Послесловие. Интерес общества к частной жизни своих граждан во все эпохи человеческой истории был достаточно высок

Интерес общества к частной жизни своих граждан во все эпохи человеческой истории был достаточно высок. Характер же этого любопытства отмечен дву­смысленностью: с одной стороны, речь идет о попытке ограничить свободу индивидов (в особенности в сфере сексуальных отношений), с другой стороны, подробные предписания, касающиеся вполне естественных про­цессов, явно повышают их значимость и делают пред­метом особого внимания. В своей «Истории сексуаль­ности» Мишель Фуко пишет: «...западный человек в течение трех веков был привязан к этой задаче: гово­рить все о своем сексе; начиная с классической эпохи происходило постоянное усиление и возрастание зна­чимости дискурса о сексе». ^J Однако вплоть до начала XX века речь о сексе ведется лишь под знаком по­давления. Симптоматично то, что одно из наиболее полных описаний многообразия сексуального опыта, принадлежащее немецкому психиатру Рихарду фон Крафт-Эбингу, выходит под названием «Половая пси­хопатия». Тем самым прецедентные эротические типы, представленные в этой монографии, оцениваются, без­условно, как формы дегенерации.

Глубоко продумав идею психоанализа, Фрейд пы­тается совершить один из самых радикальных своих жестов: изменить характер дискурса о сексуальности. Заявляющий себя в качестве метода, исследующего как невротическую, так и нормальную личность, пси­хоанализ провозглашает сексуальность главным собы­тийным пространством человеческой жизни и единст­венным источником мотивации человеческого поведе­ния. Такой тезис в культурной среде произвел неодно­значное впечатление. Многие отнеслись к нему весьма

¹ М. Фуко. Воля к истине. М., 1996, с. 118.

скептически. Так, например, В. В. Набоков, автор «Лолиты» и «Ады», среди трех докторов, неприязни к которым он не мог побороть, неизменно называл и доктора Фрейда.

Одного утверждения, однако, было недостаточно. Для обоснования психоанализа Фрейд нуждался в теории эротического, определяющей сущность поло­вого влечения, природу мужского и женского начал, объясняющей закономерности сексуального поведе­ния. Предметы, обычно принадлежавшие лишь ли­тературному воображению и, собственно, жизни — вожделение, страсть, ревность, обладание, утрата — должны были превратиться в научную систему ка­тегорий. Фрейд, с его особой наивностью, которая часто выглядит как неловкое наукообразие, обладал удивительной способностью в одном акте представ­ления соединять повседневное с категориальным. Не­ловкость этих симбиозов не мешала ему размышлять и впоследствии оправдывала себя внезапной эвристич-ностью вывода.

Фрейду не удалось создать фундаментальный труд, посвященный проблемам сексуальности, его усилия в этом направлении нашли выражение в трех очерках, впервые опубликованных в 1905 году под общим на­званием «К теории полового влечения» и примыка­ющих к ним фрагментах «О нарциссизме», «Инфан­тильная генитальная организация», «Об унижении лю­бовной жизни», «Об особом типе выбора объекта у мужчины» и небольшое эссе, публикуемое в настоящем сборнике, «Табу девственности».

Идентификация полового влечения с точки зрения его природы представляется Фрейду делом весьма про­блематичным, поскольку объектный критерий в дан­ном случае оказывается неудовлетворительным. Преж­де всего, аналитический ум Фрейда констатирует рас­щепление самого предмета (или объекта) желания на сексуальный объект, обозначающий источник соблаз­на, и сексуальную цель, указывающую на действия, которые необходимы влечению для того, чтобы выра­зить себя. В человеческом опыте и тот, и другой

параметры обнаруживают чрезвычайную неустойчи­вость.

Фрейд начинает рассуждения на эту тему с опро­вержения двух традиционных взглядов: человек может быть или мужчиной, или женщиной; половое влече­ние представляет собой биологически мотивированное стремление мужчины обладать женщиной. В действи­тельности, говорит Фрейд, анатомия не защищает от метаморфоз. Возможен как анатомический, так и пси­хический гермафродизм. Кроме того, большой неожи­данностью для бытового понимания сексуальности ста­новится то обстоятельство, что и мужчины, удовлетво­ряющие всем признакам своего пола в качестве сексуального объекта, часто выбирают совсем не жен­щин, а лиц своего пола. Аналогичная история воз­можна и с женщинами. Такая «ошибка» в выборе объекта обозначается Фрейдом термином «инверсия». Особенно странным кажется то, что «мужская прости­туция, предлагающая себя инвертированным, — те­перь, как и в древности, — копирует во всех внешних формах платья и манеры женщин», что, собственно, и определило анекдотический и противоестественный тип гомосексуалиста в культуре. Кажется очевидным, что при сознательно ином выборе сексуального объекта инвертированного человека должен оскорблять такой образ. Однако, это происходит далеко не всегда, очень многие инвертированные продолжают испытывать оча­рование специфически женских черт, находимых на мужском теле: любовь к мальчикам служит наиболее удачным выражением этого феномена.

Рассматривая историческое многообразие форм, в которых воплощалось половое влечение, трудно гово­рить о возможности какой-то сексуальной нормы. Фрейд приходит к единственно неизбежному выводу, который, однако же, делает очень осторожно: половое влечение, или либидо, не определяется целиком ни сексуальным объектом, ни сексуальной целью, то и де­ло допуская уклонения от них. Но чем же тогда явля­ется желание и связанное с ним любовное чувство, ко-

торое древние понимали как стремление к воссоедине­нию с первоначальным или как созерцание эйдоса.

Философия XX века предложила несколько версий ответа на этот вопрос, из которых две кажутся наи­более привлекательными: целостность любовного чув­ства определяется законами риторической формы, в этом смысле чувство существует лишь в «дискурсах любви» («в мире есть только разговор») и, в соответ­ствии с другой, более аподиктичной идеей, любовь есть желание власти. В литературе тоже можно найти ряд замечательных прецедентов, имеющих непосред­ственное отношение к проблеме желания. Знаменитый роман «Лолита» Владимира Набокова, «Смерть в Ве­неции» — проникающее ранение Томаса Манна, и, на­конец, бесконечная история утраты любви и обретения времени, рассказанная Марселем Прустом в его романе-эпопее «В поисках утраченного времени». Лю­бопытно, что две из этих историй, отмеченные печатью инверсии, пожалуй, вполне строги и классичны, а третья, гетеросексуальная, напротив, наиболее де­структивна.

Набоков, не любивший Фрейда за Эдипов комплекс (там, где речь идет об индивидуальности, типология невозможна) и саму попытку выразить эротическое на языке причин и следствий, создал образ погранич­ный, существующий за рамками общественного вкуса («Надо быть художником и сумасшедшим, игралищем бесконечных скорбей, с пузырьком горячего яда в корне тела и сверхсладострастным пламенем, вечно пылающим в чутком хребте, дабы узнать сразу, по неизъяснимым приметам — по слегка кошачьему очерку скул, по тонкости и шелковистости членов, и еще по другим признакам, перечислить которые мне запрещают отчаяние и стыд, слезы нежности -- ма­ленького смертоносного демона в толпе обыкновенных детей...»).¹ Также поступил и Томас Манн. Лолита и Тадзио — абсолютные объекты желания, никому не принадлежащие, лишенные прошлого и, тем более,

¹ В. Набоков. Лолита. М., 1989, с.31.

будущего. Духовная жизнь героев Набокова и Манна с исключительной силой сосредоточивается на созер­цании этих хрупких носителей красоты, и благодаря этому желание достигает единства. (Дело только в том, говорит Гумберт, что я любил ее). Другая техника изображения чувства была избрана Прустом. Его ге­рой, Марсель, проживает свою историю, собирая ее из множества других — любви Свана к Одетте, которой он в детстве был свидетелем, своего раннего увлечения Жильбертой, романов друзей и подруг, театральных впечатлений. Он все время говорит о желании как о сложном сочетании любви, нежности, жалости, рев­ности, заботы о славе. Читатель Пруста вполне зако­номерно может придти к выводу, что желание вообще не есть переживание, но особая практика взаимосвя­занных признаний и преследований, где вожделение служит неким странным эквивалентом, монетой, при помощи которой осуществляются отношения. На пер­вый взгляд, литературная модель желания не имеет ничего общего с теоретическими разработками Фрейда, но при внимательном чтении возникает иное впечат­ление.

Исключительное внимание Фрейда к опыту пер­версии объясняется, по-видимому, тем, что в нем про­является та же черта, которая создается воображением Пруста: желание склонно к превращению. Фрейд вво­дит специальный термин УегзсЬте1гип§еп(спаянности, слияния), которым обозначает момент, когда превра­щающееся желание находит для себя язык выражения. Оно говорит знаками, обнаруживая себя в симптомах фетишизма, эксгибиционизма, некрофилии и других формах сексуальной патологии. Фрейд обращает вни­мание на то, что ясно осознаваемые фантазии первер-тированных по содержанию до деталей совпадают с бредовыми опасениями параноиков и бессознательны­ми фантазиями истеричных. Перверсия открывает се­бя, таким образом, как своего рода «негатив невроза». Только в перверсии желание обретает способность го­ворить, однообразие нормального поведения исключает такую возможность. Вывод же Фрейда таков: само по

себе желание не обладает целостностью, оно бескаче­ственно, оно есть лишь совокупность частичных вле­чений, а то, что понимает под желанием цивилизо­ванный мир — это «психическое представительство непрерывного внутрисоматического источника раздра­жения». Другими словами, та или иная психическая интерпретация странствующих энергий. Понятно, что возможности таких интерпретаций практически бес­конечны.

Возникает любопытная ситуация: желание у Фрей­да двойственно: с одной стороны, оно лишь оценка, с другой стороны, бескачественная энергия — какой-то дефицит сущности дает о себе знать в таком описании. Ликвидировать этот недостаток позволит мощная ана­томическая тема, вторгающаяся в текст Фрейда. Же­лание, лишаясь имени, обретает пространство обита­ния — человеческое тело, на котором, как на карте, Фрейд способен пунктирами и стрелками точно указать точки возникновения и пути распространения вожде­лений. Он знает как сделать из девочки женщину -для этого необходимо естественным путем или нежным вмешательством сместить ее эрогенную зону от кли­тора к влагалищу. Он знает рецепт настоящей муже­ственности — это безусловное господство генитальной зоны над ротовой полостью и анусом. Романы Пруста и Набокова одалживают просвещенному читателю чу­жую чувственность, и эмоция, которая здесь рожда­ется, может быть повторно пережита лишь при новом погружении в книгу. Фрейд же может научить любого тому, что делать с собственным телом. Эрогенные зоны, говорит он, также не обладают жесткой анато­мической фиксацией. Изобретение новых сексуальных целей ведет к появлению новых, самых неожиданных зон. Открывая Набокова, мы читаем: «Там моя красота улеглась ничком, являя мне, несметным очам, широко разверстым у меня в зрячей крови, свои приподнятые лопатки, и персиковый пушок вдоль вогнутого позво­ночника, и выпуклости обтянутых черным узких яго­диц, и пляжную изнанку отроческих ляжек... Более прелестной нимфетки никогда не снилось зелено-

красно-синему Приапу».¹ Открывая Фрейда, находим концептуальный комментарий к только что прочитан­ному: при удовольствии от подглядывания или экс­гибиционизме (эксгибиционизм — зеркальное отраже­ние вуайеризма) эрогенной зоной становится глаз. Гра­ницы между культурными текстами снова нару­шаются, читатель находит себя принадлежащим еди­ному дискурсу и ощущает пульсацию многоликого, но все того же Желания.

Иными словами, доктор Фрейд не то, кто просто предлагает связку ключей и отмычек к потайным дверцам человеческой природы, он говорит о том, что слово может служить не только эстетическим созер­цанием, но и технологией настоящего наслаждения.

От редакции

¹ В.Набоков. Лолита. М., 1989, с.58.