Глава 2 ТЕРРОРИСТЫ

Мы на горе всем буржуям

Мировой пожар раздуем,

Мировой пожар в крови –

Господи, благослови!

Александр Блок

Анархистское движение, на рубеже столетий воз­никшее в империи Романовых, имело предшественни­ков в прошлом России. Из века в век в ее погранич­ных областях вспыхивали бурные народные восстания, окрашенные в анархистские тона. Хотя мятежные кре­стьяне обрушивали свою злобу на помещиков и чинов­ников, но благоговели перед царем или каким-нибудь самозванцем; память о массовых восстаниях – от Болотникова и Стеньки Разина до Булавина и Пугачева – была богатым источником вдохновения для Бакунина, Кропоткина и их учеников-анархистов.

Анархистские религиозные секты, которыми изоби­ловала Россия, также оказывали на вождей революци­онного анархизма глубокое воздействие, хотя сектанты были убежденными пацифистами и предпочитали верить в Христа, а не в насильственные действия. Сек­ты неколебимо отвергали внешнее давление, религиозное или светское. Их приверженцы с презрением относились к официальной иерархии Русской пра­вославной церкви; они часто отказывались платить налоги, приносить присягу и брать в руки оружие. «Божьи дети, – заявляли члены секты духоборов, в 1791 году заключенные под стражу, – не испытыва­ют нужды ни в царе, ни во властях, ни в человечес­ких законах».

Тот же самый христианский квиетизм был основ­ным принципом Льва Толстого и его последователей, которые в 1880-х годах начали создавать анархистские группы в Орловской, Тульской и Самарской губерни­ях, а также в Москве. На рубеже веков толстовские миссионеры читали проповеди о христианском анар­хизме, пользующиеся большим успехом в черноземных областях. Еще южнее, вплоть до Кавказа, они основы­вали общины. Толстовцы, хотя и считали государство грешным и безнравственным инструментом давления, отвергали революционную активность как источник ненависти и насилия. Они были убеждены, что крово­пролитием общество улучшить невозможно – процве­тание возможно, только когда человек познает христи­анскую любовь. Конечно, революционные анархисты ни в грош не ставили доктрину Толстого о непротивлении злу насилием. Тем не менее они восторженно при­нимали его критику государства и формализованной религии, его отвращение к патриотизму и войнам и его глубокое сочувствие «неиспорченному» крестьян­ству[3].

Другим источником анархистских идей, пусть и кос­венным, был кружок Петрашевского в Санкт-Петербур­ге, который в 1840-х годах распространял в России идеи утопического социализма Фурье. Именно из его трудов Бакунин, Кропоткин и их последователи черпали веру в небольшие добровольные коммуны. Оттуда же шла их романтическая убежденность в том, что стоит человеку отринуть искусственные ограничения, наложенные пра­вительствами, как он обретет гармонию бытия. Сходных взглядов придерживались и российские славянофилы в середине XIX столетия, особенно Константин Аксаков, для которого централизованное бюрократическое го­сударство было «принципиальным злом». Аксаков как дома чувствовал себя в писаниях Прудона, Штирнера, а также Фурье. Его идеализированное представление о крестьянских коммунах оказало сильное влияние на Ба­кунина и последователей. Наконец, анархисты многое усвоили из либертарианского социализма Александра Герцена, прародителя народнического движения, кото­рый твердо отказывался жертвовать личной свободой ради тирании абстрактных теорий, вне зависимости от того, кто их выдвигал – парламентские либералы или авторитарные социалисты.

Несмотря на богатое наследство, оставленное кресть­янскими революциями, религиозными сектами, группа­ми толстовцев, петрашевцами, славянофилами и Алек­сандром Герценом, до начала XX века ни одно движение революционных анархистов не дало о себе знать – даже в зените популярности Бакунина в конце 60-х и начале 70-х годов. Это правда, что Бакунин главенствовал среди горсточки молодых русских эмигрантов. В сотрудни­честве с ним они издавали в Женеве два журнала («На­родное дело» и «Работник»), жизнь которых была весьма скоротечна. Кроме того, он пользовался влиянием в эфе­мерном кружке, известном в Цюрихе как «Русское брат­ство». Правда и то, что под влиянием его уникального красноречия многие студенты-народники в 1870-х го­дах «пошли в народ». Его воздействие чувствовалось и во многих тайных кружках фабричных рабочих, которые в это время начали появляться в Петербурге, Москве, Ки­еве и Одессе. Тем не менее в течение жизни Бакунина на русской почве не появилась ни одна серьезная бакунинская организация.

Основными последователями Бакунина в Швейцарии были Н.И. Жуковский, М.П. Сажин (Арманд Росс) и юный мятежник из Румынии, которому досталось се­мейное имя З.К. Ралли. В 1873 году Ралли помог создать в Женеве небольшую группу, названную Революционной коммуной русских анархистов, которая, как и цюрих­ское «Братство», распространяла идеи Бакунина среди радикальных изгнанников. А вот в России самым извест­ным последователем Бакунина оказалась драматическая фигура Сергея Геннадиевича Нечаева, не столько подлин­ного анархиста, сколько апостола революционной дикта­туры. Его привлекали не столько возвышенные цели со­здания бесклассового общества, сколько убежденность в необходимости конспирации и террора.

По мнению Нечаева, настоящим революционером может считаться только тот, кто полностью порыва­ет все связи с существующим порядком, становится непримиримым врагом современного мира, готовым пустить в ход даже самые отвратительные методы – включая кинжал, петлю, любой обман и вероломство – во имя «народной мести». Этот образ безжалостно­го заговорщика-подпольщика захватывал воображение многих молодых анархистов во время бурных месяцев 1905 и 1917 годов.

Та четверть столетия, что последовала после смерти Бакунина в 1876 году, была в царской империи време­нем черной реакции. Только перо Петра Кропоткина, жившего в изгнании в Западной Европе, дышало меч­тательной убежденностью, что анархистское движение еще живо. Тогда, в 1892 году, может, пораженные раз­махом голода, который обрушился на их родину, рус­ские студенты в Женеве создали кружок, который за­нимался пропагандой анархизма – первый после Ре­волюционной коммуны Ралли 1873 года.

Под руководством Александра Атабекяна, молодого армянского врача и ученика Кропоткина, новая груп­па, назвавшая себя «Анархистская библиотека», напе­чатала несколько брошюр Бакунина, Кропоткина и зна­менитых итальянских анархистов Эррико Малатесты и Саверио Мерлино. Старания Атабекяна доставить эту литературу в Россию контрабандой не увенчались боль­шими успехами, но труды «Анархистской библиотеки» привели к тому, что ближе к концу 90-х годов появил­ся еще один пропагандистский кружок, известный под простым названием Женевская группа анархистов.

Из-под пресса швейцарского печатника Эмиля Хелда, сочувствовавшего анархистам, вышла дополнитель­ная партия брошюр Кропоткина и работ таких знаме­нитых западноевропейских анархистов, как Жан Граве, Элизе Реклю и Иоганн Мост. В 1902 году группа по­следователей Кропоткина в Лондоне издала русский пе­ревод книги «Завоевание хлеба». Она получила звонкое название «Хлеб и воля», которое немедленно вошло в арсенал анархистских лозунгов.

Лишь в 1903 году, когда в России зрело предвестие полномасштабной революции, анархистское движение дало о себе знать одновременно и в царской России, и в колониях эмигрантов в Западной Европе. Весной того же года первые анархисты появились в Белостоке и органи­зовали группу «Борьба», которая состояла примерно из двенадцати человек. В то же самое время небольшой кружок молодых кропоткинцев в Женеве основал еже­месячный анархистский журнал (печатал его Эмиль Хелд), который был окрещен «Хлеб и воля» – по зна­менитой книге их ментора. Лидерами этой новой женев­ской группы были К. Оргеиани, грузин, чья настоящая фамилия была Г. Гогелия, его жена Лидия и бывшая сту­дентка Мария Корн (урожденная Голдшмит), чья мать в свое время была последовательницей знаменитого на­родника Петра Лаврова и чей отец издавал в Санкт-Пе­тербурге журнал позитивистской философии.

Кропоткин из своей лондонской резиденции с энту­зиазмом поддержал журнал «Хлеб и воля», снабдив его большим количеством материалов и редакционных ста­тей. Знаменитое изречение Бакунина «Страсть к раз­рушению – это и страсть к созиданию» было избрано девизом издания. Первый номер, появившийся в авгу­сте 1903 года, содержал ликующую прокламацию, что Россия «накануне» великой революции. Контрабандой переправленный через границы Польши и Украины, «Хлеб и воля» был восторженно встречен белостокскими анархистами, которые принялись распространять драгоценные экземпляры среди своих друзей – студен­тов и рабочих, – пока бумага не начала рассыпаться в руках.

Вскоре на группу «Хлеб и воля» обрушился поток просьб: дайте больше литературы. В ответ группа издала дополнительные брошюры Бакунина и Кропоткина и русские переводы работ Граве, Малатесты и среди про­чих Элизе Реклю. Варлаам Николаевич Черкезов, грузин княжеского происхождения и самый известный сорат­ник Кропоткина в Лондоне, передал критический ана­лиз марксистской доктрины, а Оргеиани – отчет о тра­гическом бунте 1886 года на Хаймаркетсквер, который кончился мученической смертью четырех чикагских анархистов. В добавление к этим трудам по-русски по­ступило несколько номеров периодических изданий на идиш Der Arbayter Fraynd и Zsherminal, которые издавали еврейские анархисты из Ист-Энда[4]; предназначены они были для распространения в гетто в черте оседлос­ти[5]. В Белостоке, не теряя времени, размножили на гек­тографе рукописные тексты статей из западных анархи­стских журналов и стали выпускать свои собственные листовки, прокламации и манифесты, большие пачки которых стали рассылаться в соседние общины и даже в такие далекие точки, как Одесса и Нежин (в Чернигов­ской губернии), где с конца 1903 года стали появляться анархистские организации.

Несколько экземпляров «Хлеба и воли» достигли про­мышленных центров на далеком Урале, а в 1904 году группа анархистских пропагандистов стала распростра­нять на старых запущенных заводах Екатеринбурга.

В 1905 году в России наконец грянула долгожданная буря. Народное недовольство резко усилилось из-за вой­ны с Японией, которая разразилась в феврале 1904 года. Совершенно не готовый к конфликту, российский колосс потерпел несколько унизительных поражений, ответст­венность за которые народ возложил на провальную по­литику царского правительства.

К началу 1905 года ситуация в Санкт-Петербурге до­стигла предельного напряжения. Увольнение нескольких рабочих на огромном Путиловском военном заводе вы­звало цепную реакцию забастовок в столице, которая увенчалась печальными событиями 9 января. Они полу­чили название Кровавого воскресенья. (Все даты даются по юлианскому календарю – на тринадцать дней мень­ше, чем по западному календарю XX столетия, – кото­рым Россия пользовалась до февраля 1918 года.)

В этот день рабочие фабричных предместий заполни­ли центр города, образовав огромную процессию. Под руководством Георгия Гапона, священника православной церкви, склонного к театральным поступкам, шествие, неся иконы и портреты царя, распевая псалмы и патри­отические гимны, двинулось к Зимнему дворцу. Невоо­руженные рабочие и члены их семей несли драматичес­кую петицию с просьбой к своему государю положить конец этой войне, созвать конституционное собрание, даровать труженикам восьмичасовой рабочий день и пра­во организации профсоюзов, отменить выплаты за осво­бождение из крестьянства и наделить всех граждан лич­ной неприкосновенностью и равенством перед законом. Правительственные войска встретили демонстрантов ог­нем в упор, оставив на улицах сотни убитых и раненых.

В одно мгновение установившиеся издревле связи между царем и народом рухнули; впредь с этого дня, по словам отца Гапона, монарх и его подданные были разделены «реками крови». По всей стране тут же вспыхнул пожар революции. Забастовки, особенно же­стокие и непримиримые в нерусских городах, разрази­лись в каждом крупном промышленном центре; около полумиллиона рабочих оставили свои рабочие места и вышли на улицы. Вскоре в балтийских провинциях и в черноземных регионах Центральной России вспыхнули мятежи, крестьяне занимались поджогами и грабежа­ми, как во времена Пугачева. К середине октября вол­на забастовок, хлынувшая из Москвы и Санкт-Петер­бурга, парализовала всю сеть железных дорог и привела едва ли не к полной остановке промышленного производства. Растущее число крестьянских волнении в сель­ской местности, октябрьская всеобщая стачка в горо­дах и внезапное появление Совета рабочих депутатов, руководящего стачечным движением в Петербурге, на­столько напугали Николая, что он подписал Манифест 17 октября, которым даровал народу неотъемлемые гражданские права, и заверил, что ни один из законов не будет принят без одобрения Государственной думы. Но поскольку их экономические требования не полу­чили удовлетворения и инерция революции была силь­на, рабочие и крестьяне продолжали бунтовать.

В декабре революция достигла своего апогея. В Мос­кве забастовки и уличные демонстрации переросли в вооруженное восстание, которое было главным образом делом рук большевиков, но и анархисты и другие груп­пы левого крыла принимали в нем активное участие. В рабочем квартале на Пресне появились баррикады. Бои шли более недели, и восстание было подавлено пра­вительственными поисками, большинство из которых доказали свою верность царю. Короткое время ярост­ные бои кипели в Одессе, Харькове, Екатеринославе, но армии и полиции удалось рассеять мятежников.

Эти вспышки народного недовольства, начатые Кро­вавым воскресеньем, дали мощный толчок радикально­му движению, которое только начало развиваться в Рос­сии. В течение революции 1905 года, как вспоминал Иуда Рощин, один из ведущих участников событий в Белостоке, анархистские группы «росли как грибы пос­ле дождя». До 1905 года в Белостоке было не больше двенадцати или пятнадцати анархистов, но к весне того же года существовало уже пять кружков, состоящих главным образом из бывших бундовцев и социалистов-революционеров. Они включали в себя не менее шес­тидесяти членов.

По сообщению надежного источника, в мае весь «от­дел агитации» белостокской организации социалистов-революционеров перешел к анархистам. Когда в следующем году движение достигло пика, в него входила, ско­рее всего, дюжина кружков, объединенных в свободную федерацию. По подсчетам Рощина, когда анархисты Бе­лостока обладали максимальной силой, их было около 300 человек, но это число кажется преувеличенным. Все­го активных анархистов, скорее всего, было не больше 200 человек (фабричные рабочие, ремесленники, интел­лигенты), хотя сотни людей достаточно регулярно чита­ли их литературу и сочувствовали взглядам.

В западных губерниях организация анархистских групп тянулась от Белостока до Варшавы, Вильно, Мин­ска, Риги и даже до таких небольших городов, как Гродно, Ковно и Гомель. И наконец, даже в маленьких «штетл» (местечках), рассыпанных в пределах черты оседлости, существовали крохотные анархистские груп­пы, в которые входили от двух до двенадцати членов, – из больших городов они получали литературу и оружие, которое предполагалось пускать в ход против владельцев государственной и частной собственности. На юге анар­хистские группы появились сначала в Одессе и Екатеринославе, а их отделения – в Киеве и Харькове на Укра­ине, а также в крупных городах Кавказа и Крымского полуострова.

Все строилось по одному и тому же образцу: гор­сточка разочарованных социал-демократов или социа­листов-революционеров образовывала небольшой кру­жок анархистов. Литература либо тайно доставлялась с Запада, либо с оказией – из Риги, Белостока, Екатеринослава, Одессы или из каких-то других центров, после чего распространялась среди рабочих и студентов этого района; появлялись другие кружки, и вскоре воз­никшие федерации приступали к самой разнообразной деятельности радикального толка: агитация, демонстра­ции, забастовки, грабежи и покушения. По мере того как революция набирала силу, анархистская волна на­чинала распространяться центростремительно, захваты­вая Москву и Санкт-Петербург, политические центры Российской империи, хотя это движение в столицах-близнецах носило более мягкие формы по сравнению с насилием на периферии.

Общим для всех новых анархистских организаций было полное разрушение капитализма и государства, ставящее целью расчистить путь для либертарианского общества будущего. Правда, практически не удавалось договориться, каким образом этого достичь. Самые го­рячие дебаты разгорались по вопросу о месте террора в революции. На одной стороне стояли две схожие группы «Черное знамя» и «Безначалие», которые защи­щали кампанию неограниченного террора против мира буржуазии. «Черное знамя» (это эмблема анархистов), вероятно самое крупное в империи сообщество анар­хистов-террористов, считало себя организацией анархи­стов-коммунистов, то есть тех, кто поддерживал цель Кропоткина – создание свободного сообщества, каж­дый член которого будет получать по потребностям. Тем не менее их конкретная тактика заговоров и насилия черпала вдохновение у Бакунина. «Черное знамя» при­влекало больше всего сторонников в пограничных гу­берниях запада и юга. В их среде господствовали сту­денты, ремесленники и фабричные рабочие, но было также и несколько крестьян из деревень, расположенных рядом с крупными городами, и безработные, бродяги, профессиональные воры и самозваные супермены-ниц­шеанцы. Хотя многие из анархистов были поляками, украинцами и великороссами, большинство участников составляли евреи. Бросалось в глаза, что в экстремист­ской организации «Черное знамя» большей частью со­стояла молодежь девятнадцати–двадцати лет. А кое-кому из самых активных чернознаменцев вообще было всего пятнадцать или шестнадцать лет.

В Белостоке почти все анархисты были членами «Чер­ного знамени». История этой молодежи отмечена отча­янным фанатизмом и непрерывными актами насилия. Они были первой анархистской группой, которая сознательно взяла на вооружение политику террора против су­ществующего порядка. В своих кружках из десяти или двенадцати человек они строили планы мести хозяевам и правителям.

Из-под печатного пресса «Анархия» выходил бук­вально поток зажигательных прокламаций и манифес­тов, полных горячей ненависти к существующему об­ществу и призывов к его немедленному разрушению. Типичной была листовка, адресованная «Всем рабочим» Белостока, 2000 экземпляров которой летом 1905 года, незадолго до заключения мира с Японией, было распро­странено по заводам и фабрикам. Атмосфера была пол­на мук, боли и разочарования. Тысячи жизней, на­чиналась она, были впустую принесены в жертву на Дальнем Востоке, еще тысячи погибают дома, как жер­твы капиталистической эксплуатации. Подлинные вра­ги народа – не японцы, а государство и частная соб­ственность, – пришло время разрушить их. Листовка предупреждала рабочих Белостока: не предавать свою революционную миссию ради лживых посулов парла­ментских реформ, к которым стремятся многие соци­ал-демократы и эсеры. Парламентская демократия – это всего лишь бесстыдный обман, хитрый инструмент, при помощи которого средний класс хочет господство­вать над рабочими массами. Не позволяйте себя обма­нывать, требовала листовка, этой «научной дымовой завесой» социалистов-интеллигентов. Пусть вашим учи­телем и вождем будет одна лишь жизнь. Единственный путь к свободе лежит через «отчаянную классовую борь­бу за анархистские коммуны, в которых не будет ни хозяев, ни управляющих, а будет царить подлинное ра­венство». Рабочие, крестьяне и безработные должны высоко поднять черное знамя анархии и двинуться к подлинной социальной революции. «Долой частную собственность и государство! Долой демократию! Да здравствует социальная революция! Да здравствует анархия!»

Хотя их обычными местами встречи были мастерские или частные квартиры, чернознаменцы Белостока часто под предлогом участия в похоронах собирались на клад­бищах или в лесах на окраинах города, выставляя дозор­ных, которые предупреждали об опасности. В течение лета 1903 года рабочие, социалисты и анархисты, прове­ли ряд таких лесных встреч, чтобы выработать стратегию противостояния многочисленным увольнениям на тек­стильных фабриках. Когда одна из таких встреч была с ненужной жестокостью разогнана жандармами, анархи­сты в ответ ранили выстрелом начальника полиции в Белостоке. Так началась вендетта, которая без перерывов продолжалась в течение следующих четырех лет.

Ситуация на фабриках продолжала ухудшаться. Нако­нец летом 1904 года ткачи забастовали. Владелец боль­шой прядильной фабрики Авраам Коган решил пригла­сить штрейкбрехеров, в результате чего разразилась кровавая стычка. Она спровоцировала восемнадцатилет­него чернознаменца Нисана Фарбера отомстить за сво­их сотоварищей рабочих. В день еврейского Страшного суда (Йом-Кипур) он напал на Когана на ступенях си­нагоги, серьезно ранив его ножом.

Через несколько дней состоялась еще одна встреча, в лесу, на которой обсуждались дальнейшие действия про­тив текстильных магнатов. На ней присутствовало не­сколько сотен рабочих – анархисты, бундовцы, эсеры и сионисты. Они произносили зажигательные речи и пели революционные песни. Под аккомпанемент криков «Да живет анархия!» и «Да здравствует социал-демократия!» полиция окружила это бурное собрание, ранила и арес­товала десятки человек. Нисан Фарбер снова призвал к мести. После испытания в местном парке своей само­дельной «македонской» бомбы, он швырнул одну из них в подъезд управления полиции, ранив несколько офице­ров внутри. Сам Фарбер погиб при взрыве.

Вскоре имя Нисана Фарбера стало легендой для чернознаменцев пограничных губерний. После того как в январе 1905 года разразилась революция, они последо­вали его примеру неограниченного терроризма. Чтобы раздобыть оружие, группы анархистов совершали нале­ты на оружейные магазины, полицейские участки и ар­сеналы; маузеры и браунинги, которые таким образом попадали им в руки, становились их излюбленным ору­жием. Стоило им вооружиться пистолетами и прими­тивными бомбами, сделанными в кустарных лаборато­риях, банды анархистов совершали бездумные убийства и «экспроприации» денег и ценностей из банков, по­чтовых отделений, с заводов, из магазинов и частных жилищ дворян и представителей среднего класса.

В период революции налеты на работодателей и их предприятия – акты «экономического террора» – ста­ли повседневным явлением. В Белостоке кидали дина­митные шашки на фабрики и в квартиры наиболее ненавистных промышленников. На заводе кожаных из­делий анархисты призывали рабочих к нападению на своего хозяина, которому, спасаясь, пришлось выпрыг­нуть в окно. В Варшаве партизаны «Черного знамени» грабили и взрывали фабрики, мешали работе пекарен, взрывая печи и подливая керосин в тесто. Чернознамен­цы в Вильно издали «открытое обращение» на идиш к фабричным рабочим, предупреждая их о существовании шпионов компаний, которых внедряли в их среду, что­бы выслеживать террористов. «Долой провокаторов и шпионов! Долой буржуев и тиранов! Да здравствует тер­рор против буржуазного общества! Да здравствует ком­муна анархистов!»

Чаще всего инциденты с применением насилия слу­чались на юге. Чернознаменцы Екатеринослава, Одес­сы, Севастополя и Баку организовывали «боевые дружи­ны» террористов, создавали лаборатории взрывчатки, совершали бесчисленные убийства и налеты, взрывали предприятия и вступали в кровопролитные стычки с сыщиками, которые выслеживали их убежища. Случа­лось, далее торговые суда, которые заходили в Одесскую гавань, становились объектами анархистских «эксов», так назывались «экспроприации», а деловые люди, вра­чи и юристы под страхом смертной казни были вынуж­дены передавать анархистам денежные взносы.

Типичной была история Павла Гольмана, молодого рабочего из Екатеринослава. Сын сельского полицей­ского, он нашел работу в Екатеринославских железно­дорожных мастерских. В 1905 году, побывав в рядах эсеров и социал-демократов, он вступил в «Черное зна­мя». «К анархизму меня привлекли не ораторы, – объ­яснил он, – а сама жизнь». Гольман входил в состав забастовочного комитета своего предприятия и во вре­мя всеобщей стачки в октябре дрался на баррикадах. Вскоре он стал принимать участие в «эксах» и дивер­сиях на железной дороге в окрестностях Екатерино­слава. Раненный при взрыве одной из своих самодель­ных бомб, он был схвачен и под охраной отправлен в больницу. Когда не удалась дерзкая попытка его сорат­ников освободить Гольмана, он покончил с собой. Ему было всего двадцать лет.

В глазах чернознаменцев каждый насильственный акт, каким бы жестоким и бессмысленным он ни казался об­ществу, имел смысл, как средство мести и расплаты с му­чителями. Анархистам не нужно было искать особого повода, чтобы бросить бомбу в театр или ресторан; дос­таточно было знать, что такие места посещают только преуспевающие граждане. Член «Черного знамени» на суде в Одессе так объяснил судьям концепцию «безмо­тивного» террора: «Мы признаем отдельные экспропри­ации только как способ получения денег для наших ре­волюционных действий. Если мы получаем деньги, мы не убиваем тех лиц, у которых экспроприируем. Но это не значит, что он, владелец денег, откупился от нас. Нет! Мы будем искать его в самых разных ресторанах, кафе, те­атрах, на балах, концертах и так далее. Смерть буржую! И кем бы он ни был, ему никогда не скрыться от бомб и пуль анархистов».

Небольшая группа, отколовшаяся от организации «Черное знамя», возглавляемая Владимиром Стригой (Лапидусом), была убеждена, что редкие отдельные на­леты на буржуазию ничего не дают. Она призывала к массовому восстанию, чтобы превратить Белосток во «вторую Парижскую коммуну». Эти «коммунары», под таким именем они были известны своим соратникам-чернознаменцам, не отрицали насильственных дейст­вий, но просто хотели сделать еще один шаг на пути к массовому революционному восстанию, которое без промедления должно привести к бесклассовому обще­ству. Тем не менее эта стратегия не получила большой поддержки. На конференции, состоявшейся в январе 1906 года в Кишиневе, «безмотивники», доказавшие, что отдельные террористические акты представляют со­бой мощное и эффективное оружие против старого по­рядка, легко одержали верх над своими соратниками-«коммунарами», поскольку «безмотивники» только что одержали две драматические удачи: в ноябре и декаб­ре 1905 года они взорвали бомбы в отеле «Бристоль» в Варшаве и в кафе Либмана в Одессе, добившись боль­шой известности, которая повергала в дрожь уважае­мых членов общества. Возбужденные этими успехами, «безмотивники» строили еще более величественные пла­ны разрушений, не догадываясь, что момент их триум­фа вскоре сменится куда более продолжительным пе­риодом жестоких кар.

Столь же фанатичной, как и «Черное знамя», была не­большая группа вооруженных анархистов «Безначалие», действовавшая в Санкт-Петербурге. Работая в основном за пределами черты оседлости (хотя небольшие кружки существовали в Варшаве, Минске и Киеве), «Безнача­лие», не в пример «Черному знамени», имело в своих рядах лишь несколько евреев. Очень высока была про­порция студентов, даже выше, чем в «Черном знамени», а неквалифицированные рабочие и безработные бродяги составляли лишь малую часть. Как и чернознаменцы, члены «Безначалия» называли себя анархо-коммунистами, ибо конечной их целью была свободная федерация территориальных коммун. Тем не менее они имели мно­го общего с анархистами-индивидуалистами, эпигонами Макса Штирнера, Бенджамена Такера и Фридриха Ниц­ше, которые индивидуальное «эго» ставили выше по­требностей общества. В своей страстной увлеченности революционной конспиративностью и крайней враждеб­ности к интеллигенции – несмотря на то что почти все они сами были интеллигентами – «Безначалие» несло на себе отпечаток личности Сергея Нечаева и его предше­ственников из ультрарадикального кружка Ишутина, в 1860-х годах действовавшего в Санкт-Петербурге.

Как и их собратья из «Черного знамени», мятежни­ки «Безначалия» были ярыми сторонниками «безмотив­ного» террора. Каждый удар по правительственным чиновникам, полицейским или собственникам пред­ставлял собой прогрессивное действие, потому что вы­зывал «классовый разлад» между униженным большин­ством и привилегиями их хозяев. Их боевым кличем был «Смерть буржуазии!», потому что «смерть буржу­азии – это жизнь рабочих».

Группа «Безначалие» была основана в 1905 году мо­лодым интеллигентом, который носил псевдоним Бидбей. По странному совпадению его подлинные имя и фамилия были Николай Романов, как у царя. Рожден­ный в семье обеспеченного землевладельца, Николай рос маленьким и хрупким, однако обладал бурным, импульсивным характером и острым умом. В начале столетия молодой человек числился студентом Санкт-Петербургского горного института, откуда был исключен за участие в студенческой демонстрации. Когда ректор инсти­тута послал ему письмо с уведомлением об исключении, Романов вернул его с резолюцией «Прочел с удовольстви­ем. Николай Романов», подобно тем, которые царь часто оставлял на представляемых ему документах. После исключения Романов отправился в Париж, но уже в но­вом облике – подпольщика, оснащенного новыми до­кументами. В резком памфлете, появившемся в пред­дверии 1905 года, Бидбей рисовал страшные образы раз­грома и разрухи, которые уже маячат за горизонтом: «Страшная ночь! Ужасные сцены... Это отнюдь не не­винные проказы «революционеров». Это Вальпургиева ночь революции, когда Люцифер призывает Спартака, Разина – и герои кровавых пиршеств слетаются на зем­лю. И Люцифер поднимает восстание!»

Через несколько недель после начала восстания Бид­бей с помощью друзей в эмиграции приступил к изда­нию ультрарадикального журнала «Листок группы «Без­началие», который вышел в свет дважды: весной и летом 1905 года. В первом номере было представлено кредо «Безначалия»: любопытная смесь веры Бакунина в отще­пенцев общества, требований Нечаева кровавой мести привилегированным классам, концепции Маркса о клас­совой борьбе и перманентной революции, а также кро­поткинских представлений о свободной федерации ком­мун. Бидбей и его союзники объявили современному обществу «партизанскую войну», в которой будет разре­шен террор любого вида – индивидуальный, массовый, экономический. Поскольку «буржуазный» мир прогнил до корней, в парламентских реформах нет никакого смысла. Необходимо вести широкую классовую борьбу, «вооруженное восстание народа: крестьян, рабочих и всех обездоленных, которые ходят в лохмотьях... уличные бои всех возможных видов и в самой яростной форме... революцию en permanence, которая будет представлять целый ряд народных восстаний – пока бедняки не одер­жат решительной победы». В нечаевском духе (Бидбей обожал цитировать или пересказывать слова Нечаева, пе­ред которым он просто преклонялся) символ веры «Без­началия» отрицал религию, семью, всю буржуазную мо­раль и звал неимущих нападать и грабить дома и предприятия своих эксплуататоров. Революция должна делаться руками не только рабочих и крестьян, деклари­ровал Бидбей, повторяя Бакунина, но и так называемы­ми «отбросами общества – безработными, бродягами, нищими, отщепенцами и отверженными, потому что все они наши братья и друзья». Бидбей всех их призывал к «могучей и безжалостной, всеобщей и кровавой народ­ной мести» (любимое выражение Нечаева). «Да здрав­ствует федерация свободных коммун и городов! Да здрав­ствует анархия!»

Ужасающие представления Бидбея о революции делил с ним небольшой кружок анархистов-общинни­ков, который во время революции 1905 года доставил в Санкт-Петербург огромное количество подстрекатель­ской литературы. Заметным членом этой группы был Толстой-Ростовцев (он же Н.В. Дивногорский), сын пра­вительственного чиновника из Саратовской губернии. Примерно тридцати лет от роду (Бидбею было двадцать с небольшим), Ростовцев обладал простой, но симпатич­ной внешностью, а идеализм его натуры с готовностью преобразовался в революционный фанатизм. Посещая Харьковский университет, он стал вначале страстным последователем толстовского непротивления злу насили­ем, но вскоре оказался на противоположном полюсе – проповедником неограниченного террора. В 1905 году он писал инструкции (вместе с чертежами) по изготов­лению самодельных «македонских» бомб и давал советы крестьянам, «как ловчее поджигать скирды сена своего помещика». На обложке одной из брошюр изображены бородатые крестьяне с косами и вилами в руках, поджи­гающие церковь и усадьбу в своем селе. На их знамени был девиз: «За землю, за волю, за анархистскую долю». Ростовцев призывал русский народ «взять топор и обречь на смерть царскую семью, помещиков и попов!».

Другие брошюры Ростовцев и его соратники по кружку анархистов-общинников адресовали фабричным рабочим Петербурга, побуждая их ломать станки, подкладывать заряды динамита под городские электростан­ции, бросать бомбы в «палачей» из среднего класса, гра­бить банки и магазины, взрывать полицейские участки и сносить тюрьмы с лица земли. Кровавое воскресенье научило рабочих, чего ждать от царя и робких адвока­тов постепенных реформ. «Пусть могучая волна массо­вого и индивидуального террора захлестнет всю Россию! Да восторжествует бесклассовое общество, где каждый будет иметь свободный доступ к общественным храни­лищам и работать всего четыре часа в день, чтобы иметь время для отдыха и образования – время, чтобы жить, «как подобает человеку», неся лозунги социальной ре­волюции и «Да здравствует анархистская коммуна!».

Петербургские анархисты-общинники и парижская группа Бидбея «Безначалие» вне всяких сомнений име­ли много общего. Не раз листовки петербургской груп­пы перепечатывались в «Листке» Бидбея. И соответ­ственно не вызывало удивления, что, когда в декабре 1905 года Бидбей вернулся в российскую столицу, анар­хисты-общинники сразу же признали его своим лиде­ром и сменили имя организации на «Безначалие».

В рядах «Безначалия» была женщина-доктор, три или четыре гимназиста, жена Ростовцева Маруся и несколь­ко бывших студентов университета (кроме Бидбея и Ро­стовцева), весьма выдающийся молодой человек из про­винции девятнадцати лет от роду Борис Сперанский и Александр Колосов (Соколов), примерно двадцати ше­сти лет, сын священника из Тамбовской губернии. Как и многие другие участники революционного движения, Колосов получил образование в православной семинарии, где преуспел в математике и в иностранных языках. Он был принят в Духовную академию, но резко прервал многообещающую церковную карьеру, вступив в эсеров­ский кружок и занявшись революционной пропагандой. Затем он провел какое-то время в ряде российских уни­верситетов, но лишь для того, чтобы вернуться в отцов­скую деревню, где стал вести пропаганду среди крестьян. В 1905 году Колосов прибыл в Санкт-Петербург и всту­пил в анархистский кружок Ростовцева.

Кроме Бидбея (и возможно, Ростовцева), по крайней мере еще один член «Безначалия» имел дворянское про­исхождение. Владимир Константинович Ушаков, чей отец был земским начальником в Санкт-Петербургской губернии, вырос в семейном имении под Псковом. Пос­ле окончания гимназии в Царском Селе, где была летняя резиденция царя, Ушаков поступил в Санкт-Петербург­ский университет и уже в 1901 году включился в студен­ческое движение. Как и Бидбей, он уехал за границу, но вернулся в Санкт-Петербург как раз, чтобы стать свиде­телем массовой бойни Кровавого воскресенья. Скоро он вступил в ряды анархистов-общинников и стал действо­вать как агитатор среди фабричных рабочих, которым был известен под кличкой Адмирал.

И наконец, надо упомянуть еще одного члена круж­ка Бидбея, некоего Дмитриева, или Дмитрия Боголюбо­ва, который, как выяснилось, был полицейским шпиком и способствовал провалу группы в январе 1906 года. В то время, когда «Безначалие» планировало крупную «эксп­роприацию» (пока им удалось провести лишь два терро­ристических акта: взрыв бомбы и стрельба по сыщикам), полиция ворвалась в их штаб-квартиру, арестовала заго­ворщиков и захватила их печатный пресс. Ускользнуть из рук властей повезло только Ушакову, который скрылся во Львове в Австрийской Галиции.

«Черное знамя» и «Безначалие» при всей их извест­ности были единственными организациями анархо-коммунистов, которые возникли в революционной России. Что же до остальных, то некоторые предпочли придер­живаться относительно умеренного курса кропоткин­ской организации «Хлеб и воля», в основном довольст­вуясь распространением пропаганды среди рабочих и крестьян. Тем не менее большинство приняло кровавое кредо Бакунина и Нечаева и ступило на путь терроризма. Одно такое ультрарадикальное общество, Интернацио­нальная группа в балтийском городе Риге, организовало серию «эксов» и выпустило на гектографе поток листо­вок, понося сдержанность и умеренность любого вида. Рижская группа презрительно отбросила мнение социа­листов, что волнения 1905 года были «демократической революцией», и осудила их за защиту «мирного со­трудничества в парламенте со всеми капиталистически­ми партиями». Лозунг «свободы, равенства и братства», под которым неизменно выступали все европейские ре­волюции XVIII и XIX веков, был пустым обещанием со стороны среднего класса. «Научный» социализм окре­щен пустым обманом. Марксисты с их централизован­ным партийным аппаратом и многословными разговорами об исторических этапах, по их мнению, были «друзьями народа» не больше, чем Николай II. Они скорее были якобинцами наших дней, которые ставили себе целью с помощью рабочих захватить для себя власть. Подлинно­го освобождения человечества можно добиться только с помощью социальной революции широких масс. Нетер­пеливые ответвления анархизма прибегали к насильст­венным формам, в основном на юге, где «боевые порядки» больших городов в старании координировать свою тер­рористическую деятельность объединялись в свободных рамках Южно-русской боевой организации.

Анархисты Киева и Москвы как бы по контрасту при­лагали максимальные усилия к распространению пропа­ганды. Киевская группа анархо-коммунистов нашла убе­дительного защитника умеренного курса действий в лице молодого кропоткинца Германа Борисовича Сандомир-ского[6]. Тем не менее самым важным пропагандистским центром была Москва. Первый анархистский кружок появился здесь в 1905 году, но почти сразу же распался, едва полиция арестовала его лидера, еще одного молодого ученика Кропоткина Владимира Ивановича Забрежнева (Федорова). Группа «Свобода», которая смогла заявить о себе в декабре 1905 года, действовала как склад, пере­валочный пункт пропагандистских материалов, получая литературу из Западной Европы и из пограничных губер­ний, откуда она распространялась среди новых ячеек в Москве, Нижнем Новгороде, Туле и других промышлен­ных центрах Центральной России. В 1906 году в Моск­ве появились еще четыре группы: «Свободная коммуна», «Солидарность» и «Безвластие», искавшие себе сторон­ников в рабочих районах, а также студенческий кружок, использовавший аудитории Московского университета как революционный форум. Совместные митинги с эсе­рами и социал-демократами, на которых шли горячие дебаты о достоинствах парламентского правительства, порой проходили на Воробьевых горах и в Сокольниках на окраине города. «Долой Думу! – случалось, кричали анархисты. – Долой парламентаризм! Мы хотим свобо­ды и хлеба! Да здравствует народная революция!» Неко­торые из московских групп к пропагандистской деятель­ности примешивали и терроризм, делая «японские» бомбы и собирая тайные конклавы в Донском монасты­ре, чтобы планировать «экспроприации». Одна молодая женщина двадцати шести лет рассталась с жизнью, когда бомба, которую она проверяла, взорвалась у нее в руках. Кроме многочисленных групп анархо-коммунистов, которые во время революции 1905 года появились по всей России, в Одессе возникла еще одна, совсем неболь­шая группа анархистов, анархо-синдикалистского толка (о них пойдет речь ниже), а в Москве, Санкт-Петербур­ге и Киеве появилась еще одна разновидность – анархо-индивидуалисты. Оба ведущих представителя индиви­дуалистского анархизма обитали в Москве – Алексей Алексеевич Боровой и Лев Черный (Павел Дмитриевич Турчанинов). От Ницше они унаследовали желание пол­ного отказа от всех ценностей буржуазного общества – политических, моральных и культурных. Более того – находясь под сильным влиянием Макса Штирнера и Бен­джамена Такера, немецкого и американского теоретиков индивидуалистского анархизма, они потребовали полно­го освобождения человеческой личности от пут органи­зованного общества. С их точки зрения, даже доброволь­ческие коммуны Петра Кропоткина ограничивают свободу личности. Часть анархо-индивидуалистов нашла конеч­ное выражение своей социальной отчужденности в на­силии и преступлениях, другие обрели себя в авангарди­стских литературных и художественных кружках, но большинство осталось философскими анархистами, кото­рые вели оживленные дискуссии и разрабатывали свои теории индивидуализма в толстых журналах и книгах.

Хотя все эти три категории русского анархизма – анархо-коммунисты, анархо-синдикалисты и анархо-индивидуалисты – вербовали своих сторонников почти исключительно из рядов интеллигенции и рабочего клас­са, группы анархо-коммунистов предприняли опреде­ленные усилия для распространения своих идей среди солдат, а также крестьян. В начале 1903 года «Группа русских анархистов» опубликовала небольшую брошю­ру, в которой призывала к «дезорганизации, разложе­нию и уничтожению русской армии и замене ее воо­руженными массами народа». После поражения в Русско-японской войне листовки анархистов настойчи­во убеждали солдат, что подлинную войну они должны вести дома – против правительства и любой формы частной собственности. Тем не менее антимилитарист­ская литература такого рода не пользовалась большим спросом, и очень сомнительно, что она оказывала ка­кое-либо заметное влияние на войска.

Пропаганда в деревнях велась с большим размахом, но результаты ее, похоже, оказались лишь немногим луч­ше. В сентябре 1903 года во втором номере издания «Хлеб и воля» был объявлен «аграрный террор» как «ре­шительная форма партизанской войны против помещи­ков и центрального правительства». Нелегальная брошю­ра, в том же году изданная в Санкт-Петербурге, заверяла. крестьян, что им не нужен «ни царь, ни правительство», а только «земля и свобода». Автор ссылался на мифы об идиллическом веке свободы, который якобы существовал в средневековой России, когда власть в городах принад­лежала общему собранию (вече), а в деревнях – общи­не. Чтобы восстановить такое либертарианское общество, народ должен был вести «неустанную борьбу за освобождение». «Рабочие и крестьяне! Не признавайте никакойІ власти, никаких мундиров, никаких ряс. Любите только 4 свободу и стойте за нее!»

Революция 1905 года стала мощным стимулом для пропаганды такого рода. «Долой помещиков, долой бо­гатых! – заявлял Ростовцев из группы «Безначалие», подстрекая крестьян жечь сеновалы своих хозяев. – Вся земля принадлежит нам, крестьянскому народу!» Анархисты-коммунисты из Одессы, Екатеринослава, Киева и Чернигова распространяли в деревнях «малень­кие книжки», содержащие призывы к восстанию, – точно как тридцать лет назад их предшественники – народники. В Рязанской губернии листовки с такими заголовками, как «Вынь плуг из борозды» и «Как кре­стьянам обойтись без властей», переходили из рук в руки; в последней описывалась сельская коммуна, ко­торая, избавившись от правительства, жила свободно и счастливо. «Хлеб, одежду и другие товары каждый бу­дет брать из общественных хранилищ в соответствии со своими потребностями».

В Тамбовской губернии безначалец Колосов в 1905 году сеял семена анархизма и три года спустя они дали плоды в форме группы крестьян-анархистов «Пробуждение». Другие анархистские группы появи­лись в сельскохозяйственных районах между 1905 и 1908 годами, но они часто походили на социалистов-революционеров, которым в революционный период едва ли не принадлежала монополия на крестьянский радикализм.

Во время восстания 1905 года, когда чернознаменцы и «Безначалие» вели борьбу не на жизнь, а на смерть против правительства и обеспеченных классов России, Кропоткин и его приверженцы оставались на Западе, за­нятые не столь пламенными задачами, а вопросами про­паганды и организации. Обе экстремистские группы со­чли относительную респектабельность кропоткинского издания «Хлеб и воля» просто отвратительной. Террори­сты, ежедневно рискуя жизнью в актах насилия, отвер­гали то, что считали пассивным отношением кропоткинцев к героическому эпосу, который творился в России. Еще в 1903 году у них сложилось двойственное отноше­ние к описанию Кропоткиным грядущей революции в России просто как к «прологу или пусть даже к первому акту общинной революции на местах». И в 1905 году крайние элементы тем более преисполнились подозри­тельности, когда Кропоткин сравнил бурю в России с ан­глийской и французской революциями, которые, с их точки зрения, просто привели к власти новых хозяев. Для «Безначалия» и «Черного знамени» 1905 год был не робким шагом к компромиссной системе «либерально­го федерализма», а последним и решительным боем, под­линным Армагеддоном.

Может быть, эти яростные сторонники анархист­ского движения в какой-то мере неправильно истолко­вывали те наблюдения, которые Кропоткин сделал в 1905 году. Проводя свою аналогию между революцией в России, с одной стороны, и английской и француз­ской, с другой, Кропоткин специально подчеркивал, что Россия совершила куда больше, чем «просто переход от автократии к конституционализму», это больше, чем простой политический переход, при котором аристократия или средний класс становятся новыми правителями на месте короля». Когда Кропоткин изучал ранние мятежи и революции в Западной Европе, больше всего его поразила их многосторонность и разительные перемены, которые они вызвали в человеческих отношениях. Он был убежден, что события 1905 года были для России «великой революцией», по глубине и размаху сравнимой с великими революциями во Франции и Англии, а не мимолетным мятежом, организованным небольшой группой повстанцев. Русские люди были свидетелями не «простой смены администрации», а социальной революции, которая могла бы «радикально изменить условия экономической жизни» и положить конец существованию этого правительства наси­лия. Действительно, русская революция доказала, что она куда более бурная, чем предыдущие восстания на Западе, потому что она была направлена на «освобождение народа, основанное на подлинном равенстве, под­линной свободе и искреннем братстве».

Тем не менее постоянные ссылки Кропоткина на революции в Англии и Франции, похоже, как-то сдерживали реализацию идеи бесклассового коммунизма, к которому так отчаянно стремились чернознаменцы и «Безначалие». Более того, учитывая резкую антипатию Кропоткина к мятежам и бунтам, которые организовывали небольшие группы мятежников, неудивительно, что в кругах террористов к его анализу революции 1905 года относились неодобрительно.

Снова и снова Кропоткин выражал свое неодобрение и переворотам бланкистов и кампаниям террора и насилия, которые проводили небольшие тесно сплочен­ные группы заговорщиков, изолированные от народной массы. Редкие и случайные убийства и грабежи, наста­ивал он, произведут куда меньшее воздействие на су­ществующий порядок вещей по сравнению с захватом политической власти; индивидуальным «эксам» не дол­жно быть места в широкой революции масс, цель которой не алчное перераспределение богатств от одной группы к другой, а полное уничтожение частной соб­ственности как таковой.

Владимир Забрежнев, один из учеников Кропоткина, сравнивал эскапады русских террористов с «эрой дина­мита» во Франции, когда в начале 1890-х годов отчаян­ные налеты Равашоля, Августа Вэлланта и Эмиля Генри заставляли чиновников и бизнесменов трястись от стра­ха за свою жизнь. Разгул насилия тех лет, хотя и объяс­нялся общественной несправедливостью, все-таки мало чем отличался от вспышек личного «гнева и возму­щения», говорит Забрежнев. «Есть основания утверж­дать, – делает он вывод, – что такие действия, как на­падение на первого же буржуа или правительственного чиновника, которого вам доводится встретить, использо­вание яда или взрывчатки в кафе, театрах и т. д., ни в коем случае не представляют логического вывода из анар­хистского Weltanschauung; объяснение этих действий в психологии тех, кто их совершает». Сходным образом хлебовольцы Кропоткина осуждали банды грабителей, такие как «Черный ворон» и «Ястреб» из Одессы, за то, что они используют идеологический плащ анархизма, дабы скрыть хищническую натуру своих действий. Эти «бомбометатели-экспроприаторы», заявляли кропоткинцы, ничем не лучше, чем бандиты из Южной Италии, и их программа всеобщего террора представляет собой гротескную карикатуру на доктрины анархизма, она де­морализует подлинных сторонников движения и диск­редитирует анархизм в глазах общества.

Тем не менее при всех этих суровых словах Кропот­кин и его хлебовольцы продолжали санкционировать акты насилия, источником которых была уязвленная совесть или сочувствие к угнетенным, а также «пропа­ганда действием», специально созданная для пробужде­ния революционной сознательности масс. Группа «Хлеб и воля» тоже оправдывала «оборонительный террор» для отпора разгулу полицейских сил или черносотенцев, отрядов громил, устраивавших еврейские погромы и нападения на интеллигенцию в 1905–1906 годах. И по­этому сообщение из Одессы, бурным летом 1905 года опубликованное в издании «Хлеб и воля», провозглаша­ло: «Только враги народа могут быть врагами террора!»

Из нескольких анархистских школ, появившихся в этот период в России, самыми суровыми критиками тактики терроризма были анархо-синдикалисты. Даже сравнительно сдержанные хлебовольцы не избежали их цензуры. Самый известный лидер анархо-синдикалис­тов в России, выступавший под псевдонимом Даниил Новомирский (его настоящее имя Яков Кириловский), упрекал Кропоткина и его последователей за то, что они поощряли пропаганду действием и другие отдель­ные формы терроризма, которые, как он говорил, лишь поощряли совершенно ненужный «дух мятежа» среди отсталых и не готовых к действиям масс. Что же до от­кровенных террористов «Безначалия» и «Черного зна­мени», Новомирский сравнивал их с организацией «На­родная воля» предыдущего поколения, потому что все эти группы ошибочно полагались на небольшие «отря­ды мятежников», действия которых якобы повлекут за собой фундаментальные изменения старого порядка – а эта задача под силу только широким массам самого русского народа.

Новомирскому довелось быть в той толпе, которая собралась у кафе Либмана после того, как в декабре 1905 года оно пережило взрыв бомбы. Он обратил вни­мание, что в этом кафе собирались отнюдь не самые богатые люди. Это был «второклассный» ресторан, об­служивавший мелкую буржуазию и интеллигенцию. Бомба, взорвавшаяся на улице, не произвела «ничего, кроме шума». Новомирский отметил реакцию рабочих, стоявших на улице в толпе: «Что, революционеры не могут придумать ничего лучшего, чем бросать бомбы в рестораны? Можно подумать, что царская власть уже свергнута и буржуазия уничтожена! Бомбу, без сомнения, бросили черносотенцы, чтобы дискредитировать революционеров».

Новомирский предупреждал, что, если анархисты про­должат следовать своей бесплодной тактике и будут бро­сать в бой свои неподготовленные батальоны, судьба их будет столь же трагичной, сколь и у «Народной воли», руководители которой закончили свой путь на виселице. Первостепенная задача анархизма, утверждал он, – это распространение пропаганды на заводах и организация революционных профессиональных союзов, которые ста­нут средством классовой борьбы против буржуазии. В наше время, добавлял он, единственным эффективным террором может быть «экономический террор» – за­бастовки, бойкоты, саботаж, нападения на директоров предприятий и экспроприация правительственных фон­дов. «Неразборчивые налеты банд мародеров, вместо того чтобы поднимать революционную сознательность пролетариата, могут только «злобить рабочих, вызывать к жизни кровожадные инстинкты».

Как ни смешно, но и собственная группа анархо-синдикалистов Новомирского в Одессе создала боевой отряд и провела ряд дерзких «экспроприации». Для пополнения казны группы боевой отряд ограбил поезд под Одессой, а в другом случае вместе с эсерами уча­ствовал в ограблении банка, которое принесло анархи­стам чистые 25 000 рублей. (Деньги они потратили на приобретение дополнительной партии оружия и уста­новку печатного пресса, на котором были напечатаны написанная Новомирским программа анархо-синдика­листов и один номер их журнала «Вольный рабочий».) Группа Новомирского имела лабораторию по изготов­лению бомб. Руководил ею польский мятежник, псев­доним Кэк, потому что он любил танцевать с женой в лаборатории кэк-уок, держа бомбы в руках. Второй ли­дер анархистов Одессы, Лазарь Гершкович, хотя и счи­тал себя учеником Кропоткина, лелеял такую же смесь анархизма и терроризма. Как инженер-механик, Гершкович создал свою лабораторию для производства бомб и в одесском движении был известен под именем Кибаль­чич – в честь молодого инженера из «Народной воли», который изготовил бомбы, убившие Александра II.

Новомирский попытался оправдать лицемерные улов­ки своих коллег по террору, утверждавших, что они дей­ствуют ради всего движения «в целом» – а это совсем другое дело по сравнению с пустым бомбометанием или «чисто уголовной концепцией экспроприации». Аргу­менты Новомирского против «безмотивного террора» эхом откликнулись в Западной Европе стараниями дру­гого известного русского синдикалиста Максима Раевского (Л. Фишелев), который осудил «нечаевскую так­тику» таких обществ заговорщиков, как «Черное знамя» и «Безначалие», и осмеял их веру в революционность во­ров, бродяг, люмпен-пролетариев и других представи­телей низов российского общества. Было самое вре­мя, как считал Раевский, признать, что успешную со­циальную революцию может совершить организованная армия бойцов, которую способно создать только рабочее движение[7].

В «максималистской» атмосфере 1905 года, навер­ное, было неизбежно, что главную роль стало играть террористическое крыло анархистского движения. Тер­пеливые усилия анархо-синдикалистов и хлебовольцев по распространению пропаганды на заводах и в дерев­нях были перекрыты лихими подвигами их экстреми­стских соратников. Не проходило и дня без газетного сообщения о сенсационных грабежах, убийствах и диверсиях, которые были делом рук отчаянных налет­чиков. Они грабили банки и магазины, захватывали печатные прессы, чтобы издавать свою литературу, уби­вали сторожей, офицеров полиции и правительствен­ных чиновников. Отчаянная и раздраженная молодежь удовлетворяла свою тягу к острым чувствам и самоут­верждению, бросая бомбы в общественные помещения, заводские конторы, в театры и рестораны.

Беззаконие достигло предела ближе к концу 1905 года, когда «безмотивники» взорвали свои бомбы в варшав­ском отеле «Бристоль» и в кафе Либмана в Одессе, а от­ряды «лесных братьев» превратили лесистые простран­ства от Вятки до балтийских губерний в некое подобие Шервудского леса. После подавления Московского вос­стания тут сразу же наступило успокоение, в ходе кото­рого многие революционеры нашли себе убежища.

Но терроризм возобновился довольно быстро. В 1906– 1907 годах анархисты записали на свой счет более 4000 жизней, хотя и они потеряли почти такое же ко­личество своих членов (большей частью эсеров). Тем не менее начался отлив, обращенный против них. П.А. Сто­лыпин, новый царский премьер-министр, предпринял строгие меры для «умиротворения» нации. В августе 1906 года летний дом Столыпина был взорван эсерами-максималистами (ультрарадикальное отделение партии социалистов-революционеров, которое требовало немед­ленной социализации сельского хозяйства и промыш­ленности). Были ранены его сын и дочь и погибли 32 человека. К концу года премьер-министр ввел почти по всей империи чрезвычайное положение. Жандармы выслеживали членов «Черного знамени» и «Безначалия» в их убежищах, захватывали тайники с оружием и бое­припасами, находили украденные типографские прессы и уничтожали лаборатории со взрывчаткой. Наказания были быстрыми и безжалостными. Были учреждены военно-полевые суды, которые не утруждались предва­рительным следствием, вердикт выносился в течение двух дней, приговор приводился в исполнение немед­ленно.

Если юным мятежникам и предстояло умереть, они хотели идти своим путем, а не становиться жертвами «столыпинских галстуков» – так называлась петля, с по­мощью которой сотни революционеров, настоящих и мнимых, отправились в могилу. После жизни, прожитой в отчаянии и упадке, смерть не казалась такой уж страш­ной. Как после ареста заметил Колосов из «Безначалия», смерть – «это сестра свободы». Было привычным делом, когда террористы, загнанные полицией в угол, направля­ли ствол своего пистолета на себя или же, захваченные в плен, прибегали к мрачному обычаю русских фанатиков и, как старообрядцы XVII века, приносили себя в жерт­ву. «Будь прокляты хозяева, будь прокляты рабы и будь проклят я!» – так Виктор Серж перед началом Первой мировой войны охарактеризовал анархистов-террорис­тов Парижа, и эти же слова можно было сказать о рус­ской молодежи. «Это было словно коллективное само­убийство».

Ряды «Черного знамени» быстро редели, молодые люди один за другим гибли насильственной смертью. Борис Энгельсон, основатель издательства «Анархия» в Белостоке, в 1905 году был арестован в Вильно, но су­мел сбежать из тюрьмы и скрылся в Париже. Когда два года спустя он вернулся в Россию, то был тут же схва­чен и отправлен на виселицу. В 1906 году два самых известных белостокских террориста, последовавшие по стопам Нисана Фарбера, погибли при встрече с влас­тями. Первый, Антон Нижборский, который до при­соединения к анархистам, был членом Польской со­циалистической партии, покончил с собой, чтобы не попасть в плен после неудачного «экса» в Екатеринославе. Его товарищ по оружию Арон Елин (он же Гелинкер), бывший эсер, завоевавший репутацию терро­риста покушением на казачьего офицера и тем, что бросил бомбу в группу полицейских, был расстрелян солдатами во время встречи с рабочими на кладбище Белостока. Владимир Стрига, третий чернознаменец из Белостока, отпрыск благополучных еврейских родите­лей, способный студент и социал-демократ, в том же году погиб в изгнании в Париже. «Имеет ли значение, в какого буржуя кидать бомбы? – незадолго до смер­ти спрашивал Стрига в письме к своим друзьям. – Всюду то же самое: держатели акций и в Париже бу­дут вести свою неправедную жизнь... Я провозглашаю «Смерть буржуазии!» и заплачу за это своей жизнью». Стрига встретил свой конец во время прогулки в Венсенском предместье на окраине французской столицы. В кармане у него была бомба, и, когда он споткнулся, она разорвала его в клочья[8].

Революция 1905 года и ее последствия привели к увеличению «огромного мартиролога» анархистов, как на Международном конгрессе анархистов в 1907 году заметил Николай Игнатьевич Рогдаев (Музиль), один из последователей Кропоткина. Тех террористов, кото­рым удавалось спастись и от полицейских пуль, и от своих же некачественных бомб, ждали военно-полевые суды Столыпина. Сотни молодых мужчин и женщин, многие из которых были подростками, все вкупе пред­ставали перед трибуналом. Часто их приговаривали к смерти, или они гибли от рук тюремщиков[9].

На процессах защитники анархистов, исполняя свои обязанности, произносили, как было принято, бесстрас­тные речи. Один чернознаменец из Вильно, арестован­ный за хранение взрывчатки, попытался убедить ауди­торию в суде, что анархия не имеет ничего общего со всеобщим хаосом, как утверждают клеветники: «Наши враги сравнивают анархию с беспорядком. Нет! Анар­хия – это высочайший порядок, высочайшая гармония. Это жизнь, в которой нет властей. Когда мы разберемся с врагами, с которыми нам приходится бороться, мы организуем коммуну – установим братскую и простую общественную жизнь». Еще один типичный случай был в Киеве, где украинскую девушку-крестьянку Матрену Присяжнюк, анархистку-индивидуалистку, осудили за то, что она принимала участие в налете на сахарную фаб­рику, за убийство священника и за покушение на офи­цера полиции. После того как военный суд вынес смер­тный приговор, девушке разрешили произнести послед­нее слово. «Я принадлежу к анархистам-индивидуали­стам, – начала она. – Мой идеал – свободное развитие каждой отдельной личности в самом широком смысле слова и уничтожение рабства во всех его формах». Она рассказала о голоде и нищете, царящих в ее родной де­ревне, о том, что вокруг «стоны, страдания и кровь». Дело в буржуазной морали, «официальной, холодной и чисто коммерческой». В кратком заключении выступле­ния девушка приветствовала свою грядущую смерть и смерть двух соратников-анархистов, приговоренных вме­сте с ней. «Гордо и смело мы поднимемся на эшафот... Наша смерть, подобно жаркому пламени, заставит заго­реться многие сердца. Мы умираем как победители. Впе­ред! Наша смерть – это наше торжество!» Тем не менее Присяжнюк не удалось воплотить свои слова в жизнь. Она избежала гибели от рук своих палачей, потому что приняла капсулу цианистого калия, тайно доставленную в ее камеру после процесса.

Порой подсудимые выражали свое презрение к суду насмешливым молчанием или громкими яростными выкриками. Когда Игнатий Музиль (брат Николая Рогдаева) предстал перед судом – его задержали в лесу под Нижним Новгородом, при нем была анархистская литература, – он отказался признавать суд и вставать перед ним. Точно так же осужденный террорист из Одессы Лев Алешкер назвал свой процесс «фарсом» и с суровой критикой обрушился на судей, которые при­говорили его. «Это вы должны были сидеть на скамье подсудимых! – воскликнул он. – Долой всех вас! Гнус­ные висельники! Да здравствует анархия!» В ожидании казни Алешкер написал выразительное завещание, в ко­тором предсказывал приход анархистского золотого века: «Рабство, бедность, слабости и невежество – все эти вечные узы человечества – будут сломаны и отбро­шены. Центром природы станет человек. Земля и ее плоды будут послушно служить всем. Оружие переста­нет быть мерилом силы, а золото – мерилом богатства; сильными будут считаться те, у кого хватит смелости одержать верх над природой, а богатством – облада­ние вещами, которые считаются полезными. Такой мир и будет назван «Анархия». В нем не будет ни замков, ни хозяев и рабов. Жизнь будет открыта для всех. Каж­дый будет брать то, что ему необходимо, – это и есть идеал анархистов. И когда он придет, люди будут жить мудро и счастливо. Массы примут участие в создании этого рая на земле».

Самыми известными из процессов анархистов были те, на которых судили одесских «безмотивников», в декабре 1905 года бросивших бомбу в кафе Либмана, и группу «Безначалие» из Санкт-Петербурга, которую в 1906 году захватила полиция. По делу в кафе Либмана перед судом предстали пятеро молодых мужчин и жен­щин. (Шестой участник Н.М. Эрделевский был схвачен после того, как ранил четырех полицейских, но ему уда­лось сбежать и скрыться в Швейцарии, где он помог ор­ганизовать отделение «Черного знамени», получившее название «Бунтарь».) Все пятеро были быстро пригово­рены, троим из них вынесли смертный приговор. Мои­сей Мете, столяр по профессии, которому исполнился двадцать один год, отказался признавать за собой уголов­ную вину, хотя с готовностью согласился, что именно он бросал бомбу в кафе «с целью убить в нем эксплуататоров». Мете рассказал суду, что его группа хотела, ни меньше ни больше, как полной переделки существую­щей социальной системы. Не какие-то частичные рефор­мы, а «полное уничтожение вечного рабства и эксплуа­тации». Буржуазия, без сомнения, будет танцевать на его могиле, продолжил Мете, но «безмотивники» были толь­ко первым глотком весеннего воздуха. Будут и другие, заявил он, которые отбросят «ваши привилегии и вашу ленивую праздность, вашу роскошь и вашу власть. Смерть и разрушение всему буржуазному порядку! Да здравст­вует революционная классовая борьба угнетенных! Да здравствуют анархизм и коммунизм!» Через две недели после процесса Мете пошел на виселицу вместе с дву­мя своими товарищами – юношей восемнадцати лет и двадцатидвухлетней девушкой[10].

Двое других осужденных получили длинные тюрем­ные сроки. Самая старшая из этой группы Ольга Тара-тута, которой было около тридцати пяти лет, вступила в социал-демократическую партию в Екатеринославе в 1898 году, когда она только создавалась, а затем пере­шла в лагерь анархистов. Приговоренная к семнадца­ти годам заключения, Таратута вырвалась из Одесской тюрьмы и добралась до Женевы, где вступила в ассо­циацию Эрделевского «Бунтарь». Но умиротворенная жизнь в эмиграции не соответствовала бурному тем­пераменту Таратуты, скоро она вернулась к активным формам борьбы внутри России. Таратута стала членом боевого отряда анархистов-коммунистов в ее родном Екатеринославе, но в 1908 году была арестована и при­говорена к долгому сроку тюремного заключения. На этот раз сбежать ей не удалось.

13 ноября 1906 года, в тот самый день, когда были повешены трое одесских «безмотивников», в столице пе­ред судом предстала группа «Безначалие». Подсудимые, обвиненные в хранении взрывчатки и в «принадлежно­сти к криминальному сообществу», отказались отвечать на любые вопросы суда. Александр Колосов заяви