Глава 6 октябрьское восстание

Хозяева часто бывают свиньями, но от хозяев никуда не деться, не так ли? Чего толку ломать себе го­лову над этим и думать, как от них избавиться?

Э. Золя. Жерминаль

Анархисты отличались от всех прочих радикальных группировок в России своим непримиримым отрицани­ем любой формы государства. Они хранили верность сло­вам Бакунина, что любое правительство, кто бы его ни контролировал, является инструментом насилия. Этот приговор относился и к «диктатуре пролетариата», хотя это был основной принцип их союзников-большевиков. Хотя анархисты разделяли решимость Ленина уничто­жить Временное правительство, они не могли забыть предупреждение Бакунина о марксистах, которые жаж­дут дорваться до власти.

Их скрытые подозрения в адрес «социалистов-карь­еристов» дали о себе знать в начале сентября, когда большевистская партия на выборах в Совет завоевала большинство и в Москве и в Петрограде. «Свободная коммуна», орган Петроградской федерации анархистов, вспомнила слова Бакунина и Кропоткина, которые ча­сто повторяли, что так называемая диктатура пролета­риата на самом деле представляет собой «диктатуру со­циал-демократической партии»[23].

В прошлом каждая революция, напоминал журнал своим читателям, просто приводила к власти новый на­бор тиранов, новый привилегированный класс, который и господствовал над массами. Давайте будем надеять­ся, заявлял журнал, что люди станут достаточно умны, дабы не позволить Ленину и Керенскому стать новы­ми хозяевами над собой – «Дантоном и Робеспьером русской революции».

Опасения Петроградской федерации разделял и Союз анархо-синдикалистской пропаганды. «На самом вер­ху, – писал Волин, новый шеф-редактор «Голоса труда» (в августе после выхода первого номера Раевский неожи­данно подал в отставку и впредь играл в движении толь­ко пассивную роль), – всегда сидят бестолковые по­литики, пустые болтуны, бесстыдные ренегаты, неврас­теничные трусы, которые не верят в свободную волю и творческий дух масс».

Победы большевиков в Петроградском и Московском Советах еще были свежи в памяти, и лидеры анархо-синдикалистов стали опасаться, что Советы могут стать орудием обретения политической власти. Советы же, с точки зрения синдикалистов, были неполитическими ор­ганизациями; их избирали непосредственно на местах, без всяких партийных списков. В их функции входили такие веши, как надзор за жилым фондом, доставка про­довольствия, организация рабочих мест, образование, то есть в каком-то смысле они напоминали французские bourses du travail. В самом первом выпуске «Голоса труда» Раевский подчеркивал тот факт, что Советы стреми­тельно и самопроизвольно возникли из среды рабочего класса, а не «в мозгах тех или других партийных лиде­ров»; русский народ, писал он, не позволит им подпасть под власть профессиональных революционеров, о чем не­прикрыто мечтал Ленин, судя по его полубланкистским заявлениям в «Что делать?». Раевский писал, что лозунг большевиков «Вся власть Советам!» приемлем для син­дикалистов лишь в том случае, если он означает «децент­рализацию и разделение власти», а не переход ее от од­ной группы к другой.

Но как было избежать этого политического соблаз­на, который представал в различных обликах и формах? Только путем «полной децентрализации и широчайше­го самоуправления в организациях на местах», отвечал Александр Шапиро группе «Голос труда». За этим дол­жно было последовать полное разрушение государства сверху донизу и предупредительные меры, чтобы не по­зволить на его месте возникнуть новому государствен­ному аппарату. Первым шагом, как говорил оратор от анархистов на конференции рабочих в сентябре, долж­на стать немедленная всеобщая забастовка. Нет никаких «законов истории», заявлял он, чтобы заставить людей отступить, нет никаких предопределенных этапов рево­люции, как утверждают социал-демократы. Последова­тели Маркса – и меньшевики и большевики – обма­нывают рабочий класс «обещаниями Царства Божьего на земле, которое возникнет через сотню лет». Нет никако­го смысла ждать, восклицал он. Рабочие должны пред­принять прямые действия – и не после сотен лет тя­желого исторического развития, а прямо сейчас! «Да здравствует восстание рабов и равенство в доходах!»

Для анархистов столь же отвратительным, как пер­спектива «диктатуры пролетариата», был и российский парламент. В их глазах голосование – это всего лишь средство, чтобы не дать личности управлять собой. «Я индивидуальность!» – в октябре 1917 года заявлял анархист из Ростова, фактически повторяя слова Мак­са Штирнера, что «нет власти выше, чем мое «я». (Точ­но так же Прудон учил, что всеобщее избирательное право «контрреволюционно».) Когда в 1906 году состо­ялись выборы в Государственную думу, она стала для анархистов объектом поношения и издевательств. Те­перь, в 1917 году, когда невдалеке маячило Учредитель­ное собрание, отношение к нему было таким же пре­зрительным. Народ в массе своей настолько неприкрыто поддерживал собрание, что даже большевики – и вряд ли они испытывали добрые чувства к парламентской демократии – благоразумно предпочли лицемерно вы­ступить в пользу Учредительного собрания[24]. Но анар­хисты, у которых никогда не было привычки играть словами, оценили будущий парламент как бесстыдный обман.

Широко распространявшаяся критика представитель­ного правительства выходила из-под пера Аполлона Ка­релина, известного анархо-коммуниста. По Карелину, на практике демократия становится равна плутократии. Если даже рабочие получают право участия в выборах, доказывал он, кандидатов в парламент продолжат отби­рать политические партии, а поскольку лидеры партии будут отбирать только бизнесменов, профессионалов и полуобразованных рабочих, которые хотят побегать на зеленой лужайке за пределами завода, при такой парла­ментской системе у обыкновенного работяги никогда не будет своих представителей. Во всяком случае, добавлял он, представительное правительство по сути своей всегда будет авторитарным, потому что оно лишает индивиду­альность права свободно выражать свою волю.

В Петрограде на съезде заводских комитетов двое ра­бочих-анархистов в своих речах на той же основе от­рицали и парламентскую демократию. Первый оратор упрекнул большевиков за поддержку Учредительного собрания, где господствуют «священники и помещики». Только чисто рабочая организация, заявил он, только фабричные комитеты и советы могут защитить интере­сы пролетариата. Его товарищ подчеркнуто повторил эти замечания. Заметив, что в списке кандидатов в Уч­редительное собрание всего несколько рабочих, он вы­ступил с протестом – Учредительное собрание моно­полизировали «капиталисты и интеллектуалы». Он пре­дупредил, что последние «ни в коем случае не могут представлять интересы рабочих. Они знают, как обвес­ти нас вокруг пальца, и они предадут нас». Рабочий класс, громогласно заявил он, может одержать победу только в ходе «прямого столкновения». «Освобождение рабочих есть дело самих рабочих!»

В течение сентября и октября, по мере того как при­ближались выборы в Учредительное собрание, ораторы от анархистов продолжали обрушивать мощный поток оскорблений и обличительных речей на представитель­ное правительство. Русский народ, писал Шапиро в «Го­лосе труда», должен проснуться и осознать, что ни один парламент не сможет проложить пути к свободе, что идеальное общество можно создать только через «отри­цание любой власти, только путем революционного твор­чества». За несколько дней до Октябрьской революции Билл Шатов развил эту тему, продемонстрировав свой незаурядный ораторский дар перед делегатами Всерос­сийской конференции фабричных комитетов.

Политическая власть в любой форме, начал он, «не стоит и выеденного яйца». По сути своей российская революция – это не борьба за лидерство соперничаю­щих политических партий, а экономический конфликт, в ходе которого решается, кто станет боссом в про­мышленности и сельском хозяйстве. Пока капиталисты будут владеть заводами, продолжал Шатов, рабочие обречены оставаться их рабами, даже при парламент­ской республике. «Я повторяю, – заявил он, – что политическая власть ничего нам не даст». Подготовка к Учредительному собранию – это пустая трата дра­гоценной энергии; кроме того, разделение рабочих на политические фракции разрушает их классовую соли­дарность. Вместо этого рабочие должны быть готовы к захвату заводов, а крестьяне – земли. «Мы должны со­здавать экономические организации. Мы должны быть готовы к тому, что на следующий день после револю­ции мы запустим производство и будем управлять им». Учитывая такую мощную и неприкрытую враждеб­ность к парламентскому правительству, кажется симво­личным, что именно анархист возглавил отряд, который в январе 1918 года разогнал Учредительное собрание, отпустив ему срок жизни всего в один день. По приказу нового большевистского правительства им стал кронш­тадтский моряк Железняков, командовавший в то вре­мя охраной Таврического дворца. Он и согнал с места Виктора Чернова, угрожающе заявив: «Караул устал».

В конце сентября «Голос труда» опубликовал письмо разгневанной женщины, жительницы Петрограда. Она заявила, что сыта по горло разговорами о свержении Вре­менного правительства, и потребовала прямых действий, а не пустой суеты. «Когда придет конец бесконечному потоку слов и бумаг? – спрашивала она. – Долой сло­ва! Долой резолюции! Да здравствует действие! Да здрав­ствует творческий труд трудящегося народа!»

Писавшая эти слова, скорее всего, не знала, что через несколько недель анархисты, большевики, левые эсеры и другие приверженцы левых взглядов, вооружившись, свергнут режим Керенского. Его крах начался в конце августа, когда генерал Корнилов в попытке совершить переворот двинулся на столицу, вынудив Керенского обратиться за помощью к левым. Фабричные комитеты и рабочие профсоюзы быстро организовали отряды Крас­ной гвардии, состоящие главным образом из большеви­ков, но дополненные немалым количеством анархистов, левых эсеров, меньшевиков и других радикалов, которых заставила сплотиться близкая угроза контрреволюции.

Когда силы Корнилова подходили к городу, железно­дорожники останавливали поезда, телеграфисты отказы­вались передавать депеши генерала, а левые агитаторы успешно действовали в войсках, подрывая их боевой дух. Иустин Жук, который организовывал конфискацию Шлиссельбургского порохового завода, послал в столицу баржу с гранатами, которые Центральный совет рабочих комитетов Петрограда раздал рабочим Выборгской сто­роны. Но прежде чем пролилась чья-то кровь, авантюра Корнилова закончилась крахом. И теперь Керенский был обречен, потому что рабочие получили оружие и объеди­нились под руководством крайних левых сил. По иронии судьбы марш Корнилова на Петроград проложил путь к свержению правительства его самым злейшим врагам.

Но едва только Временное правительство устранило опасность справа, оно предстало перед куда более се­рьезной угрозой слева. В середине сентября Керенский, тщетно пытаясь убедить народ поддержать его шаткое правительство, собрал представителей советов, коопера­тивов, профсоюзов и органов власти на местах в сто­лицу на так называемую «демократическую конферен­цию». Анархисты осмеяли это собрание, как «фиаско контрреволюционеров», последние судороги умираю­щей эпохи, как оценил его «Голос труда». Большевики приняли в нем участие, но составили группу неуправ­ляемой оппозиции; и когда конференция на первой же сессии (7 октября) организовала Предпарламент, Троц­кий и его соратники проголосовали ногами.

С этого момента события стали развиваться стреми­тельно. Большевики и их союзники удвоили усилия, что­бы набрать милиционеров и обеспечить их оружием и боеприпасами. «На заводах, – писал Джон Рид, – по­мещения комитетов были завалены грудами винтовок, приходили и убегали курьеры, Красная гвардия готови­лась... На второй неделе октября Петроградский Совет создал Военно-революционный комитет, который вско­ре под талантливым руководством Троцкого подготовил свержение Временного правительства. Хотя преимущест­во принадлежало большевикам с их 48 членами, 14 ле­вых эсеров и 4 анархистов – среди них был и Шатов, – принимали в нём самое активное участие. Один из анар­хистов, рабочий Обуховского завода, снова и снова по­вторял знакомое требование «дела, а не слов», дел, ко­торые «смахнут Капиталистов с лица земли, как навоз». Долго ждать не пришлось. 25 октября красногвардейцы, солдаты местного гарнизона и моряки из Кронштадта заняли узловые пункты в столице, нигде не встретив со­противления, кроме как в Зимнем дворце, штаб-кварти­ре Керенского и его министров. В резком контрасте с массовым восстанием в феврале этот переворот был со­вершен относительно небольшим количеством реши­тельных личностей – по подсчетам Троцкого, «вряд ли их было больше, чем максимум 25 или 30 тысяч». Этот факт в немалой мере определил характер последовавших событий.

Октябрьская революция вызвала мощное возрожде­ние революционного идеализма и веры в грядущее сто­летие. В день восстания Военно-революционный коми­тет выпустил торжественную прокламацию «К гражданам России»: «Дело, за которое народ вступил в бой – не­медленное провозглашение демократического мира, ли­шение помещиков права владеть землей, рабочий конт­роль на производстве, создание правительства Сове­тов, – это дело одержало победу. ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕ­ВОЛЮЦИЯ РАБОЧИХ, СОЛДАТ И КРЕСТЬЯН!» Хотя анар­хисты разделяли всеобщее торжество, они в то же время были обеспокоены словами о правительстве Советов. Они помогали большевикам свергнуть правительство Ке­ренского, слепо надеясь, что «творческие массы» не по­зволят какому-то новому правительству занять его мес­то. Забыв предостережения Бакунина и Кропоткина по поводу политических переворотов, они приняли участие в захвате власти, полные уверенности, что, стоит захва­тить власть, она как-то сама собой рассеется и исчезнет. Но сейчас с провозглашением «правительства Советов» их старые страхи «диктатуры пролетариата» внезапно вернулись.

Первое потрясение постигло их на другой день после восстания, когда большевики создали Центральный Со­вет народных комиссаров (Совнарком), состоящий исключительно из членов их собственной партии. Анар­хисты немедленно возразили, доказывая, что такая кон­центрация политической власти может погубить соци­альную революцию; успех революции, настаивали они, зиждится на децентрализации политической и экономи­ческой власти. «Мы взываем к рабам, – на следующий день объявил «Голос труда», – уничтожить любую фор­му господства. Мы призываем их создавать свои соб­ственные внепартийные рабочие организации, которые установят свободные союзы между собой в городах, де­ревнях, в губерниях и провинциях и будут помогать друг другу...» Советы, предупреждал журнал синдикалистов, должны оставаться децентрализованными организация­ми, свободными от партийных боссов и так называемых народных комиссаров. И если какая-то политическая группа попробует превратить их в инструмент насилия, народ должен быть готов снова взяться за оружие.

В анархистских кругах Петрограда скоро стали хо­дить глухие разговоры о «третьем и последнем этапе революции», о конечной схватке между «социал-демо­кратической властью и творческим духом масс... меж­ду последователями марксизма и анархизма... между либертарианской и авторитарной системами». Кронштадтские моряки мрачно перешептывались, что, если новый Совнарком осмелится предать революцию, пуш­ки, которые взяли Зимний дворец, столь же легко возь­мут и Смольный (штаб-квартиру большевистского пра­вительства). «Где начинается власть, – восклицал «Го­лос труда», – там кончается революция!»

Всего лишь неделю спустя анархисты испытали еще одно потрясение. 2 ноября правительство Советов опуб­ликовало «Декларацию прав народов России», которая подтверждала «неотъемлемое право» каждой националь­ности на самоопределение путем создания собственного государства. Для анархистов это был шаг назад, контр­революционное отступление от интернационального иде­ала, не знающего государства. Редакция «Голоса труда» поторопилась предсказать, что Декларация скоро станет «ненужным бумажным памятником в истории великой русской революции!». Н.И. Павлов, анархо-синдикалистский лидер Московского союза пекарей, упрекнул большевиков в том, что они загрязнили чистоту револю­ции своей политикой, и предложил следующий мани­фест как лекарство от «партийной слепоты» новых пра­вителей России:

«Да здравствует неизбежная социальная революция!

Долой грызню политических партий!

Долой Учредительное собрание, где партии снова бу­дут переругиваться из-за «взглядов», «программ», «ло­зунгов» – и из-за власти!

Да здравствуют советы на местах, заново организо­ванные вокруг новой, поистине революционной, рабо­чей и непартийной линии!»

Обеспокоенные аппетитом к власти, проявляемым большевиками, анархисты меньше волновались из-за того, что новый режим вмешивается в автономию завод­ских комитетов или пытается подмять под себя рабочий контроль над производством. Особые причины для опа­сений были у анархо-коммунистов, потому что Ленин в преддверии Октябрьского восстания оспаривал их убеждение, что рабочие не должны ограничиваться только контролем, а захватывать все предприятие. «Ключ к это­му вопросу, – писал Ленин в своей работе «Удержат ли большевики власть?», – будет лежать не в конфискации собственности капиталистов, а в общегосударственном всеобъемлющем рабочем контроле над капиталистами и их сторонниками. Одной конфискацией вы ничего не добьетесь, потому что в ней нет элементов организации, учета и распределения». В этом абзаце Ленин просто повторяет то, что он вкратце сказал после возвращения в Россию: рабочий контроль предполагает контроль со стороны советов, а не «смешной переход железной до­роги в руки железнодорожников или кожевенного заво­да в руки кожевенников», в результате чего наступит скорее анархия, а не социализм.

Если рабочая программа, разработанная большевика­ми сразу же после Октябрьского переворота, показалась анархо-коммунистам слишком мягкой, то у анархо-син­дикалистов практически не было поводов для неудоволь­ствия. И действительно, они могли испытывать приятное чувство удовлетворения, потому что в первом варианте декрета о рабочем контроле, написанном самим Лени­ным, сильно чувствовался дух синдикализма. Опублико­ванный 3 ноября, этот вариант обеспечивал появление рабочего контроля на всех предприятиях, где трудилось не менее пяти рабочих или выпускалось продукции не меньше чем на 10 000 рублей в год.

Фабричные комитеты, как инстанции, отвечающие за контроль, должны были получить доступ ко всей до­кументации компании, ко всем запасам материалов, инструментов и продукции. Более того, решения коми­тета были обязательны для администрации. В конечной редакции декрет о рабочем контроле делал фабком кон­трольным органом на каждом промышленном пред­приятии, хотя сам комитет нес ответственность перед местным советом рабочего контроля, который, в свою очередь, был подчинен Всероссийскому Совету рабочего контроля. Тем не менее на практике реальная власть принадлежала отдельному завкому, уделявшему скудное внимание новой иерархии контрольных органов. Рабо­чий комитет, как сообщил директору электрической фабрики «Урания» Петроградский совет фабричных ко­митетов, был «высшим хозяином на предприятии».

Эффект указа заключался в том, что он дал мощный толчок идее синдикализма, позволявшей рабочим кон­тролировать ход производства на местах, а она грани­чила с полным хаосом. Перед Октябрем рабочий кон­троль при всей своей распространенности в общем играл пассивную роль наблюдателя; инстанции, кото­рые в самом деле могли конфисковывать или реально вмешиваться в производство, были разбросаны, особен­но в сравнении с бесчисленными случаями захвата земли крестьянами черноземных губерний. Тем не менее, получив официальное указание, рабочий контроль быс­тро собирался и активно принимался за дело.

Многие рабочие были убеждены, что новый декрет передает всю продукцию в их руки, и несколько меся­цев после революции российский рабочий класс наслаж­дался свободой и чувством силы, уникальными для его истории. Но чем больше и больше рабочих тянулось за своими наследственными правами, тем стремительнее страна приближалась к экономической катастрофе. Из­давая этот радикальный указ, Ленин, вне всяких сомне­ний, не предполагал, что он может настолько ухудшить и без того трагическую ситуацию, но с тактической точ­ки зрения он стремился укрепить преданность рабочих, обещая им быструю реализацию их утопии.

К концу 1917 года российская промышленность стре­мительно теряла эффективность управления[25].

Делегация британских тред-юнионов, посетившая Россию в 1924 году, с характерной для англичан сдер­жанностью отмечала, что в 1917 году рабочий контроль «оказал очень плохое воздействие на производство». Ра­бочие, говорилось в отчете, буквально за сутки преврати­лись в «новый коллектив акционеров». К сходным выво­дам пришел и большевистский комментатор в 1918 году: рабочие, писал он, сочли инструменты и оборудование «своей собственностью». Случаи грабежей и воровства стали довольно обычным делом. В.Х. Чемберлен приво­дил анекдот о рабочем, у которого спросили, что он бу­дет делать, если станет директором завода. «Украду сто рублей и унесу ноги», – ответил он. Отдельные завко­мы посылали в провинцию «толкачей» для закупок горю­чего и сырья, за что порой приходилось платить сумас­шедшие цены. Часто следовали отказы делиться своими обильными запасами с другими предприятиями, остро нуждавшимися в них. На местах комитеты свободно, ни с чем не считаясь, поднимали зарплаты и цены и, случа­лось, привлекали к сотрудничеству владельцев в обмен на особые «бонусы».

Если делегация британских профсоюзов просто от­метила, что рабочий контроль «оказал очень плохое воз­действие» на производство, куда более живой и яркий отчет был представлен другим наблюдателем из Англии, репортером «Манчестер гардиан», который путешество­вал по России в 1917–1918 годах.

«Не будет преувеличением сказать, что в течение но­ября, декабря и большей части января промышленно­стью Северной России стала править анархия...

Не было никаких производственных планов. Для фаб­ричных комитетов не было никаких авторитетов, кото­рые могли бы определять направление развития. Они действовали исключительно по собственному усмотре­нию и пытались решать лишь те проблемы производства и распределения, которые казались наиболее существен­ными для данного места и ближайшего будущего. Порой для приобретения сырья продавались станки и инстру­менты. Заводы становились чем-то вроде анархистских коммун...»

В более откровенном признании известные россий­ско-американские анархисты Эмма Голдман и Алек­сандр Беркман, посещавшие промышленные предпри­ятия Петрограда в 1920 году (в декабре 1919 года их депортировали из Соединенных Штатов), отмечали, что табачная фабрика Лаферма находится в относительно приличном рабочем состоянии лишь потому, что «быв­шие владелец и управляющий продолжают на ней ра­ботать».

Анархия на предприятиях была кошмаром не толь­ко для производственников, но и для многих интел­лигентов и рабочих. Представители профсоюзов – и большевики и меньшевики – отстаивали государствен­ный контроль над промышленностью. Профсоюзные ораторы осуждали фабричные комитеты за то, что они эгоистически заняты лишь проблемами своего предпри­ятия, за их «фанатический патриотизм» по отношению к «своей хате». Они предупреждали, что «местная гор­дость» отдельных комитетов может вконец разрушить национальную экономику, в результате чего возникнет «то же самое раздробление, что и при капиталистичес­кой системе».

«Рабочий контроль, – писал рабочий лидер из боль­шевиков в журнале металлистов, – это анархистская попытка создать социализм на одном предприятии. Но на самом деле он ведет к столкновению между сами­ми рабочими, когда они отказывают друг другу в горю­чем, в металле и т. д.» Сходным образом союз печат­ников, в котором доминировали меньшевики, осудил «анархо-синдикалистские иллюзии» неквалифицирован­ных и неопытных рабочих других производств, которые не видят дальше ворот своего предприятия. Анархо-синдикалисты из «Голоса труда» часто выслушивали об­винения в пропаганде ограниченности и «менталитете кустарничества», потому что они упорно отрицали цен­тральную власть, и экономическую и политическую.

Если профсоюзы атаковали рабочий контроль справа, считая его иллюзией синдикалистов, то анархо-коммунисты осуждали его слева, как компромисс с капиталисти­ческой системой, и продолжали шумно требовать полной экспроприации заводов, шахт, портов, железных дорог в пользу рабочих на местах. Пока остаются рамки капи­тализма, писал Аполлон Карелин в «Буревестнике» (га­зете Петроградской федерации анархистов), рабочий будет оставаться рабочим, а хозяин –< хозяином, и, ка­кие бы роли они ни играли в производстве продукции или распределении рабочего времени, это не изменит фундаментальных основ их отношений «хозяин и раб».

Тут требуются более решительные меры, заявлял «Буревестник». Необходимо полностью разрушить весь буржуазный мир и торжественно ввести совершенно новые формы труда, «корни которых кроются в свобо­де, а не в рабстве». Рабочие массы поддержат взметнув­шееся черное знамя анархизма и выйдут на баррикады против нового правительства «каннибалов и людоедов». «Разоблачим ложь Учредительного собрания, эту чушь о «контроле над производством», все беды и опаснос­ти государственной централизации, – восклицал «Бу­ревестник», – и призовем всех угнетенных к социаль­ной революции». Ропот недовольства опять отчетливо был слышен в Екатеринославе, который в первые годы столетия был центром анархистского насилия. В декаб­ре анархо-коммунисты распространили среди завод­ских рабочих города зажигательный манифест:

«Вы поднимали восстание не для того, чтобы кто-то сохранил свое благосостояние, не для того, чтобы про­изводство контролировали не вы, а ваши враги – ка­питалисты. Или вы их сторожевые псы?

Все производство – рабочим!

Долой контроль социалистов!

Долой Учредительное собрание!

Долой все власти!

Долой частную собственность!

Да здравствует Анархистская коммуна и с ней Мир, Свобода, Равенство и Братство!»

Конечно, большевики не собирались одобрять случай­ные захваты предприятий. Не собирались они и неопре­деленное время терпеть рабочий контроль – даже в ог­раниченных рамках ведения бухгалтерии и инспекции ее. Ленин легализовал рабочий контроль, чтобы обеспе­чить надежную поддержку рабочего класса в условиях нестабильного режима, но вряд ли он собирался разре­шить рабочим уничтожать экономику России и мешать процессу создания его нового правительства. Решитель­но настроенный предотвратить новую «анархию произ­водства», он предпринял ряд мер, целью которых было поставить рабочие комитеты под контроль государства и передать вопросы регулирования промышленности в руки центральной власти.

В виде своего первого шага Ленин 1 декабря создал Высший совет народного хозяйства (ВСНХ), поручив ему задачу «разработать план регулирования экономи­ческой жизни страны». Новая организация включила в себя Всероссийский совет рабочего контроля и занялась планами общего управления национальной экономикой. Хотя напор синдикалистов не мог схлынуть за одни сут­ки – и действительно, на местах контроль рабочих ко­митетов процветал до лета 1918 года, – был сделан важный шаг для «огосударствления» руководства эко­номикой.

Но прежде чем передать руководство экономикой в руки государства, необходимо было ограничить необуз­данную свободу промышленных рабочих. Был выкинут официальный лозунг требования «железной дисципли­ны» на заводах, фабриках и в шахтах. Профсоюзы, ко­торым до сих пор Ленин отводил подчиненную роль в заводских комитетах, были избраны, чтобы навести порядок в хаосе пролетарского мира. Об этой миссии профсоюзов уже раньше пророчествовал анархо-синдикалист из Одессы (Пиотровский) – они «поглотят» фабричные комитеты и превратят рабочий контроль в контроль государства.

Решительные меры для введения в «государственные рамки» рабочего движения в России были предприняты на I Всероссийском съезде профсоюзов, который прохо­дил в Петрограде с 7 по 14 января 1918 года, сразу же после разгона Учредительного собрания. Из 416 делега­тов с правом голоса, представлявших 2 500 000 членов профсоюза, большевикам принадлежало большинство, 216 голосов, не считая 21 левого эсера, которые голосо­вали в унисон с ними. У меньшевиков было 66 делега­тов, а у анархо-синдикалистов, которые в массе своей избегали участия в профсоюзах, отдавая предпочтение заводским комитетам, – всего 6[26]. Среди оставшихся делегатов было 10 правых эсеров, 6 максималистов и 34 беспартийных рабочих.

В центре всех дискуссий на съезде стоял вопрос о ха­рактере российской революции. В своем длинном обра­щении Мартов изложил точку зрения меньшевиков: в России произошла «буржуазно-демократическая револю­ция», в которой отсутствуют «основные условия для до­стижения социализма». Его коллега Черевянин развил эту тему на последующем заседании съезда. Россия – довольно отсталая страна, заявил он, а «чем более отста­ла страна, тем менее она с марксистской точки зрения готова к переходу к социализму». Черевянин отметил, что в этом вопросе и во многих других его партия и анар­хо-синдикалисты придерживаются диаметрально про­тивоположных точек зрения. Хорошо известный ученый-марксист Д. В. Рязанов, несмотря на то что недавно пе­решел к большевикам, сообщил, что в этом вопросе он полностью согласен с меньшевиками. Его заявление «мы еще не достигли предварительных условий для социализ­ма» было встречено аплодисментами справа и из центра. Ведь в любом случае социализма невозможно добиться «за сутки», – повторил Рязанов фразу из ленинской ра­боты «Государство и революция»[27].

Меньшевики присоединились к большевикам, осуж­дая анархистов за их преждевременные старания до­биться бесклассовою общества. Большевик-профсоюзник Лозовский заявил, что, настаивая на «промышленном федерализме», анархо-синдикалисты на самом деле пус­тились в «идиллические» поиски «синей птицы счастья», в то время как реалистическая оценка положения дел на фабриках и заводах указывает, что России требуется «централизация рабочего контроля», согласованного с ге­неральным планом. Делегаты от меньшевиков осужда­ли тот факт, что «анархистская волна» в виде заводских комитетов и рабочего контроля «захлестнула наше рос­сийское рабочее движение». Присоединяясь к этим кри­тическим высказываниям, Рязанов посоветовал фаб­ричным комитетам «совершить самоубийство», став «неотъемлемыми элементами» структуры профсоюзов.

Полдюжины делегатов от анархо-синдикалистов вели безнадежную борьбу за сохранение автономии комите­тов. Это «абсурд», восклицал Георгий Максимов, счи­тая, что Россия находится на буржуазной стадии рево­люционного развития. Благодаря фабричным комитетам капитализм, как и самодержавие, «схвачен за горло». А революция «расчистила путь к осуществлению по­следней задачи, когда пролетариат будет полностью сво­боден, когда не будет ни стенаний, ни неравенства». Максимов утверждал, что он вместе со своими соратниками анархо-синдикалистами являются «лучшими марк­систами», чем меньшевики или большевики. Заявление Это вызвало большое волнение в зале. Он, без сомнения, вспомнил призыв Маркса к освобождению рабочего класса силами самого рабочего класса, к перманентной революции, которая заменит государство либертарианским обществом, моделью для которого послужила Па­рижская коммуна.

Возбуждение на съезде достигло апогея, когда Билл Шатов охарактеризовал профсоюзы как «живые трупы» и призвал рабочий класс «организовываться на местах и создавать свободную новую Россию, без Бога, без царя и без начальников в профсоюзах»[28].

Когда Рязанов выразил протест против клеветы Шатова в адрес профсоюзов, на защиту своего товарища поднялся Максимов, отвергнув возражения Рязанова, как слова белоручки, интеллигента, который никогда не работал, никогда не обливался потом, никогда не знал жизни. Другой делегат из анархо-синдикалистов Лап­тев напомнил собравшимся, что революция делалась «не только интеллигентами, но и массами»; таким об­разом, России необходимо «слушать голос трудящихся масс, голос снизу...».

Однако лидеры большевиков сочли, что слушать эти деструктивные голоса снизу больше не имеет смысла. По их убеждению, пришло время предстать сторонниками государственного контроля в промышленности, общего экономического плана и общегосударственной системы профсоюзов. В течение весны и лета с целью свержения Временного правительства Ленин объединился с силами анархистов – особенно с анархо-синдикалистами, – поддерживая заводские комитеты и рабочий контроль, чтобы успешнее отстаивать свои интересы. Теперь, ког­да большевистская революция достигла своей цели, он отвернулся от этих сил разрушения ради централизации и порядка, соглашаясь с профсоюзными защитниками госконтроля.

Соответственно I съезд профсоюзов, на котором боль­шевики пользовались подавляющим преимуществом, про­голосовал за превращение заводских комитетов в первич­ные профсоюзные ячейки. Тем не менее большевикам при всем их лидерстве пришлось разделить компанию с теми активистами профсоюзов, которые требовали, что­бы профсоюзы продолжали оставаться организациями нейтральными, то есть чтобы профсоюзы существовали независимо от государства. Теперь же нейтральность профсоюзов получила ярлычок «буржуазной» идеи, ано­малии для государства рабочих.

Когда профсоюзы стали частью государства и состо­ялось превращение фабричных комитетов в первичные профсоюзные ячейки (пусть на первых порах только на бумаге), комитеты стали «государственными организа­циями», как и мечтал Ленин. Более того, съезд подчер­кнул, что рабочий контроль на местах означает не «пе­реход предприятия в руки рабочих», а «неразрывную связь с общей системой регулирования», работающей в соответствии со всеобъемлющим экономическим пла­ном. Целью профсоюзов стала «централизация рабоче­го контроля». По сути, рабочим комитетам было при­казано совершить самоубийство – как и предполагал Рязанов, – прыгнув в пасть профсоюзного аппарата. Сбылось мрачное пророчество Пиотровского, что проф­союзы «поглотят» рабочие комитеты, которые и поро­дили их.

Хотя и обескураженные таким поворотом дел, анар­хисты тем не менее не сочли себя проигравшими, не прекратили собственные поиски золотого века. Их са­мые жесткие обвинения в том, что большевики ста­ли кастой корыстных интеллигентов, предавших массы, звучали громче, чем обычно. Анархисты настойчиво утверждали, что именно массы (как и говорил Лаптев на 1 съезде) были главной движущей силой революции, а Ленин и его партия пришли к власти, просто успев оседлать мощную революционную волну, поднявшую­ся снизу.

Это был вопль возмущенных идеалистов, опасавших­ся, что из их рук вырвут идеальное общество. В их про­тестах действительно было рациональное зерно истины. Большевики горели желанием не столько сделать рево­люцию, сколько проложить каналы для утверждения коммунизма или, как двадцать лет спустя писал Мак­симов, сделать «прокрустово ложе марксизма». Из ряда вон выходящие достижения большевиков состояли в умении отслеживать элементарное стремление россий­ских масс к революционному хаосу и утопии.