. По звуку можно различить снаряды всех калибров.

Каждый хватается за свои вещи и то и дело проверяет, все ли на месте.

Блиндаж дрожит, ночь ревет и мечет молнии. При свете мгновенных вспышек мы

смотрим друг на друга. Лица у всех побледнели, губы сжаты; мы только головой

качаем: что же это делается?

Каждый ощущает всем своим телом, как тяжелые снаряды сносят бруствер

окопа, как они вскапывают откос блиндажа и крошат лежащие сверху бетонные

глыбы. Порой мы различаем более глухой, более сокрушительный, чем обычно,

удар, словно разъяренный хищник бешено вонзает когти в свою жертву, - это

прямое попадание в окоп. Наутро некоторые новобранцы позеленели с лица, и их

уже рвет. Они еще совсем необстрелянные.

В убежище медленно просачивается неприятно серый свет, и вспышки

падающих снарядов становятся бледнее. Наступило утро. Теперь к огню

артиллерии прибавились разрывы мин. Нет ничего ужаснее, чем этот неистовой

силы смерч. Там, где он пронесся, остается братская могила.

Новая смена наблюдателей отправляется на посты, отдежурившие

вваливаются в окоп, забрызганные грязью, дрожащие. Один из них молча ложится

в угол и начинает есть; другой, вновь призванный резервист, судорожно

всхлипывает; его дважды перебрасывало взрывной волной через бруствер, но он

отделался только нервным шоком.

Новобранцы поглядывают на него. Такое состояние быстро передается

другим, нам нужно быть начеку, кое у кого из них уже начинают подрагивать

губы. Хорошо, что ночь прошла; быть может, атака начнется в первой половине

дня.

Огонь не утихает. Местность позади нас тоже под обстрелом. Куда ни

взглянешь, повсюду взлетают фонтаны грязи и металла. Противник обстреливает

очень широкую полосу.

Атака не начинается, но снаряды все еще рвутся. Мы постепенно глохнем.

Теперь уже почти все молчат. Все равно никто не может понять друг друга.

От нашего окопа почти ничего не осталось. В некоторых местах его

глубина достигает всего лишь какихнибудь полметра, он весь скрылся под

ямами, воронками и грудами земли. Прямо перед нашим убежищем разрывается

снаряд. Тотчас же вокруг становится темно. Наше убежище засыпало, и нам

приходится откапывать себя. Через час мы снова освободили вход, и нам стало

спокойнее, потому что мы были заняты делом.

К нам спускается наш командир роты и рассказывает, что у нас разрушены

два блиндажа. При виде его новобранцы успокаиваются. Он говорит, что сегодня

вечером будет сделана попытка доставить нам еду. Это утешительная новость.

Никто об этом и не думал, кроме Тьядена. Это уже какая-то ниточка,