Глава 4 анархизм и антиинтеллектуализм

Рабы, рабы! Иль вами позабыт

Закон, известный каждому народу?

…………………………………….

Раб должен сам добыть себе свободу![15]

Лорд Байрон

Большинство русских анархистов испытывало глубо­ко укоренившееся недоверие к системам, построенным на рационализме, и к интеллектуалам, которые созда­вали их. Разделяя веру времен Просвещения во врож­денное благородство человека, они ни в коем случае не соглашались с философами, верившими в силу абстрактных причин[16]. Все движение было пронизано антиинтел­лектуализмом различных степеней убедительности. Если в кропоткинском кружке «Хлеб и воля» он носил мяг­кий и оторванный от жизни характер, то был резок и неумолим среди террористов «Безначалия» и «Черного знамени», решительно умалявших книжную ученость, превознося инстинкты, волю и действие, как высочай­шие качества человека. «Im Anfang war die Tat» – этот афоризм Гёте в 1905 году украшал эпиграфом журнал «Черное знамя» – «Вначале было деяние».

Анархисты решительно отвергали точку зрения, что законы, которые управляют обществом, носят рациональ­ный характер. Они утверждали, что так называемые на­учные теории истории и социологии – всего лишь ис­кусственные изобретения человеческого ума, мешающие проявлению в человеке естественных и спонтанных им­пульсов. Главный удар их критицизма был обрушен на доктрины Карла Маркса. Бидбей, лидер группы «Безна­чалие», напал на «все эти «научные» социологические системы, состряпанные на социалистической или псев­доанархистской кухне, у которых ничего общего нет с подлинно научными творениями Дарвина, Ньютона и Галилея». Абрам Гроссман из группы «Черное знамя» в том же духе обрушился на безличный рационализм Ге­геля и его учеников-марксистов: «Идея ничего общего не имеет с бесстрастным пониманием, ее нельзя оценивать с точки зрения причин и следствий – она должна быть преобразована в чувства, омыта «соками нервов» и кро­вью сердца. К актам героизма и самопожертвования лю­дей подвигали и будут подвигать только чувства, страсти и желания; только в жизни, полной страстей, герои и мученики обретают силы... Мы не принадлежим к почи­тателям убеждения, что «все реальное рационально»; мы не признаем неизбежности социальных феноменов; мы скептически оцениваем научное значение многих так называемых законов социологии».

Гроссман советовал: чтобы обрести понимание чело­века и общества, надо a priori игнорировать «законы» социологии, а вместо них уделять внимание эмпиричес­ким данным психологии.

Антиинтеллектуализм русских анархистов коренил­ся в четырех радикальных традициях XIX века. Первой из них, конечно, был сам анархизм, доктрины Годви­на, Штирнера и Прудона, но все же важнее всего для русского анархизма была доктрина Бакунина. Второй (парадоксально, так как марксизм был основным пред­метом критики русских анархистов) была жесткая пря­молинейность марксизма. Третьей было русское народ­ничество 1870-х годов, а последней – синдикалистское движение, возникшее во Франции ближе к концу века.

Михаил Бакунин, как уже отмечалось, отрицал «а priori идеи предопределенных и предвзятых законов», отдавая предпочтение своим собственным «чисто ин­стинктивным» доктринам. С его точки зрения, было чистым идиотизмом разрабатывать рациональные про­екты будущего, поскольку, как он утверждал, «мы счи­таем чисто теоретические рассуждения бесплодными». Для обыкновенных мужчин и женщин важны не сло­ва, а дела. «Учить народ? – однажды задался он воп­росом. – Это глупо... Мы должны не учить народ, а побуждать его к восстанию».

Бакунин распространял свое недоверие к абстракт­ным теориям и на интеллектуалов, которые излагали их. Он резко осуждал создателей «научных» систем, особен­но марксистов, живших в нереальном мире пыльных книг и толстых журналов и ровно ничего не знавших о подлинных человеческих страданиях. Их так называемая наука об обществе принесла реальную жизнь в жертву на алтарь схоластических абстракций. Бакунин не хотел отбрасывать фикции религии и метафизики только для того, чтобы заменять их новыми фикциями, как он вос­принимал их, псевдонаучной социологии. Сам он в свою очередь провозглашал «революцию жизни против науки, или, точнее, против правил науки». Миссия науки за­ключалась не в том, чтобы править людьми, а спасать их от предрассудков, болезней и тяжелой нудной работы. «Одним словом, – заявлял Бакунин, – наука, как ком­пас, ведет по жизни, но не заменяет собой жизнь».

Хотя Бакунин и сам считал, что интеллигенты играют важную роль в революционной борьбе, он предостерегал, что слишком многие из них, особенно среди его сопер­ников-марксистов, питают ненасытную жажду власти. В 1872 году, за четыре года до смерти, Бакунин обсуж­дал, чем может стать марксистская идея «диктатуры пролетариата», если она когда-либо одержит верх: «Это будет правление научного интеллекта, самое авторитар­ное, самое деспотичное, самое надменное и самое пре­зрительное из всех режимов. Будет новый класс, новая иерархия настоящих или ложных ученых, а мир во имя науки будет поделен на господствующее меньшинство и необозримое необразованное большинство». В одной из своих основных работ «Государственность и анархия», опубликованной в следующем году, Бакунин расширил свое пугающее пророчество в весьма грозном абзаце: «По теории господина Маркса, люди не только не должны уничтожить [государство], а обязаны, усилив его, пе­редать в полное распоряжение своим благодетелям, охранникам и учителям – лидерам коммунистической партии, точнее, господину Марксу и его друзьям, кото­рые продолжат освобождение [человечества] так, как они это понимают. Все рычаги управления правитель­ством окажутся в их сильных руках, потому что невеже­ственному народу требуется исключительно жесткое ру­ководство. Они создадут единый государственный банк, сосредоточив в своих руках всю коммерческую, промыш­ленную, сельскохозяйственную и даже научную продукцию, а затем разделят массы на две армии, -–.промыш­ленную и сельскую– под прямой командой- государ­ственных инженеров, которые и создадут новое приви­легированное научно-политическое сословие».

По мнению Бакунина, последователей Маркса мож­но было смело считать «жрецами науки», служившими в новом «привилегированном храме ума и высшего об­разования». С нескрываемой брезгливостью они обща­лись с обыкновенными людьми: «Вы ничего не знаете, вы ничего не понимаете, вы тупоголовы, и человек с интеллектом должен, взнуздать вас и руководить вами».

Бакунин считал образование столь же важным инст­рументом господства, как и частная собственность. Пока учение будет доступно лишь меньшинству населения, писал он в 1869 году в своем эссе «Всеобъемлющая ин­струкция», оно будет эффективно использоваться для эк­сплуатации большинства. «Тот, кто знает больше, – пи­сал он, – естественно, будет господствовать над тем, кто знает меньше». Если даже помещики и капиталисты будут уничтожены, то всегда существует опасность, что «мир снова может быть разделен на массу рабов и не­большую горстку правителей, и первые будут работать на последних, как они это делают и сегодня». Бакунин со­ветовал вырвать дело образовдния из монополистической хватки привилегированных классов и сделать его доступ­ным в равной степени для всех. Как и капитал, образо­вание должно перестать быть «наследственным имуще­ством одного из нескольких классов» и стать «общей собственностью»[17]. Цельное образование в области науки и ремесел (но не изучение пустых абстракций религии, метафизики и социологии) обеспечит всех граждан уме­нием и знаниями, устранив тем самым едва ли не главный источник неравенства. «Каждый должен трудиться и каждый должен иметь образование», – утверждал Бакунин, так что в прекрасном обществе будущего не будет «ни рабочих, ни ученых, а только люди».

Ближе к концу столетия Петр Кропоткин развил кон­цепцию Бакунина о «цельном» человеке в своей книге «Поля, заводы и мастерские». На всем ее протяжении Кропоткин описывал «интегрированную» коммуну, в ко­торой каждый может заниматься и ручным и умствен­ным трудом и жить в блаженной гармонии. Как и Ба­кунин, он не доверял тем, кто утверждал, что владеет высшей мудростью, или провозглашал так называемые научные догмы. Настоящая задача интеллектуалов, счи­тал он, не в том, чтобы приказывать окружающим, а в том, чтобы помогать им готовиться к великой задаче эмансипации; «и когда мышление людей будет готово и внешние обстоятельства станут благоприятны, – заявлял Кропоткин, – то настанет время финального рывка – и сделает его не только та группа, которая организовала его, а народная масса...».

Вторым источником антиинтеллектуализма среди са­мого младшего поколения русских анархистов была марксистская литература, которая по иронии судьбы вызывала у социал-демократов сильные подозрения к Бакунину и Кропоткину. Хотя марксисты до мозга ко­стей были именно теми интеллектуалами, чьи полити­ческие амбиции и «научные» теории вызывали глубо­чайшую враждебность анархистов, последние тем не менее полностью соглашались с одной базовой идеей, которая часто встречалась в писаниях Маркса, – ра­бочий класс должен принести себе свободу своими соб­ственными стараниями, а не полагаться на какого-то спасителя со стороны, который и сделает за него эту работу. В 1848 году в «Коммунистическом манифесте» Маркс и Энгельс написали, что «все предыдущие движения были движениями меньшинства или в интере­сах меньшинства», в то время как «пролетарское дви­жение – это независимое, самостоятельное движение огромного большинства». Два года спустя, в 1850 году, Маркс развил эту тему в обращении к Центральному комитету Лиги коммунистов, когда он призывал всех рабочих Европы к организации «перманентной револю­ции», чтобы установить их собственное пролетарское правительство в форме муниципальных советов или ра­бочих комитетов. Полстолетия спустя довольно много русских анархистов, которые читали эти откровенные слова, похоже, пришли к выводу (хотя подтверждений этому немного), что Маркс отказался от своей жесткой схемы исторических стадий в пользу радикального пла­на революции, очень напоминавшего их собственный – план, который ставил целью одним махом и усилиями лишь обездоленных масс достичь бесклассового обще­ства. Что касается Бидбея, то и он был согласен вклю­чить в 1905 году призыв к «перманентной революции» в символы веры группы «Безначалие».

Марксистским лозунгом, который оказал еще более сильное воздействие на русское анархистское движение, стало знаменитое предложение Маркса в преамбуле к ус­таву только что, в 1864 году, организованного I Интер­национала: «Освобождение рабочего класса должно быть проведено самим рабочим классом». Анархисты истол­ковали это заявление как призыв к социальной револю­ции масс с целью не столько просто захватить, сколько уничтожить государство. Звонкие слова Маркса, сказан­ные в условиях 1864 года, снова и снова появлялись в русской анархистской литературе. Временами они со­провождались строчками «Интернационала», в которых была та же мысль:

Никто не даст нам искупленья,

Ни бог, ни царь и ни герой.

Добьемся мы освобожденья

Своею собственной рукой!

То есть марксисты и анархисты, провозглашая этот лозунг, отражали общую веру в восстание масс, высту­пая и против бланкистского coup d'etat, – в чем Маркс был согласен с Бакуниным, несмотря на их острое про­тивостояние в I Интернационале. Позднее призыв этот служил точкой соприкосновения между анархистами и социалистами, которые противостояли авторитаризму и тоже придавали очень большое значение спонтанности и инициативе масс.

На антиинтеллектуализм русских анархистов влиял также сильный антагонизм между политиками и интел­лектуалами, который во второй половине XIX века раз­вился в рядах европейского рабочего движения. Эта враждебность, проистекавшая из убеждения, что интел­лигенты – эта особая мягкотелая разновидность, чьи интересы не имеют почти ничего общего с интереса­ми рабочих от станка, – была особенна сильна среди прудонистов, выступавших против того, чтобы нерабо­чие входили в Генеральный совет I Интернационала, и решительно возражавших против присутствия образо­ванных буржуа в рабочем движении.

Во Франции решимость фабричных рабочих полагать­ся только на свои силы – она называлась ourvrierisme – провозглашалась повсюду, перекрывая все политические разногласия. Например, ультрарадикальные «аллеманисты» безоговорочно исключали из своих рядов «белору­чек», а реформистские профсоюзы, хотя и не испытыва­ли враждебности к интеллигентам как таковым, тем не менее настороженно относились к радикальной идеоло­гии, которая могла подвергнуть опасности конкретные достижения нескольких десятилетий. Революционные синдикалисты тоже не видели никакого толку в свое­корыстных политиканах. Они настаивали, что полити­ческая агитация ни к чему не приведет; парламент – средоточие жульничества и соглашательства, все эти частичные реформы – чистая иллюзия, главный их эффект состоит в том, что из рабочего движения устраняется его революционная острота. Капитализм будет уничтожен – а пролетариат соответственно освобожден – только с помощью прямых действий пролетарских союзов.

Недоверие углублялось еще и тем, что все большее ко­личество знаменитых социалистов стало входить в пар­ламенты и правительства. В 1893 году, когда во француз­скую палату депутатов были избраны марксистские вожди Жюль Гед и Эдуард Валлиант, хорошо известный бланкист, многие рабочие пришли к убеждению, что их политические лидеры перекуплены врагом. Еще более сильное потрясение принес 1899 год, когда Александр Милльран принял пост министра торговли в правитель­стве Рене Вальдек-Руссо, став первым социалистом в «буржуазном» кабинете министров. Заводские рабочие, полные воинственности, выразили свою горечь в сле­дующем году на конгрессе Федерации труда в Париже. «Все политики – предатели», – сообщил один оратор, а другой предупредил своих товарищей, чтобы они не поддавались на показное обаяние интеллектуалов из среднего класса, а «полагались бы исключительно на эн­тузиазм рабочих».

Фернан Пелетье, выдающийся лидер синдикалистов, провел резкое различие между «милльранизмом» поли­тически ориентированных социалистов и неподдельной революционностью сторонников синдикалистов, кото­рые были «мятежниками во все времена, людьми в пол­ном смысле слова без бога, без хозяев и без страны, неколебимыми врагами любого деспотизма, морального или коллективного, – то есть врагами законов и дикта­туры, включая диктатуру пролетариата». Такая антиполитическая тенденциозность стала официальной полити­кой Конфедерации труда в 1906 году, когда Амьенская хартия подтвердила полную независимость французско­го профсоюзного движения от всех политических хит­росплетений.

В облике Пелетье не было ничего от мрачного замас­ленного пролетария. Он был неизменно чисто выбритым журналистом, выходцем из среднего класса, получившим хорошее образование. Восприняв проблемы рабочего класса как свои собственные, стал исключительно дей­ственным и эффективным профсоюзным лидером, кото­рому доверяли и которым восхищались все члены Кон­федерации труда, от мала до велика. Всю свою энергию Пелетье посвящал практическим делам по организации рабочего движения и прямых действий, отдавая идеоло­гические задачи на откуп тем интеллигентам, которые, по его мнению, не были искренне увлечены ежедневной борьбой рабочих за право на лучшую жизнь. Рабочим союзам, заявлял он, «наплевать на теорию... а их эмпи­ризм стоит всех систем в мире и в своих предвидениях он точен, как календарь».

Идеологии и утопии, утверждал он, никогда не рож­даются в среде тех, кто работает руками. Их сочиняют интеллигентные выходцы из среднего класса, которые «ищут лекарства от наших болезней в своих собствен­ных идеях; они сочиняют их по ночам при свете мас­ляных светильников, вместо того чтобы увидеть и наши заботы, и реальность».

Такие теоретики синдикализма, как Жорж Сорель, Хуберт Аагардель и Эдуард Берт, признавали, что с практической точки зрения синдикалистское движение мало чем им обязано. Более того, Сорель и Лагардель охотно признавали, что они больше узнали от активных профсоюзников, чем научили их. «В мерцании полуноч­ных светильников» они разрабатывали философию, ко­торая ставила моральную ценность прямых действий гораздо выше их экономических результатов. Ни одно крупное движение, утверждал Сорель, не достигало ус­пехов без «социальных мифов». На настоящем этапе всеобщая забастовка и была тем «мифом», который мог вдохновить рабочий класс на героические деяния и ока­зать поддержку в ежедневных стычках с буржуазией. Всеобщая забастовка была призывом к действию, по­этическим видением, образом битвы, которая: поднима­ет массы на совместные действия и вселяет в них мощ­ное чувство морального превосходства.

Высокопарные тирады Сореля большей частью отвер­гались воинственными членами профсоюзного движе­ния – Эмилем Поже, Жоржем Ивето, Виктором Грюфелле и Полем Делессалем. Когда парламентская комис­сия спросила Грюфелле, который после преждевремен­ной смерти Пелетье в 1901 году стал генеральным секретарем Конфедерации труда, изучал ли он Сореля, тот сухо ответил: «Я читал Александра Дюма». Сапож­ник по профессии и закаленный профсоюзный активист, Грюфелле обвинял буржуазных интеллектуалов, которые, как он считал, ничего не зная о трудностях и бедах за­водской жизни, пытались увлечь рабочих абстрактными формулами, чтобы самим занять места, где будут пользо­ваться властью и привилегиями. «Если кто-то слишком много размышляет, – как-то заметил он, – у него ни­чего не получится». Несмотря на свое происхождение от бланкистских предшественников, которое заставляло его подчеркивать роль «сознательного меньшинства» в рабо­чем движении, Грюфелле презирал образованных людей, которые претендовали на лидерство в профсоюзном дви­жении или в общественной жизни. «Среди профсоюз­ных активистов, – писал он в 1908 году, – существует сильная оппозиция к буржуазии... Они страстно хотят, чтобы их возглавляли рабочие».

Нигде в Европе не было более сильной враждебнос­ти к образованным классам, чем в деревнях матушки-России. Студенты-народники, которые в 1870-х годах пошли по селам, натыкались на невидимый барьер, от­делявший их от невежественного народа. Бакунин счи­тал тщетными любые попытки чему-то учить темный народ, а его молодой ученик Нечаев высмеивал «непрошеных учителей» крестьянства, поскольку их поуче­ния только отвлекали от животворных «народных ис­точников». После фиаско 1870-х годов, жалкого краха попыток студентов приобщиться к сельскому люду, кое-кто из разочарованных народников вообще отверг образование, которое, как они считали, только отделя­ет их от масс. Другие задумались, может ли образова­ние перебросить мост через этот проем и был ли прав философ-народник Николай Михайловский, когда он заметил, что несколько грамотных должны «неизбеж­но подчинить себе» трудящееся большинство.

Нельзя считать, что ситуация заметно улучшилась, когда крестьяне стали прибывать в города для работы на фабриках, ибо они брали с собой и все свои подо­зрения в адрес интеллигенции. Один чернорабочий в Санкт-Петербурге горько посетовал, что «интеллиген­ция захватила позицию рабочего». Хорошо получать книги от студентов, сказал он, но когда они начина­ют учить разным глупостям, ты должен их выставить. «Они должны понять, что рабочее дело должно пол­ностью находиться в руках самих рабочих». Хотя это замечание относилось к кружку народника Чайков­ского 1870-х годов, то же самое отношение сущест­вовало и несколько десятилетий спустя к народникам и марксистам, которые соревновались в преданности нарождающемуся классу промышленных рабочих. В 1883 году Георгий Плеханов, «отец русской социал-демократии» был вынужден заявить, что марксистская диктатура пролетариата «столь же далека от диктату­ры группки революционных разночинцев, как небо от земли»[18]. Он заверил рабочих, что ученики Маркса пол­ны самоотверженности и их задача – поднять клас­совую сознательность пролетариата, чтобы он стал «самостоятельной фигурой на арене исторической жизни, а не вечно переходил от одного опекуна к другому»[19].

Несмотря на неоднократные заверения такого рода, многие заводские рабочие отвергали доктринерскую революционность Плеханова и его сподвижников, на­правляя усилия на улучшение своего экономического положения и получение образования. Они начали фор­мулировать систему взглядов (к ней впоследствии при­соединились и сочувствующие интеллектуалы), которая впоследствии получила название «экономизм». Средний рабочий в России больше интересовался повышением своего жизненного уровня, чем политической агитаци­ей; он настороженно относился к политическим лозун­гам, которые выстреливали лидеры партий. Казалось, они были склонны втягивать его в политические аван­тюры, которые могли удовлетворять их собственные амбиции, а положение рабочих оставалось совершенно неизменным. Политические программы, которые, с точ­ки зрения «экономистов», писали основные ораторы, «годились для хождения интеллектуалов «в народ», но не для самих рабочих... Что же до защиты интересов рабочих... то им занималось рабочее движение». Ин­теллигенция же, добавлял он, цитировала знаменитое вступление Маркса к уставу I Интернационала и ста­ралась забыть, что «освобождение рабочего класса дол­жно быть делом самого рабочего класса».

Под неприязненным отношением «экономистов» к интеллектуалам лежало убеждение, что интеллигенция смотрит на рабочий класс просто как на средство достижения более высокой цели, как на абстрактную массу, которой предназначено подчиняться непреложной воле истории. «Экономисты» считали, что интеллектуалы, вместо того чтобы помогать своими знаниями решать конкретные проблемы заводской жизни, с головой ухо­дили в идеологию, которая не имела никакого отноше­ния к подлинным нуждам рабочих. Ободренные разма­хом стачек текстильщиков, которые в 1896–1897 годах организовывали и проводили местные рабочие, «эконо­мисты» побуждали русский рабочий класс хранить свою самостоятельность и отвергать потуги на лидерство само­уверенных профессиональных агитаторов. Как писал в 1897 году в журнале «экономистов» один столичный рабочий от станка: «Улучшение наших условий работы зависит только от нас самих».

Антиполитические и антиинтеллектуальные аргумен­ты Бакунина и «экономистов» оказали глубокое воздей­ствие на польского марксиста Яна Вацлава Мачайского. Он родился в 1866 году в Баске, небольшом местечке рядом с городом Кельце в той части Польши, что при­надлежала России. Отцом его был мелкий чиновник, ко­торый умер, когда Мачайский был еще ребенком, оста­вив большую семью в бедственном положении. Мачайский посещал гимназию в Кельце и помогал братьям и сест­рам, давая уроки своим школьным друзьям, которые снимали жилье у его матери. Свою революционную ка­рьеру он начал в 1888 году в студенческих кружках Вар­шавского университета, где изучал естественные науки и медицину. Два или три года спустя, уже учась в Цюрих­ском университете, он отказался от своей первоначаль­ной политической философии (смесь социализма и польского национализма) ради революционного интер­национализма Маркса и Энгельса. Мачайский был арес­тован в мая 1892 года за то, что контрабандой доставил из Швейцарии революционные прокламации в промышленный город Лодзь, который тогда сотрясала всеобщая стачка. В 1903 году, проведя едва ли не дюжину лет в тюрьме и сибирской ссылке, он бежал в Западную Евро­пу, где и оставался до начала революции 1905 года.

Во время своего долгого пребывания на поселении в Вилюйске (Иркутская губерния) Мачайский старатель­но изучал социалистическую литературу и пришел к вы­воду, что руководить рабочими должны не социал-демок­раты, а новый класс «умственных рабочих», рожденных ростом индустриализации. Марксизм, как утверждал он в своем основном труде «Умственный рабочий», отражал интересы этого нового класса, который надеялся прий­ти к власти на плечах рабочих. В так называемом социа­листическом обществе, заявлял он, частные капиталисты будут просто заменены новой аристократией из адми­нистраторов, технических экспертов и политиканов; ра­ботники, занятые физическим трудом, снова попадут в рабство правящего меньшинства, чьим «капиталом», об­разно говоря, было образование.

Мачайский считал, что радикальная интеллигенция не ставит целью создание бесклассового общества, а просто стремится обеспечить себе статус привилегированного слоя. И не стоит удивляться, что марксизм, вместо того чтобы призывать к немедленной революции против ка­питалистической системы, откладывал этот «крах» до будущих времен, когда экономические условия оконча­тельно «созреют». По мере дальнейшего развития капи­тализма и усложнения технологии «умственные рабочие» станут достаточно сильны, чтобы устанавливать собствен­ные правила. Если даже к тому времени профессиональ­ная технократия отменит частную собственность на средства производства, по мнению Мачайского, «профес­сиональная интеллигенция» в силу своих специальных знаний завоюет монопольное положение, позволяющее управлять выпуском продукции и руководить сложной индустриальной экономикой. Управляющие, инженеры и политические функционеры будут пользоваться их маркситской идеологией как новой религией, опиум которой будет затуманивать мозги рабочих масс, держа их в по­стоянном невежестве и рабстве.

Мачайский подозревал каждого сторонника левых взглядов в стремлении к созданию такой социальной системы, в которой интеллектуалы будут правящим клас­сом. Он обвинял даже анархистов из группы Кропот­кина «Хлеб и воля» в том, что те предпочитают «градуалистский», постепенный подход к революции, ничем в этом смысле не отличаясь от социал-демократов, ко­торые предполагали, что грядущая революция не пойдет дальше, чем французская революция в 1789 и 1848 го­дах. Что касается проекта анархистской коммуны Кро­поткина, то Мачайский утверждал, что «только обла­датели цивилизации и знаний» могут обрести радость подлинной свободы. «Социальная революция» анархи­стов, настаивал он, на самом деле означает не «чисто рабочее восстание», а фактически «революцию в инте­ресах интеллектуалов». Анархисты были «теми же са­мыми социалистами, только более страстными».

Так что же надо было сделать, чтобы избежать этой новой формы порабощения? По мнению Мачайского, пока существует неравенство в доходах, а средства про­изводства остаются в частной собственности капитали­стического меньшинства и пока научные и технические знания остаются «собственностью» интеллектуального меньшинства, большинство будет продолжать трудить­ся ради привилегированного меньшинства. В соответ­ствии с замыслом Мачайского ключевая роль отводилась тайной организации революционеров, названной «Рабо­чим заговором», весьма схожей с бакунинским «секрет­ным обществом» революционных заговорщиков. Пред­полагалось, что возглавит его сам Мачайский. Задача «Рабочего заговора» заключалась в побуждении рабочих к «прямым действиям» – забастовки, демонстрации и тому подобное – против капиталистов, имея в виду немедленное улучшение экономических условий и рабочие места для безработных. «Прямые действия» ра­бочих должны были увенчаться всеобщей забастовкой, которая, в свою очередь, послужит запалом для всемир­ного восстания, а оно возвестит эру равных доходов и возможности получить образование. В завершение по­рочная разница между физическим и умственным тру­дом сойдет на нет – вместе с классовыми различиями.

Теории Мачайского вызвали страстные дискуссии между различными группами российских радикалов. В Сибири, где Мачайский в 1898 году размножил на гек­тографе первую часть «Умственного рабочего», его кри­тика социал-демократии «вызвала большой эффект сре­ди ссыльных», как вспоминал в своей «Автобиографии» Троцкий, который оказался среди них. В 1901 году ко­пии «Умственного рабочего» уже ходили по Одессе, где мачаевизм начал привлекать сторонников. В 1905 году в Петербурге образовалась небольшая группа мачаевцев, которая назвала себя «Рабочим заговором». Несмотря на критическое отношение Мачайского к анархистам, часть из них привлек его символ веры. Со временем Ольга Таратута и Владимир Стрига из «Черного знамени» прим­кнули в обществу, которое в Одессе знали как «Непри­миримые» – оно включало в себя и анархистов и мачаевцев; а в петербургском «Безначалии» было несколько последователей Мачайского.

Если некоторые анархистские литераторы считали, что Мачайский всюду и везде видит только продуман­ный заговор интеллигенции, то многие анархисты, как признавал Николай Рогдаев, находили в его доктринах «свежий и живой дух», противостоящий «удушливой атмосфере социалистических партий, насыщенной по­литическим крючкотворством».

Бакунинство, народничество, синдикализм, мача­евизм – и, как ни смешно, даже марксизм – способ­ствовали развитию антиинтеллектуализма в среде русских анархистов и снабжали их лозунгами, которые те пускали в ход в борьбе против их социалистических со­перников. Скорее всего, самым сильным было влияние Бакунина. Его дух чувствовался в оскорбительных напад­ках на социал-демократов, которыми Бидбей открывал один из своих памфлетов. Лидер «Безначалия» обвинял «ненасытное стремление к грабежам мелких и амбици­озных людей, гениев и пигмеев цезаризма, жалких хамов и лакеев, вампиров и кровососов всех сортов, стадо которых присоединилось к социал-демократической партии». Русские марксисты, продолжал он, «почитате­ли культа раболепия», чья неутолимая жажда дисципли­ны и вынудила их к созданию «общеросийской центра­лизованной власти... к автократии Плеханова и К°».

Бидбей осуждал тот факт, что последователи Маркса, как и их учитель, считали крестьян и бездомных бродяг неопределенными, никчемными элементами общества, которые не могут быть действенной революционной си­лой, потому что у них отсутствует необходимое классо­вое сознание. Разве недавние крестьянские волнения в Полтавской и Харьковской губерниях не стали убеди­тельным доказательством боевого духа сельского населе­ния? – спрашивал он. «И кто, если не бродяги, могут стать дьявольскими повивальными бабками истории? Откуда, если не из заброшенных трущоб, может просо­читься пагубный яд насмешки над грубым и холодным кодексом буржуазной морали?» Если социалисты отка­жутся от своих длинных и медлительных фаз революци­онной борьбы и признают огромную мощь темных масс, они увидят, что приближается «великий день воздаяния» (Бидбей писал это в 1904 году), что в сердцах угнетен­ных зарождается дух всеобщего разрушения, что Россия стоит «на пороге великой социальной бури».

В непрестанных атаках хлебовольцев на понятие «пролетарской диктатуры» тоже слышался отзвук слов Бакунина. Кропоткин заявлял, что единственная дикта­тура, которую допускают социал-демократы, – это диктатура их собственной партии. Молодой сторонник Кропоткина, в котором сильно чувствовалось влияние толстовства, Иван Сергеевич Ветров (Книжник) развил этот пункт, дав определение политической партии как «государство в миниатюре» со своей собственной бю­рократической иерархией, со своими собственными циркулярами и декретами. Марксисты, говорит Ветров, используют этого осьминога власти, чтобы удовлетво­рить свой аппетит к «абсолютному политическому вла­дычеству». По мнению журнала группы «Хлеб и воля», Плеханов, Мартов и Ленин были «жрецами, магами и шаманами» современности. Их концепция «диктатуры пролетариата» была воплощением зла, потому что, как однажды заметил Оргеиани, «революционное прави­тельство всегда играет антинародную роль».

Оргеиани, чье осуждение социал-демократов отража­ло влияние французских синдикалистов, а также Бакуни­на и Мачайского, опасался, что лидеры социалистов ис­пользуют рабочее движение, только набирающее силы, в своих собственных целях. Рабочее движение, сказал он, разделено на два лагеря: трудящиеся, которые произво­дят материальные ценности, и интеллектуалы, которые стремятся господствовать над рабочими, «используя при­вилегию знаний». Если интеллигенты от социалистов соберутся предоставить свои знания в распоряжение простых рабочих, тем самым они окажут неоценимую услугу революционному движению. Но социалисты, при­держиваясь «якобинской традиции» руководить всеми и вся, предпочитают настаивать на своем стремлении к власти, вынуждая рабочих освобождаться собственными усилиями «от Бога, от государства и от юристов – осо­бенно от юристов». Оргеиани и его друзья таких же просиндикалистских взглядов, должно быть, были особенно рады сообщению 1904 года, в котором говорилось, что заводские рабочие Черниговской губернии начали рас­сматривать анархистское движение как организацию «рабочих», свободную от опеки интеллигенции, в которой пролетариат может совершенно свободно выражать свою революционную инициативу.

Именно такое отношение Оргеиани, Корн и Раевский надеялись увидеть в среде растущего российского рабо­чего класса. Они хотели, чтобы промышленный пролета­риат убедился – «с точки зрения социал-демократов, рабочие союзы – всего лишь вспомогательное средство для политической борьбы, в то время как анархисты счи­тают их естественными органами прямой борьбы с ка­питализмом и составными частями будущего порядка».

Просиндикалисты из группы «Хлеб и воля» с опреде­ленной долей презрения относились к группе россий­ских интеллектуалов, которые тоже называли себя син­дикалистами, но от ярлыка анархистов отказывались. По данным Максима Раевского, эти люди – самыми глав­ными среди них были Л.С. Козловский, В.А. Поссе и А.С. Недров (Токарев) – по сути были псевдомарксистами, которые в полной изоляции от практики рабо­чего движения были увлечены сухими теориями «Сорель и К°». Бывшие социал-демократы, добавляет Раевский, эти самозваные синдикалистские мыслители, были заня­ты созданием «новой школы социализма», пытаясь объе­динить «революционные формы рабочего движения со старыми теориями Маркса». Мария Корн присоедини­лась к этим нападкам, доказывая, что революционный синдикализм имеет глубокие корни в анархистской тра­диции и вряд ли его можно считать ответвлением марк­систского социализма, как считают Козловский и другие. Эти «неомарксистские» теоретики, говорила она, нахо­дясь в плену умирающей теории, отошли от «практиче­ского рабочего движения... глубоко укорененного в на­стоящих революционных инстинктах» рабочего класса.

Изучение писаний «неомарксистских» синдикалис­тов выявляет забавное сходство между взглядами их и их же анархистских критиков. Например, Козловский, которому пришлось принять на себя удар анархистов, полностью согласился, что синдикализм был движением заводских рабочих, а не интеллектуалов. Он резко раскритиковал ленинскую работу «Что делать?» за ее план назначения «надзирателей» из интеллигенции для руководства рабочим классом в революционной борь­бе. Синдикализм требует «большой самоотверженнос­ти» от интеллектуалов, предполагает Козловский. Они должны действовать как «помощники, а не как ли­деры» промышленных рабочих. Более того, диктатура пролетариата – это опасная концепция, которая мо­жет означать «лишь диктатуру вождей пролетариата, диктатуру временного революционного правительства, которое ассоциируется с буржуазными революциями». Козловский сравнивал социал-демократическую партию с религиозной сектой с ее евангелиями, катехизисом и кафедральными соборами – обскурантистская, мрако­бесная церковь, которая владеет абсолютной истиной и преследует ереси. Социалистические лидеры «были про­низаны духом авторитарности» и намеревались «обу­чать массы культу учителей – апостолов социализма». В грядущей революции, заявил Козловский, массы не повторят прошлых ошибок, следуя за политическими лидерами. На этот раз рабочие по своей инициативе захватят средства производства и провозгласят либерта­рианское общество ассоциаций независимых произво­дителей.

Учитывая, что между идеями Козловского и их соб­ственными лежало большое пространство для соглаше­ний, можно лишь удивляться, что Раевский и Корн под­вергли его такому безжалостному бичеванию. Разве они сами не были интеллектуалами, в той же мере как Коз­ловский, виновными в сидении у «ночных светильников» за письменными столами, заваленными бумагами? Часть этой враждебности берет начало в том, что Козловский восхвалял синдикалистские теории Жоржа Сореля, ко­торого они считали амбициозным недоучкой. Козлов­ский как-то заметил, что труды Сореля, хотя и грешат плохой, несистемной организацией, тем не менее являются работами «выдающегося оригинального мыслителя, писателя колоссальной эрудиции». Если этот панегирик показался синдикалистам «Хлеба и воли» лишь несколь­ко занудным, то у них имелись более веские причины для того ледяного приема, который они оказали Козловско­му. Его отказ присоединиться к анархистскому дви­жению или хотя бы признать, что революционный син­дикализм происходит от анархизма, стал для них нестер­пимым оскорблением. Хуже того, его претензии на роль пророка новой доктрины сделали его новым соперником в деле преданности рабочему классу.

Как и изгнанники из круга Кропоткина, Даниил Новомирский, анархо-синдикалист из Одессы, осудил сторонников синдикализма, не имеющих отношения к анархизму, как интеллектуалов, никогда не державших в руках ни серпа, ни молота, для которых абстрактные идеи выше живых людей. Козловский и его сторонники, заявил Новомирский, хотят придать активному рабочему движению какую-то русскую форму «лагарделлизма» – типа синдикализма, корни которого лежат в марксист­ской теории и который все еще сохраняет дружеские отношения с социал-демократией. В собственных рабо­тах Новомирского сочетались все элементы антиинтел­лектуализма, которые так отчетливо чувствовались в рус­ском анархистском движении, – Бакунин ненавидел правительство и политиков, Маркс превозносил проле­тариат, синдикалисты призывали рабочих к прямым действиям, а Мачайский с подозрением относился к «умственным рабочим». (Сам Новомирский был пере­бежчиком из лагеря социал-демократии, анархистом и синдикалистом и обитал в Одессе, где возник самый пер­вый центр мачаевщины.) То, что он находился под силь­ным влиянием Бакунина и Мачайского, подтверждает следующая цитата из его журнала «Новый мир»: «Какой класс служит современному социализму на деле, а не на словах? Мы отвечаем сразу и недвусмысленно: «Соци­ализм выражает интересы не рабочего класса, а так на­зываемых разночинцев или деклассированной интелли­генции». Социал-демократическая партия, утверждает Новомирский, заражена «политическими жуликами... новыми эксплуататорами, новыми обманщиками наро­да». Долгожданная социальная революция может ока­заться фарсом, предупреждал он, и вместе с государством и частной собственностью может уничтожить и третьего врага – свободу человека: «Наш новый заклятый враг – это монополия на знание, и носителем ее является ин­теллигенция». Хотя Новомирский вместе с французски­ми синдикалистами считал, что «сознательное меньшин­ство» из дальновидных «следопытов» необходимо, чтобы побуждать рабочие массы к действию. Он предупреждал рабочих, что не стоит искать спасителей за пределами собственного класса. «Бескорыстных и самоотверженных людей просто не существует – ни в темных облаках бес­крайнего неба, ни в роскошных царских дворцах, ни в особняках богачей, ни в парламентах». Пролетариат дол­жен сам руководить собой, говорит он. «Освобождение рабочих должно быть целью самого рабочего класса».

Общей враждебности к интеллигенции было недо­статочно, чтобы в то десятилетие, что последовало за первой русской революцией, сохранить единство анар­хистов. Раздираемое фракционными разногласиями, стра­дая от жестоких репрессий Столыпина, анархистское движение в царской империи быстро сошло на нет. Относительное процветание, пришедшее после мятежа 1905 года, совершенно не устраивало ультрарадикаль­ных философов, которым нужны были времена голода и отчаяния. В 1906 году российская промышленность стала оправляться от разрушительного воздействия ре­волюции. Хотя зарплата оставалась низкой и правитель­ство решительно сдерживало активность только что появившихся рабочих союзов, общая ситуация с рабочим классом постепенно улучшалась и заметно сократилось количество забастовок. В сельской местности, когда бур­но росло число крестьянских кооперативов и стала вне­дряться крестьянская реформа Столыпина, прозвучала нотка надежды. Столыпинская реформа должна была положить конец устаревшей сельской общине и создать на ее месте класс крепких фермеров, верных царю. Правда, основная масса населения –: и сельского, и городскою – оставалась бедной, и было всеобщее не­довольство царем из-за его отказа создать настоящее конституционное правительство, но тем не менее мя­тежные настроения постепенно сходили на нет.

Через несколько лет после революции 1905 года анар­хисты стали объектом неустанной охоты царской поли­ции. Кое-кому повезло скрыться в Западной Европе и в Америке. Но сотни других были либо казнены после массовых процессов, либо обречены отбывать долгие сроки в тюрьме или в ссылке, где становились жертва­ми цинги или чахотки. Они проводили время за чте­нием или письмом, размышляя и надеясь, что следую­щей революции придется ждать не так уж долго. Один заключенный в Петропавловской крепости изучал эспе­ранто, которое многие анархисты считали универсаль­ным языком будущего. Наконец он стал бегло говорить на этом языке, но жаловался, что из-за сырого воздуха камеры его легкие так поражены, что ему вообще труд­но говорить. Другие, как Герман Сандомирский, анархо-коммунист из Киева, заполняли долгие дни заклю­чения, записывая свои впечатления от жизни в тюрьме и ссылке, в то время как остальные думали только о побеге. Одному чернознаменцу, который делил тюрем­ную камеру в Сибири с Егором Сазоновым, молодым эсером, который в 1904 году убил Вячеслава Плеве, по­везло добраться до Соединенных Штатов – по тому же пути, которым пятьдесят лет назад воспользовался Ба­кунин,

Анархисты, кому удалось эмигрировать на Запад, скор­бели о судьбе своих товарищей, томящихся в россий­ских тюрьмах, принявших мученическую смерть на эша­фоте или перед расстрельным взводом. Братство вольных общинников, группа парижских изгнанников, возглавля­емая Аполлоном Карелиным, поносило царский режим, как «очередную средневековую инквизицию», и сравни­вало охранку (политическую полицию) с опричниками, которые, не тратя времени, казнили действительных и мнимых врагов Ивана Грозного. Сам царь Николай был «коронованным вешателем», несущим ответственность за убийства тысяч благородных юношей и девушек. «Веч­ная слава казненным! Вечный позор палачам!»

В 1907 году эмигранты организовали анархистский Красный Крест в помощь своим заключенным соратни­кам. Штаб-квартиры его располагались в Нью-Йорке и Лондоне (в столице Великобритании под руководством Кропоткина, Черкезова, Рудольфа Рокера и Александра Шапиро), а отделения – в крупных городах Западной Европы и Северной Америки. Организуя лекции и бан­кеты, анархистский Красный Крест собирал деньги и одежду для пересылки заключенным в Россию, а также распространял петиции с протестами против полицей­ских репрессий царского правительства.

В то же время анархисты-эмигранты в Женеве, Па­риже, Лондоне и Нью-Йорке занимались подготовкой к очередной революции. Небольшая группа выживших чернознаменцев в Женеве вернула к жизни их журнал «Бунтарь», а последователи Кропоткина в Женеве ста­ли выпускать журнал – наследник «Хлеба и воли», по­лучивший название «Листки «Хлеба и воли». В Париже сформировалась группа анархо-коммунистов, в которую входило около 50 активных членов. Время от времени Кропоткин пересекал Ла-Манш, чтобы присутствовать на их собраниях в квартире Марии Корн.

Парижская группа, объединившись с небольшим кружком польских анархистов, участвовала в демонстрациях в память Парижской коммуны и трагедии на Хаймаркет-сквер, а в 1914 году отметила столетие со дня рождения Бакунина. Ораторами на этом митинге были Корн, Оргеиани, Рогдаев, Забрежнев и Карелин, а также такие известные французские анархисты и син­дикалисты, как Себастьен Фор и Жорж Ивето. В тече­ние этих лет Мария Корн нашла время изучать биоло­гию и психологию в Сорбонне; в 1915 году она прошла докторантуру в области естественных наук, написав работу «Психологические и физические реакции рыб».

Самый главный анархистский журнал постреволю­ционного периода, «Буревестник», был основан в Па­риже в 1906 году. «Буревестник» – так называлась знаменитая поэма Максима Горького, последние строч­ки которой призывали: «Пусть сильнее грянет буря!» Они и стали эпиграфом к журналу. Под общей редак­турой Николая Рогдаева, кропоткинца с 1900 года и одного из российских делегатов на Амстердамском кон­грессе 1907 года[20], и Максима Раевского, признанного лидера синдикализма, «Буревестник» в общем и целом следовал генеральной линии «Хлеба и воли», хотя и Аб­раму Гроссману позволялось выражать на его страни­цах свои антисиндикалистские взгляды. В Нью-Йорке у «Буревестника» был его кропоткинский, просиндикалистский двойник «Голос труда», основанный в 1911 году как орган Союза русских рабочих Соединенных Шта­тов и Канады. «Голос труда» часто публиковал статьи парижских анархистов, особенно Рогдаева, Корн, Орге­иани и Забрежнева. Когда Раевский во время Первой мировой войны прибыл в Америку, он был назначен редактором, и под его руководством «Голос труда» стал открыто анархо-синдикалистским изданием.

Несмотря на всю свою бурную деятельность, эми­грантская жизнь раздражала и деморализовывала анархистов. Все их старания найти общий язык сводились на нет отравой постоянных ссор и интриг. Через год после войны карелинское Братство вольных общинников рас­кололось из-за каких-то невнятных обвинений в «дикта­торском» поведении его лидера. Другие кружки и объе­динения тоже были полны свар и взаимных обвинений. Тем не менее в декабре 1913 года возникли надежды на всеобщее примирение, когда в Париже состоялась кон­ференция русских анархистов, которая должна была по­мочь организации нового интернационального конгрес­са, первого после Амстердамского 1907 года.

Разработав повестку дня, включавшую такие важные темы, как терроризм, синдикализм, национализм и ан­тимилитаризм, участники объявили, что конгресс собе­рется в Лондоне в августе следующего года. В лондон­ской штаб-квартире Федерации анархистов Александр Шапиро, назначенный секретарем будущей встречи, за­нялся ее подготовкой. «Предполагается, что конгресс пройдет с большим успехом, – не скрывая восторгов, писал он коллеге в Австрии, – делегаты прибудут даже из Бразилии и Аргентины». Петр Кропоткин согласил­ся выступить с приветствием перед анархистами, пред­ставляющими 17 стран. Но 1 августа разразилась вой­на, и конгресс был отменен.

И словно старых противоречий из-за террора и син­дикализма было мало, Первая мировая война вызвала новую полемику, которая едва не привела к краху все ев­ропейское анархистское движение. Очередной диспут начался, когда Кропоткин обвинил Германию в развязы­вании войны и высказался в поддержку Антанты. Дей­ствия Кропоткина объяснялись опасениями, что триумф германского милитаризма и авторитарности может ока­заться гибельным для социального прогресса во Фран­ции, благословенной земли великой революции и Па­рижской коммуны. Он убеждал каждого, кому «дороги идеалы прогресса человечества», помочь сокрушить гер­манское «вторжение» в Западную Европу. Германская империя преградила Европе путь к децентрализованно­му обществу кропоткинской мечты.

Поддержка Кропоткиным Антанты заслужила одоб­рение некоторых самых известных анархистов Европы; в 1916 году Варлаам Черкезов, Жан Граве, Шарль Малато, Кристиан Корнелиссен, Джеймс Жильом и десять других вместе с ними подписали Манифест Шестнад­цати, в котором изложили свою «оборонческую» пози­цию. Тем не менее, несмотря на огромный престиж этих имен, большинство анархистов во всем мире остались верны своим антимилитаристским и антипат­риотическим взглядам, поддержав таких «интернацио­налистов», как Эррико Малатеста, Эмма Голдман, Алек­сандр Беркман, Фердинанд Домела, Рудольф Рокер и Себастиан Фор. С их точки зрения, эта война была борьбой капиталистов за власть и доходы, а людские массы служили пушечным мясом. Посему желать по­беды какой-либо из сторон было абсурдным. В Женеве группа разгневанных «интернационалистов», включая Гроссмана-Рошина, Александра Ге и Оргеиани, учени­ка Кропоткина с начала движения[21], окрестила сторон­ников военных усилий Антанты «анархо-патриотами».

Если желание Германии полакомиться территорией Бельгии было причиной войны, спрашивали они, поче­му бы Англии не настоять на том, что она имеет пра­во наращивать свое морское превосходство? Не стала ли Франция безвинной жертвой этой ненасытной им­перии? А что делать с постоянной тягой России к за­хвату Проливов? Для подлинных анархистов приемлем только один тип военных действий, утверждало интер­националистское крыло, – социальная революция, ко­торая уничтожит алчную буржуазию и все ее органы подавления. «Долой войну! Долой царизм и капита­лизм! Да здравствует братство свободных людей! Мы приветствуем всемирную социальную революцию!»

Тема войны едва ли не самым фатальным образом сказалась на лагере анархистов. Тем не менее, как ни парадоксально, сама война, разрушительным образом подействовавшая на правительство и экономику Рос­сии, подхлестнула возрождение движения, которое ста­ло подавать новые признаки жизни только с 1911 года. Рассказ о пробуждении анархистов в Москве и ее ок­рестностях оставил молодой участник движения В. Худолей, которому доведется играть важную роль в собы­тиях последующих лет. В 1911 году дюжина студентов Московского коммерческого института организовали анархистский кружок. Они стали сравнивать различные формы анархизма, используя тексты их листовок и ма­нифестов, которые так и оставались нетронутыми со времени революции, а также работы Кропоткина «За­воевание хлеба», «Взаимопомощь» и «Мемуары револю­ционера» и труды Бакунина, Штирнера, Такера и других. В конечном итоге молодежь отбросила анархистский индивидуализм ради общественного и просиндикалистского лозунга Кропоткина и в 1913 году окрестила себя Московской группой анархо-синдикалистов.

Новая группа начала переписку с «Голосом труда» в Нью-Йорке и с ведущими анархистами и синдикалис­тами в Западной Европе. Не прошло много времени, и студенты начали распространять прокламации на фаб­риках под Тулой и Брянском, где они смогли создать небольшие ячейки по два-три человека в каждой. Так же они доставляли литературу в текстильные центры к северо-востоку от Москвы и установили связь как ми­нимум с одной новой группой в Кинешме, что рядом с Иваново-Вознесенском, считавшимся русским Манче­стером. Кружком в Кинешме руководил не кто иной, как Николай Романов (Бидбей, который до ареста был лидером петербургского «Безначалия»). Он совершил побег из Сибири и сейчас проповедовал свой воин­ственный символ веры под псевдонимом Стенька Ра­зин. Бидбей распространял анархистскую литературу на текстильных фабриках и организовал несколько стачек, но вскоре его группа была накрыта полицией. Больше о Бидбее никто ничего не слышал[22].

Тема войны расколола московских анархистов на две враждебные группы. Тем не менее, не в пример своим заграничным коллегам, большинство осталось верно Кро­поткину и его единомышленникам-«оборонцам». Анти­милитаристское меньшинство последовало примеру дру­гих разочарованных кропоткинцев и оставило школу «Хлеба и воли» ради анархо-синдикализма. Когда анархистские ячейки стали появляться на крупных предприятиях За­москворечья и в трех больших московских профсоюзах (печатников, кожевенников и железнодорожников), син­дикалисты снабжали их листовками, призывавшими к превращению империалистической войны в социальную революцию. Осенью 1916 года антимилитаристы плани­ровали провести уличные демонстрации под черными знаменами, но полиция положила конец их замыслам.

Несмотря на неудачу, анархистское движение про­должало шириться. Разболтанная военная машина Рос­сии потерпела ряд катастроф, которые подорвали мо­ральный дух войск – многие части были посланы на фронт даже без оружия – и вызвали разочарование в тылу. Чиновничество, этот становой хребет империи, не могло вынести некомпетентного руководства ставлен­ников Распутина. Перегруженная транспортная систе­ма то и дело выходила из строя. Запасы продуктов и горючего в городах опустились до опасного минималь­ного уровня, а в деревнях начали волноваться крестья­не, переживая из-за бессмысленной гибели своих сы­новей в солдатской форме. Снова появились и стали повсюду слышны громкие радикальные лозунги. К кон­цу 1916 года стал надвигаться новый шторм.