Материнское отвращение

Я часто с горечью вспоминаю один эпизод, связанный с посещением матери, который определил ее дальнейшее отношение ко мне, а мое к ней.

Однажды, приехав ко мне, мать повела себя весьма странно. Когда я попросилась к ней на руки, она вытащила меня из коляски и стала водить под руки, как, бывало, делала дома, но при этом старалась сама отодвинуться подальше и не касаться меня. А когда я попыталась прижаться к ней, резко отстранила и с укоризной спросила:

— Тома, ты почему какаешь в штаны?

— Я не какаю в штаны! Здесь ругаются, если кто-то в штаны какает, — чуть не плача, стала оправдываться я, опешив от несправедливого обвинения.

— Тогда почему у тебя все штаны в какашках? — брезгливо сморщилась она.

— У нас бумажек нету… — виновато засопела я, разглядывая на себе женские панталоны, которые мне были так велики, что свисали ниже колен, заменяя рейтузы.

Малоприятная картина: неухоженная малышка-инвалидка в коротком платьице, из-под которого чуть ли не до пяток свисают панталоны-рейтузы, и со сползшими чулками, волочащимися по полу. Могу представить, таким несуразным чучелом я выглядела!

Однако я совершенно не могла понять свою мать. Она же поначалу любила меня, и сохранились трогательные фотографии, где я у нее на руках: привлекательная женщина и премилая малышка с еще не выраженными признаками болезни. И, когда я жила дома, она была ласкова со мной, и принимала меня такую, какая есть, уже с изрядными отклонениями в физическом развитии. И верила в мое выздоровление. И вот так, из-за болезни (не по моей вине!) можно разлюбить своего ребенка?

И почему эта женщина во время своих редких визитов в детдом, видя своего ребенка всего в коросте и прегрязного, ни разу не попросила теплой воды, чтобы хоть чуть-чуть привести свое дитя в порядок. Ведь теплая вода всегда имелась в столовой, а обмыть меня можно было над тазом. Но она ни разу этого не сделала. Зато ей нравилось взахлеб рассказывать, что когда вернулась от меня домой, у нее на руках обнаружили чесотку и на две недели отпустили на больничный. Я ее заразила чесоткой — вот что главное. А не то, что от этой чесотки страдал ее ребенок.

Сейчас-то я понимаю, почему она так себя вела. Тут все: и отвращение к запущенной детдомовке, в которую превратилась ее дочь, и желание, чтобы этой неудачной дочери вообще не было в природе. Наверное, ей хотелось, чтобы я побыстрее умерла, чтобы исчезла эта несуразица: у такой красавицы такой уродец ребенок. И она вынуждена регулярно посещать этого уродца в детдоме — иначе осудят: мол, бросила, забыла. Бедная женщина! Я ее не презираю, не осуждаю, а жалею: нелегко «из-под палки» таскаться в детдом и возиться с вызывающей отвращение дочкой-инвалидкой. И большое горе и грех для женщины — не любить человечка, которому дала жизнь, брезговать и тяготиться им.

Приходили родичи и к другим детдомовцам, кто не сирота. Но не так вот, нехотя, формально, будто исполняя повинность, а с любовью и заботой. И в первую очередь смотрели, в чистоте ли ребенок. И не забывали приласкать и понежничать. Как же мне не хватало вот этой, хотя бы эпизодической, домашней любви, ласки, нежности и заботы! И потом, во взрослых стационарах, я наблюдала, как родители навещают своих уже выросших отпрысков-инвалидов, отданных на попечение государства не потому, что отринули от себя, желая отгородиться от убогого, а потому что сами не в состоянии ухаживать в должной мере, не справляются. То визиты любящих родных: ухаживают, заботятся, подкармливают, развлекают, нежничают.

Когда, после моего многолетнего кочевья по кузбасским приютам для инвалидов-психохроников, я наконец добилась перевода в Новокузнецкий дом № 2 общего типа, моя матушка объявилась вновь. Многие думали, что ее привлекла моя литературная слава. Однако она не хвалила мои писательские успехи. Мать постарела и подурнела, а я уже не считала себя уродиной, недостойной существования, а принимала такой, какая есть. Но она по-прежнему упорно видела диссонанс: красавица-мать и дочь-уродец. Тем не менее, исправно стала навещать меня, причем все в том же безотрадном ключе: формальном, унижающем и поучающем. Очень хочется сказать ей: ты больше не приходи ко мне…

ВОПРОСЫ ПО ДЕТДОМУ (пос. Бочаты Беловского р-на Кемеровской обл.):

· На сколько детей детдом? В каждой группе по 25 человек в корпусе Томы. Значит, в Томином корпусе 75 человек. Что в другом – Тома не видела. И гулять из того корпуса не выносили.

· У вас два корпуса, два одноэтажных барака. А сколько палат? 5 палат – в Томином корпусе.

· 3 игровых на Томин корпус

· Сколько человек персонала?

· Сколько всего групп детей? – 3 группы: старшая, сборная и младшая

· Сколько воспитателей – 3 на корпус. Воспитатели работали в 2 смены, няни тоже в 2, воспитатели с 8 утра, до 2 дня с 4 приходили другие воспитатели и работали до 8 вечера. няня с 8 утра и до вечера, до 8 потом приходила ночная смена.

· Сколько нянечек? – сначала работало по две няни в день, потом одна – это на Томин корпус

· Сколько медсестер? – 1 (на корпус) + 1 старшая. 1 мед сестра на два корпуса.

· Сколько врачей? – 1, потом она же стала директором, но через полгода рассчиталась. Как – специализированный детдом без врача?! — вот так и обходились.

……………………………………

(продолжение следует – Тамара продолжает писать свои «Зовущие облака»)

Почему она назвала так — «Зовущие облака»? Как она пояснила: в детдоме она часто лежала на кровати и смотрела в окно на пробегающие облака. И они ее звали за собой…

Тамара Александровна Черемнова, член Союза писателей России (номер членского билета 8188), инвалид-колясочник (ДЦП). Адрес: 654011 Кемеровская обл., г. Новокузнецк, ул. Олимпийская, 17, Дом инвалидов №2, 1 этаж, 5 комната.

Телефоны: домашний 8(3843)-61-82-43; мобильный 8-905-9107713.

E-mail: [email protected]

Интернет-страница: www.herpes.ru/ws/tche