Ремарк Эрих Мария. На западном фронте без перемен 6 page

протянувшаяся к нам из внешнего мира; если вспомнили о еде, значит, дело не

так уж плохо, думают новобранцы. Мы их не разубеждаем, намто известно, что

еда - это так же важно, как боеприпасы, и только поэтому ее во что бы то ни

стало надо доставить.

Но первая попытка кончается неудачей. Высылают еще одну команду. Ей

тоже приходится повернуть назад. Наконец подносчиков возглавляет Кат, но и

он возвращается с пустыми руками. Под этим огнем никто не проскочит, он так

плотен, что через него и мышь не прошмыгнет.

Мы затягиваем наши ремни на последнюю дырочку и жуем каждый кусок хлеба

втрое дольше обыкновенного. И все же его не хватает; у нас животы подвело от

голода. Один ломтик у меня еще остался про запас; мякиш я съедаю, а корку

оставляю в мешочке; время от времени я принимаюсь ее сосать.

Ночь тянется невыносимо долго. Мы не можем уснуть, мы смотрим перед

собой осоловелыми глазами и дремлем. Тьядену жалко тех обглоданных кусочков

хлеба, которые мы извели на приманку для крыс; их надо было бы просто

припрятать. Сейчас любой из нас съел бы их. Воды нам тоже не хватает, но это

пока еще терпимо.

Под утро, когда еще совсем темно, у нас начинается переполох. Стая

спасающихся бегством крыс врывается через входную дверь и начинает быстро

карабкаться по стенам. Карманные фонарики освещают отчаянно мечущихся

животных. Все кричат, ругаются и бьют крыс чем попало. Это взрыв ярости и

отчаяния, которые в течение долгих часов не находили себе разрядки. Лица

искажены злобой, руки наносят удары, крысы пищат. Все так разошлись, что уже

трудно угомониться, - еще немного, и мы набросимся друг на друга.

Этот взрыв энергии совсем измотал нас. Мы лежим и снова начинаем ждать.

Просто чудо, что в нашем блиндаже все еще нет потерь. Это одно из немногих

глубоких убежищ, которые до сих пор уцелели.

В блиндаж ползком пробирается унтер-офицер; в руках у него буханка

хлеба; ночью троим из наших все же удалось проскочить под огнем и принести

кое-что поесть. Они рассказали, что полоса обстрела тянется до самых

артиллерийских позиций и огонь там такой же плотный. Просто удивительно,

откуда у них на той стороне столько пушек!

Нам приходится ждать, бесконечно долго ждать. Среди дня случается то,

чего я ожидал. У одного из новобранцев - припадок. Я давно уже наблюдал за

ним. Он беспокойно двигал челюстями и то сжимал, то разжимал кулаки. Мы не

раз видели такие вот затравленные, вылезающие из орбит глаза. За последние

часы он только с виду присмирел. Сейчас он весь внутренне осел, как

подгнившее дерево.

Он встает, бесшумно ползет через весь блиндаж, на минуту

останавливается и затем подкатывается к выходу. Я переворачиваюсь на другой

бок:

- Ты куда это?

- Я сейчас же вернусь, - говорит он и хочет обойти меня.

- Обожди немного, огонь уже стихает.

Он прислушивается, и на одно мгновение его глаза проясняются. Затем в

них снова появляется мутный блеск, как у бешеной собаки. Он молча отпихивает

меня.

- Минутку, братец, - зову я его.

Кат насторожился. Как раз в тот момент, когда новобранец отталкивает

меня, он хватает его за руку, и мы крепко держим его.

Он тотчас же начинает буянить:

- Пустите меня, пустите, я хочу выйти отсюда! Он ничего не хочет

слушать, брыкается и дерется, с его покрытых пеной губ непрестанно срываются

слова, нечленораздельные, бессмысленные. Это приступ особого страха, когда

человек боится остаться в блиндаже, - ему кажется, что он здесь задохнется,

и он весь во власти одного только стремления - выбраться наружу. Если бы мы

отпустили его, он побежал бы куда глаза глядят, позабыв, что надо укрыться.

Он не первый.

Он уже закатил глаза и так буйствует, что приходится его поколотить,

чтобы он образумился, - ничего другого не остается. Мы проделываем это

быстро и безжалостно, и нам удается добиться того, что он пока что сидит

смирно. Увидев эту сцену, остальные новобранцы побледнели; будем надеяться,

что это их припугнет. Сегодняшний ураганный огонь - слишком тяжелое

испытание для этих несчастных парней, - с полевого пересыльного пункта они

сразу же попали в такую переделку, от которой даже и бывалому человеку впору

поседеть.

После этого случая спертый воздух блиндажа еще больше раздражает нас.

Мы сидим в собственной могиле и ждем только того, чтобы нас засыпало.

Неистовый вой и ослепительная вспышка. Блиндаж трещит по всем швам от

угодившего в него снаряда, к счастью, легкого, так что бетонная кладка

выдержала удар. Слышится звон металла и еще какой-то страшный скрежет, стены

ходят ходуном, винтовки, каски, земля, грязь и пыль взлетают к потолку.

Снаружи проникает густой, пахнущий серой дым. Если бы мы сидели не в прочном

убежище, а в одном из тех балаганчиков, что стали строить в последнее время,

никто из нас не остался бы в живых.

Но и сейчас этот снаряд наделал нам немало хлопот. Давешний новобранец

снова разбушевался, и его примеру последовали еще двое. Один из них

вырывается и убегает. Мы возимся с двумя другими. Я бросаюсь вслед за

беглецом и уже подумываю, не выстрелить ли ему в ноги, но тут что-то со

свистом несется на меня. Я распластываюсь на земле, а когда поднимаюсь,

стенка окопа уже облеплена горячими осколками, кусками мяса и обрывками

обмундирования. Я снова залезаю в блиндаж.

Первый новобранец, как видно, и в самом деле сошел с ума. Когда мы его

отпускаем, он пригибает голову, как козел, и бьется лбом о стену. Ночью надо

будет попытаться отправить его в тыл. Пока что мы связываем его, но с таким

расчетом, чтобы можно было сразу же освободить, если начнется атака.

Кат предлагает сыграть в карты, - делать-то все равно нечего, может

быть, от этого нам станет легче. Но игра не клеится, - мы прислушиваемся к

каждому снаряду, рвущемуся поближе к нам, и сбиваемся при подсчете взяток

или же сбрасываем не ту масть. Нам приходится отказаться от этой затеи. Мы

сидим словно в оглушительно грохочущем котле, по которому со всех сторон

стучат палками.

Еще одна ночь. Теперь мы уже отупели от напряжения. Это то убийственное

напряжение, когда кажется, что тебе царапают спинной мозг зазубренным ножом.

Ноги отказываются служить, руки дрожат, тело стало тоненькой пленкой, под

которой прячется с трудом загнанное внутрь безумие, таится каждую минуту

готовый вырваться наружу безудержный, бесконечный вопль. Мы стали

бесплотными, у нас больше нет мускулов, мы уже караемся не смотреть друг на

друга, опасаясь, что сейчас произойдет что-то непредвиденное и страшное. Мы

плотно сжимаем губы. Это пройдет... Это пройдет... Быть может, мы еще

уцелеем.

Внезапно ближние разрывы разом смолкают. Огонь все еще продолжается, но

теперь он перенесен назад, наша позиция вышла из-под обстрела. Мы хватаем

гранаты, забрасываем ими подход к блиндажу и выскакиваем наружу. Ураганный

огонь прекратился, но зато по местности позади нас ведется интенсивный

заградительный огонь. Сейчас будет атака.

Никто не поверил бы, что в этой изрытой воронками пустыне еще могут

быть люди, но сейчас из окопов повсюду выглядывают стальные каски, а в

пятидесяти метрах от нас уже установлен пулемет, который тотчас же начинает

строчить.

Проволочные заграждения разнесены в клочья. Но все же они еще могут на

некоторое время задержать противника. Мы видим, как приближаются атакующие.

Наша артиллерия дает огоньку. Стучат пулеметы, потрескивают ружейные

выстрелы. Атакующие подбираются все ближе. Хайе и Кропп начинают метать

гранаты. Они стараются бросать как можно чаще, мы заранее оттягиваем для них

рукоятки. Хайе бросает на шестьдесят метров, Кропп - на пятьдесят, это уже

испробовано, а такие вещи важно знать точно. На бегу солдаты противника

почти ничего не смогут сделать, сначала им надо подойти к нам метров на

тридцать.

Мы различаем перекошенные лица, плоские каски. Это французы. Они

добрались до остатков проволочных заграждений и уже понесли заметные на глаз

потери. Одну из их цепей скашивает стоящий рядом с нами пулемет; затем он

начинает давать задержки при заряжании, и французы подходят ближе.

Я вижу, как один из них падает в рогатку, высоко подняв лицо. Туловище

оседает вниз, руки принимают такое положение, будто он собрался молиться.

Потом туловище отваливается совсем, и только оторванные по локоть руки висят

на проволоке.

В ту минуту, когда мы начинаем отходить, впереди над землей

приподнимаются три головы. Под одной из касок - темная острая бородка и два

глаза, пристально глядящих прямо на меня. Я поднимаю руку с гранатой, но не

могу метнуть ее в эти странные глаза. На мгновение вся панорама боя кружится

в каком-то шальном танце вокруг меня и этих двух глаз, которые кажутся мне

единственной неподвижной точкой. Затем голова в каске зашевелилась,

показалась рука, - она делает какое-то движение, и моя граната летит туда,

прямо в эти глаза.

Мы бежим назад, заваливаем окоп рогатками и, отбежав на известнее

расстояние, бросаем в сторону взведенные гранаты, чтобы обеспечить свое

отступление огневым прикрытием. Пулеметы следующей позиции открывают огонь.

Мы превратились в опасных зверей. Мы не сражаемся, мы спасаем себя от

уничтожения. Мы швыряем наши гранаты в людей, - какое нам сейчас дело до

того, люди или не люди эти существа с человеческими руками и в касках? В их

облике за нами гонится сама смерть, впервые за три дня мы можем взглянуть ей

в лицо, впервые за три дня мы можем от нее защищаться, нами овладеет бешеная

ярость, мы уже не бессильные жертвы, ожидающие своей судьбы, лежа на

эшафоте; теперь мы можем разрушать и убивать, чтобы спастись самим, чтобы

спастись и отомстить за себя.

Мы укрываемся за каждым выступом, за каждым столбом проволочного

заграждения, швыряем под ноги наступающим снопы осколков и снова молниеносно

делаем перебежку. Грохот рвущихся гранат с силой отдается в наших руках, в

наших ногах. Сжавшись в комочек, как кошки, мы бежим, подхваченные этой

неудержимо увлекающей нас волной, которая делает нас жестокими, превращает

нас в бандитов, убийц, я сказал бы - в дьяволов, и, вселяя в нас страх,

ярость и жажду жизни, удесятеряет наши силы, - волной, которая помогает нам

отыскать путь к спасению и победить смерть. Если бы среди атакующих был твой

отец, ты не колеблясь метнул бы гранату и в него!

Мы сдаем окопы первой позиции. Но разве это теперь окопы? Они разбиты,

уничтожены, от них остались лишь отдельные участки траншеи, ямы, связанные

ходами сообщения, да кое-где огневые точки в воронках, - вот и все. Зато

потери французов становятся все более чувствительными. Они не ожидали

встретить столь упорное сопротивление.

Скоро полдень. Солнце печет, пот щиплет глаза, мы вытираем его рукавом,

иногда на рукаве оказывается кровь. Показался первый более или менее

уцелевший окоп. В нем сидят солдаты, они приготовились к контратаке, и мы

присоединяемся к ним. Наша артиллерия открывает мощный огонь и не дает нам

сделать бросок. Бегущие за нами цепи тоже приостанавливаются. Они не могут

продвигаться. Атака захлебнулась по вине нашей же артиллерии. Мы выжидаем...

Огонь, перекатывается на сто метров дальше, и мы снова прорываемся вперед.

Рядом со мной одному ефрейтору оторвало голову. Он пробегает еще несколько

шагов, а кровь из его шеи хлещет фонтаном.

До настоящей рукопашной схватки дело не доходит, так как французам

приходится поспешно отойти. Мы добегаем до наших разрушенных траншей, вновь

захватываем их и продолжаем наступать дальше.

О, эти броски вперед после отступления! Ты уже добрался до спасительных

запасных позиций, тебе хочется проползти через них ужом, скрыться,

исчезнуть, и вот приходится поворачивать обратно и снова идти в этот ад. В

эти минуты мы действуем как автоматы, - иначе мы остались бы лежать в окопе,

обессиленные, безвольные. Но что-то увлекает нас за собой, и мы идем вперед,

помимо нашей воли и все-таки с неукротимой яростью и бешеной злобой в

сердце, - идем убивать, ибо перед нами те, в ком мы сейчас видим наших

злейших врагов. Их винтовки и гранаты направлены на нас, и если мы не

уничтожим их, они уничтожат нас!

По бурой земле, изорванной, растрескавшейся бурой земле, отливающей

жирным блеском под лучами солнца, двигаются тупые, не знающие усталости

люди-автоматы. Наше тяжелое, учащенное дыхание - это скрежет

раскручивающейся в них пружины, наши губы пересохли, голова налита свинцом,

как после ночной попойки. Мы еле держимся на ногах, но все же тащимся

вперед, а в наше изрешеченное, продырявленное сознание с мучительной

отчетливостью врезается образ бурой земли с жирными пятнами солнца и с

корчащимися или уже мертвыми телами солдат, которые лежат на ней, как это

так и надо, солдат, которые хватают нас за ноги, кричат, когда мы

перепрыгиваем через них.

Мы утратили всякое чувство близости друг к другу, и когда наш

затравленный взгляд останавливается на ком-нибудь из товарищей, мы с трудом

узнаем его. Мы бесчувственные мертвецы, которым какой-то фокусник, какой-то

злой волшебник вернул способность бегать и убивать.

Один молодой француз отстал. Наши настигают его, он поднимает руки, в

одной из них он держит револьвер. Непонятно, что он хочет делать - стрелять

или сдаваться. Ударом лопаты ему рассекают лицо. Увидев это, другой француз

пытается уйти от погони, но в его спину с хрустом вонзается штык. Он высоко

подпрыгивает и, расставив руки, широко раскрыв кричащий рот, шатаясь из

стороны в сторону, бежит дальше; штык, покачиваясь, торчит из его спины.

Третий бросает свою винтовку и присаживается на корточки, закрывая глаза

руками. Вместе с несколькими другими пленными он остается позади, чтобы

унести раненых.

Продолжая преследование, мы неожиданно натыкаемся на вражеские позиции.

Мы так плотно насели на отходящих французов, что нам удается прибежать

почти одновременно с ними.

Поэтому потерь у нас немного. Какой-то пулемет подал было голос, но

граната заставляет его замолчать. И все же за эти несколько секунд пятеро

наших солдат успели получить ранение в живот. Кат наносит удар прикладом

одному из уцелевших пулеметчиков, превращая его лицо в кровавое месиво.

Остальных мы приканчиваем, прежде чем они успевают схватиться за гранаты.

Затем мы с жадностью выпиваем воду из пулеметных кожухов.

Повсюду щелкают перерезающие проволоку кусачки, хлопают перебрасываемые

через заграждения доски, и мы проскакиваем сквозь узкие проходы во вражеские

траншеи. Хайе вонзает свою лопату в шею какого-то великана-француза и

бросает первую гранату. На несколько секунд мы приседаем за бруствером,

затем лежащий перед нами прямой участок окопа оказывается свободным. Еще

один бросок, и шипящие осколки прокладывают нам путь в следующую, скрытую за

поворотом траншею. На бегу мы швыряем в двери блиндажей связки гранат, земля

вздрагивает, слышатся треск и стоны, все обволакивается дымом, мы

спотыкаемся о скользкие куски мяса, я падаю на чей-то вспоротый живот, на

котором лежит новенькая, чистенькая офицерская фуражка.

Бой приостанавливается: мы оторвалась от противника. Нам здесь долго не

продержаться, поэтому нас решают отвести под прикрытием нашей артиллерии на

старые полицаи Узнав об этом, мы сломя голову бросаемся в ближайшие убежища,

- прежде чем удрать, - нам надо - еще запастись консервами, и мы хватаем

все, что попадается под руку, в первую очередь - банки с тушенкой и с

маслом.

Мы благополучно возвращаемся на наши прежние позиция. Пока что нас не

атакуют. Больше часа мы отлеживаемся, тяжело переводя дыхание и не

разговаривая друг с другом. Мы настолько выдохлись, что, несмотря на сильный

голод, даже не вспоминаем о консервах. Лишь и постепенно мы снова начинаем

напоминать людей.

Трофейная тушенка славится до всему фронту. Она даже является иногда

главной - целью тех внезапных ударов, которые время от - времени

предпринимаются с нашей стороны, - ведь кормят нас плохо и мы постоянно

голодны.

Всего мы сцапали пять банок. До, со снабжением у них там дело хорошо

поставлено, ничего не скажешь, это просто здорово; не то что наш брат,

которого держат впроголодь, на повидле из репы; мяса у них хоть завались, -

стоит только руку протянуть. Хайе раздобыл, кроме того, длинную французскую

булку и засунул ее за ремень, как лопату. С одного конца она немного

запачкана кровью, но это можно отрезать.

Просто счастье, что теперь мы можем как следует поесть, - нам еще

понадобится наша сила. Поесть досыта - это так же ценно, как иметь надежный

блиндаж; вот почему мы с такой жадностью охотимся за едой, - ведь она может

спасти нам жизнь.

Тьяден захватил еще один трофей: две фляжки коньяку. Мы пускаем их по

кругу.

Артиллерия противника, по обыкновению, благословляет нас на сон

грядущий. Наступает ночь, из воронок поднимаются облачка тумана, как будто

там обитают какие-то таинственные призраки. Белая пелена робко стелется по

дну ямы, словно не решаясь переползти через край. Затем от воронки к воронке

протягиваются длинные полосы.

Стало свежо. Я стою на посту и вглядываюсь в ночной мрак. Я чувствую

себя расслабленным, как всегда бывает после атаки, и мне становится трудно

оставаться наедине со своими мыслями. Собственно говоря, это не мысли, - это

воспоминания, которые застали меня врасплох в эту минуту слабости и

пробудили во мне странные чувства.

В небо взвиваются осветительные ракеты, и я вижу перед собой картину:

летний вечер, я стою в крытой галерее во внутреннем дворе собора и смотрю на

высокие кусты роз, цветущих в середине маленького садика, где похоронены

члены соборного капитула. Вокруг стоят статуи, изображающие страсти

Христовы. Во дворе ни души, невозмутимая тишина объемлет этот цветущий

уголок, теплое солнце лежит на толстых серых плитах, я кладу на них руку и

ощущаю тепло. Над правым углом шиферной крыши парит зеленая башня собора,

высоко уходящая в блеклую, мягкую синеву вечера. Между озаренными колоннами

опоясывающей дворик галереи - прохладный сумрак, какой бывает только в

церквах. Я стою в нем и думаю о том, что в двадцать лет я познал те

смущающие воображение тайны, которые связаны с женщинами.

Картина ошеломляюще близка, и пока она не исчезает, стертая вспышкой

следующей ракеты, я чувствую себя там, в галерее собора.

Я беру свою винтовку и ставлю ее прямо. Ствол отпотел, я крепко сжимаю

его рукой и растираю пальцами капельки тумана.

На окраине нашего города, среди лугов, над ручьем возвышался ряд старых

тополей. Они были видны издалека, и хотя стояли только в один ряд, их

называли Тополевой аллеей. Они полюбились нам, когда мы были еще детьми, нас

почему-то влекло к ним, мы проводили возле них целые дни и слушали их тихий

шелест. Мы сидели под ними на берегу, свесив ноги в светлые, торопливые

волны ручья. Свежий запах воды и мелодия ветра в ветвях тополей безраздельно

владели нашим воображением. Мы очень любили их, и у меня до сих пор сильнее

бьется сердце, когда порой передо мной промелькнут видения тех дней.

Удивительно, что все встающие передо мной картины прошлого обладают

двумя свойствами. Они всегда дышат тишиной, это в них самое яркое, и даже

когда в действительности дело обстояло не совсем так, от них все равно веет

спокойствием. Это беззвучные видения, которые говорят со мной взглядами и

жестами, без слов, молча, и в их безмолвии есть что-то потрясающее, так что

я вынужден ущипнуть себя за рукав и потрогать винтовку, чтобы не уступить

соблазну слиться с этой тишиной, раствориться в ней, чтобы не поддаться

желанию лечь, растянуться во весь рост, сладко отдаваясь безмолвной, но

властной силе воспоминаний.

Мы уже не можем представить себе, что такое тишина. Вот почему она так

часто присутствует в наших воспоминаниях. На фронте тишины не бывает, а он

властвует на таком большом пространстве, что мы никогда не находимся вне его

пределов. Даже на сборных пунктах и в лагерях для отдыха в ближнем тылу

всегда стоят в наших ушах гудение и приглушенный грохот канонады. Мы никогда

не удаляемся на такое расстояние, чтобы не слышать их. А в последние дни

грохот был невыносимым.

Эта тишина - причина того, чтобы образы прошлого пробуждают не столько

желания, сколько печаль, безмерную, неуемную тоску. Оно было, но больше не

вернется. Оно ушло, стало другим миром, с которым для нас все покончено. В

казармах эти образы прошлого вызывали у нас бурные порывы мятежных желаний.

Тогда мы были еще связаны с ним, мы принадлежали ему, оно принадлежало нам,

хотя мы и были разлучены. Эти образы всплывали при звуках солдатских песен,

которые мы пели, отправляясь по утрам в луга на строевые учения; справа -

алое зарево зари, слева - черные силуэты леса; в ту пору они были острым,

отчетливым воспоминанием, которое еще жило в нас и исходило не извне, а от

нас самих.

Но здесь, в окопах, мы его утратили. Оно уже больше не пробуждается в

нас, - мы умерли, и оно отодвинулось куда-то вдаль, оно стало загадочным

отблеском чего-то забытого, видением, которое иногда предстает перед нами;

мы его боимся и любим его безнадежной любовью. Видения прошлого сильны, и

наша тоска по прошлому тоже сильна, но оно недостижимо, и мы это знаем.

Вспоминать о нем так же безнадежно, как ожидать, что ты станешь генералом.

И даже если бы нам разрешили вернуться в те места, где прошла наша

юность, мы, наверно, не знали бы, что нам там делать. Те тайные силы,

которые чуть заметными токами текли от них к нам, уже нельзя воскресить.

Вокруг нас были бы те же виды, мы бродили бы по тем же местам; мы с любовью

узнавали бы их и были бы растроганы, увидев их вновь. Но мы испытали бы то

же самое чувство, которое испытываешь, задумавшись над фотографией убитого

товарища: это его черты, это его лицо, и пережитые вместе с ним дни

приобретают в памяти обманчивую видимость настоящей жизни, но все-таки это

не он сам.

Мы не были бы больше связаны с этими местами, как мы были связаны с

ними раньше. Ведь нас влекло к ним не потому, что мы сознавали красоту этих

пейзажей и разлитое в них особое настроение, - нет, мы просто чувствовали,

что мы одно целое со всеми вещами и событиями, составляющими фон нашего

бытия, испытывали чувство братской близости к ним, чувство, которое выделяло

нас как одно поколение, так что мир наших родителей всегда казался нам

немного непонятным. Мы так нежно и самозабвенно любили все окружающее, и

каждая мелочь была для нас ступенькой, ведущей в бесконечность. Быть может,

то была привилегия молодости, - нам казалось, что в мире нет никаких

перегородок, мы не допускали мысли о том, что все имеет свой конец; мы

предчувствовали кровь, и это предчувствие делало каждого из нас одной из

струек в потоке жизни.

Сегодня мы бродили бы по родным местам как заезжие туристы. Над нами

тяготеет проклятие - культ фактов. Мы различаем вещи, как торгаши, и

понимаем необходимость, как мясники. Мы перестали быть беспечными, мы стали

ужасающе равнодушными. Допустим, что мы останемся в живых; но будем ли мы

жить?

Мы беспомощны, как покинутые дети, и многоопытны, как старики, мы стали

черствыми, и жалкими, и поверхностными, - мне кажется, что нам уже не

возродиться.

У меня мерзнут руки, а по коже пробегает озноб, хотя ночь теплая.

Холодок чувствуется только от тумана, этого жуткого тумана, который

обволакивает лежащих перед нашими окопами мертвецов и высасывает из них

последние, притаившиеся где-то внутри остатки жизни. Завтра они станут

бледными и зелеными, а их кровь застынет и почернеет.

Осветительные ракеты все еще взлетают в небо и бросают свой беспощадный

свет на окаменевший пейзаж - облитые холодным сиянием кратеры, как на луне.

В мои мысли закрадываются страх и беспокойство, их занесла туда бегущая под

кожей кровь. Мысли слабеют и дрожат, им хочется тепла и жизни. Им не

выдержать без утешения и обмана, они путаются при виде неприкрытого лика

отчаяния.

Я слышу побрякивание котелков и сразу же ощущаю острую потребность

съесть чего-нибудь горячего, - от этого мне станет лучше, это успокоит меня.

Я с трудом заставляю себя дождаться смены.

Затем я иду в блиндаж, где мне оставлена миска с перловой кашей. Каша

вкусная, с салом, я ем ее не торопясь. Но я ни с кем не говорю, хотя все

повеселели, потому что огонь смолк.

Проходит день за днем, и каждый час кажется чем-то непостижимым и в то

же время обыденным. Атаки чередуются с контратаками, и на изрытом воронками

поле между двумя линиями окопов постепенно скапливается все больше убитых.

Раненых, которые лежат неподалеку, нам обычно удается вынести. Однако

некоторым приходится лежать долго, и мы слышим, как они умирают.

Одного из них мы тщетно разыскиваем целых двое суток. По всей

вероятности, он лежит на животе и не может перевернуться. Ничем другим

нельзя объяснить, почему мы никак не можем найти его, - ведь если не удается

установить, откуда слышится крик, то это может быть только оттого, что

раненый кричит, прижавшись ртом к самой земле.

Должно быть, у бедняги какая-то особенно болезненная рана; видно, это

один из тех скверных случаев, когда ранение не настолько тяжелое, чтобы

человек быстро обессилел и угас, почти не приходя в сознание, но и не

настолько легкое, чтобы он мог переносить боль, утешая себя надеждой на

выздоровление. Кат считает, что у раненого либо раздроблен таз, либо

поврежден позвоночник. Грудь, очевидно, цела, - иначе у него не хватило бы

сил так долго кричать. Кроме того, при других ранениях он смог бы ползти, и

мы увидели бы его.

Его крик постепенно становится хриплым. На беду, по звуку голоса никак

нельзя сказать, откуда он слышится. В первую ночь люди из нашей части трижды

отправляются на поиски. Порой им кажется, что они засекли место, и они

начинают ползти туда, но стоит им прислушаться опять, как голос каждый раз

доносится совсем с другой стороны.

Мы ищем до самого рассвета, но поиски наши безрезультатны. Днем

местность осматривают через бинокли; нигде ничего не видно. На второй день

раненый кричит тише; должно быть, губы и рот у него пересохли.

Тому, кто его найдет, командир роты обещал предоставить внеочередной

отпуск, да еще три дня дополнительно. Это весьма заманчивая перспектива, но

мы и без того сделали бы все, что можно, - уж очень страшно слышать, как он

кричит. Кат и Кропп предпринимают еще одну вылазку, уже во второй половине

дня. Но все напрасно, они возвращаются без него.

А между тем мы отчетливо разбираем, что он кричит. Сначала он только

все время звал на помощь; на вторую ночь у него, по-видимому, начался жар, -

он разговаривает со своей женой и детьми, и мы часто улавливаем имя Элиза.

Сегодня он уже только плачет. К вечеру голос угасает, превращаясь в

кряхтение. Но раненый еще всю ночь тихо стонет. Мы очень ясно слышим все

это, так как ветер дует прямо на наши окопы. Утром, когда мы считаем, что он

давно уже отмучился, до нас еще раз доносится булькающий предсмертный хрип.

Дни стоят жаркие, а убитых никто не хоронит. Мы не можем унести всех, -

мы не знаем, куда их девать. Снаряды зарывают их тела в землю. У некоторых

трупов вспучивает животы, они раздуваются как воздушные шары. Эти животы

шипят, урчат и поднимаются. В них бродят газы.

Небо синее и безоблачное. К вечеру становится душно, от земли веет

теплом. Когда ветер дует на нас, он приносит с собой кровавый чад, густой и

отвратительно сладковатый, - это трупные испарения воронок, которые

напоминают смесь хлороформа и тления и вызывают у нас тошноту и рвоту.