XII. Семейная твердыня

Будет ли Мартина еще когда‑нибудь так счастлива, как в этот вечер, – в эту ночь, и на следующий день… Счастье ее не куплено в кредит, как квартира или малолитражка, за свое счастье она никому не должна платить. Или, вернее, она сама его оплатила в течение долгих, долгих лет, и вот теперь оно стало ее собственностью, которую никто не имеет права у нее отнять.

Мартина и Даниель ехали через селения, казавшиеся им необычными, потому что они возникали внезапно среди поцелуев и деревьев… Они ехали медленно. Даниель вел машину одной рукой, может быть, он и не умел танцевать, но машину водить он умел. Мужья умеют водить машину, не так ли, Мартина? И целоваться?… Вокруг них была долина Сены, гулкая, как новые дома без мебели, а может быть, поблизости находился автодром или велодром? Время от времени до них доносился не то шум моторов, не то нечто похожее на топот, или это просто работал какой‑то завод? Но все растворялось, отдалялось, так и не возникнув. Они ехали над рекой, углубляясь в лес, и, выехав из него, оказывались у очередного изгиба Сены. Река не отпускала их от себя. Для Мартины это было настоящее путешествие, ведь она ничего в жизни не видела, кроме своей деревни и Парижа, и здесь, в ста километрах от города, ей казалось, что она где‑то на краю света, настолько это огромное, чистое и невозмутимое небо было непохоже на то, к которому она привыкла.

Они поужинали в саду уединенной гостиницы, где‑то около Лувье. Было уже больше десяти часов вечера, но погода стояла такая, что не хотелось заходить в дом. Парочки за столиками на террасе, фонари, спрятанные в листве… Куртки официантов и белые салфетки врезались в ночь светлыми пятнами. Сюда можно было приехать в любой час, никого не удивляя. Перед тем как сесть за стол, Мартина и Даниель прошлись по парку… аллеи, выложенные плитками дорожки вели к пышным клумбам, к беседкам из зелени… вот прудик, белизна лебедей напоминает куртки лакеев и салфетки…

– Идем, родная! Шампанское, наверно, уже холодное, а постель теплая…

Мартина была пьяна от счастья, она стала смеяться, как безумная, увидев, что по приготовленному для них столику, очень аккуратно накрытому, украшенному цветами, прогуливалась сорока! Простая черная сорока, которая совала свой клюв повсюду, а когда официант стал ее гнать, она начала противно кричать и вцепилась в скатерть, пытаясь стащить ее. Не так‑то легко от нее отвязаться! Подошел хозяин, заговорщически улыбаясь.

– Надоедливая птица, – сказал он, – но она развлекает посетителей. И нас тоже! Мы к ней привязались. Все же за ней нужен глаз да глаз. Только что она выпила аперитив на том столике. И она хватает все, что блестит, будьте настороже, мадам!

Даниель смотрел на смеющуюся Мартину и находил, что сорока – волшебная птица. Им не хотелось есть, хотя они и за завтраком ничего не ели, зато им хотелось пить, и ноздри Мартины трепетали от щекотавшего их шампанского.

– Ах, боже ты мой, – твердила она, – ах!… Черная сорока‑воровка… Когда я была еще Мартиной‑пропадавшей‑в‑лесах, моя мать Мари звала меня черной сорокой‑воровкой, потому что я таскала все гладкое и блестящее!… Шарики братьев… Мне так нравилось перебирать их в кармане фартука… А мать кричала: «Сорока‑воровка!» И все младшие братья повторяли: «Сорока». Даже в свадебную ночь мне сажают сороку на стол, прямо в шампанское. Вот – сила!

– Сила – не то слово, Мартинетта, – Даниель наливал вино в бокалы, – сороку не посадили, она сама прилетела. Она колдунья, вроде тебя. Дай мне твои ручки, Мартина.

– Она – ведьма, – Мартина положила руки на ладони Даниеля, и тот сжал их, – для сороки нет запретных слов, что хочет, то и кричит… Сорока разозлилась! Сейчас я ухвачу скатерть зубами да как дерну!…

– А я тебя не выпущу…

Даниель крепко держал руки Мартины, глаза их встретились, и они забыли о том, что поднялось было в них, как закипающее молоко.

За другими столиками рассказывали другие сказки. Парочки приехали сюда в комфортабельных машинах, которые ждали их в глубине обширного гаража, блистая в полутьме безупречной полировкой; у мужчин было чем заплатить за машины, за женщин, за заливных цыплят и за восхитительное выдержанное вино. Здесь все было красиво, приятно… женщины хороши собой… мужчины, во всяком случае, хорошо побриты… Одна лишь сорока в плохом настроении. Мартина и Даниель встали из‑за стола.

Крошечная комнатка вся обита материей в цветочках, светлая, мягкая, как яйцо всмятку… Окно выходит прямо в небо, в ночные ароматы.

Утром они обнаружили перед домом газон, а за ним до самого горизонта шли зеленые поля, луга и никаких строений. Когда подали вкусный завтрак: кофе в тоненьких чашечках, запечатанные горшочки с вареньем, хрустящие булочки, гренки… и розы на подносе – знак внимания администрации, – Мартину снова охватило острое ощущение счастья. Она прижала розы к ночной рубашке – не из нейлона, а из чистого шелка: для свадебной ночи Мартина выбрала шелк и кружева.

– Господи, до чего же ты хороша! – сказал Даниель, пораженный так, как, проснувшись рано утром, поражаешься красоте сада, где птицы и роса и ничей взгляд еще не коснулся этих цветов, этих солнечных бликов. – Господи, до чего же ты хороша, – повторил Даниель и взглянул в узкое зеркало.

Он разглядывал себя в этом зеркале и говорил самому себе: «Ты плохо кончишь, Даниель». Даниель в пижамных штанах, голый до пояса, молодой, сильный, но, несмотря на двадцать четыре года, уже с морщинками на лбу, смотрел прямо в глаза Даниелю в зеркале, в глаза, какие бывают только у людей, внимательно и терпеливо наблюдающих за ростом растений, в глаза, которые видят небо и землю – источник жизни и великолепия; оба Даниеля покачали головами, и настоящий Даниель обернулся к Мартине:

– Держи! – он бросил ей шарф. – Прикрой грудь, сейчас официант придет за посудой.

Теперь молодожены ехали прямо на ферму Донелей, чтобы провести там медовый месяц: они не могли себе позволить новых расходов.

Ехали по широкой холмистой долине. И уже издалека увидели серое пятнышко, которое и было старой фермой Донелей. Когда спускались вниз, ферма исчезала из виду, но снова появлялась на подъемах. Даниель немного волновался: он вез Мартину в мир своего детства, в интимный мир воспоминаний, куда так трудно ввести кого‑нибудь, который так трудно разделить с кем‑нибудь. Они приближались: ферма, одиноко стоявшая на ковре с геометрическим рисунком коричневым, зеленым, бежевым и желтым, – росла у них на глазах.

Сплошные стены… Из серого камня, прямоугольная крепость с тремя башенками – двумя круглыми и одной квадратной. Стена, выходящая на дорогу, была очень высока, она незаметно переходила в дом с рядом окон и глухими деревянными воротами, такими высокими, что они достигали второго этажа. Около ворот была полированная дверь, очевидно новая, с двумя ступеньками и медной табличкой: «Садоводство Донеля». Они приехали.

– Не пугайся, Мартинетта, – говорил Даниель в сотый раз, – ты ведь не любишь беспорядка… сейчас увидишь!

Ворота открылись под яростный лай целой своры собак. Молодой белокурый работник, голый до пояса, снял соломенную шляпу, сверкнув в улыбке ослепительными по контрасту с загорелым лицом зубами. Он закрыл за ними ворота и скрылся в доме. Даниель устанавливал машину под навесом у стены, рядом с отцовским ситроеном и грузовичком. Собаки лаяли и прыгали.

Мощеный двор был похож на деревенскую площадь после ярмарки: солома, обрывки веревок, старые газеты, брезенты, плетушки‑корзины, тачки. И грязь под ногами. Наверно, здесь недавно прошел дождь. Около старого колодца в большой луже барахтались утки. Куры в сопровождении цыплят искали себе пропитания между камнями, там, где пробивалась трава. А кошки… они развалились на солнышке… и на срубе колодца, и на крышах низких пристроек, и на ступеньках перед дверями. Со стороны ворот, там, где находился двухэтажный жилой дом, ствол старой глицинии спиралью вился по стене и оттуда распростирался над всем царившим во дворе беспорядком, небрежно свешивая свои огромные зеленые рукава. Напротив ворот, проделанных в стене дома, были другие ворота, распахнутые в необъятные дали…

Мсье Донель‑отец был рад приезду детей. Доминика пожала руку Мартине и, быстро сказав с едва мелькнувшей улыбкой «Добро пожаловать», подтолкнула вперед маленькую Софи с распущенными черными волосами, державшую огромный букет роз. Все это происходило в столовой, затемненной ветвями глицинии. Здесь, наверно, было очень сыро – обои с рельефным рисунком, белым по белому, свисали клочьями. В комнате стоял резной буфет и обитые тисненой кожей стулья с высокими спинками и медными гвоздиками. На стенах – семейные фотографии, барометр и пейзаж, изображающий деревню с настоящими маленькими часами на деревенской колокольне.

– Ты любишь гузку, дочка? Если любишь, дай тарелку, новобрачной ни в чем нет отказу!

Мсье Донель мастерски разрезал курицу, вернее несколько куриц. За столом сидело много народу: кроме мсье Донеля, Доминики с детьми, Мартины и Даниеля, были три двоюродных брата, известных Мартине еще по деревне. Мартина не любила гузку, и ей уже не хотелось есть после домашнего паштета, домашней колбасы, ветчины, дыни… Красное вино получали непосредственно от одного друга, любителя роз, и это вино не было разбавлено. Пирог примирил Мартину с ворчливой старухой, которая готовила и прислуживала за столом. Ее звали «собачьей мамашей» – чего‑чего, а собак тут хватало!… В данный момент они лежали вокруг стола смирно, не попрошайничая, подчиняясь мановению руки или взгляду – чистокровные немецкие овчарки, а также и дворняги. Время от времени им бросали кусочки мяса или хлеба, пропитанного соусом, но и тогда они не грызлись.

Мсье Донель был в том же костюме, что и на свадьбе – темном и мешковатом; три двоюродных брата – тоже в пиджаках и жилетах, которые в жару казались особенно плотными. Доминика в платье из белого полотна, с голыми загорелыми руками выглядела куда привлекательней, чем на свадьбе, а ее дочке Софи опять распустили по спине длинные черные волосы, от которых ей было страшно жарко, они прилипали ко лбу, лезли в глаза. Она ничего не ела и глядела на Мартину. Мальчику было жарко, и он тоже глядел на Мартину. И три двоюродных брата ее разглядывали, и все больше молчали. Бернар, тот, кому по душе пришлись немцы, казался теперь здоровяком, а ведь после их ухода он так зачах, что смотреть было противно. «Ну и галстук, – думала про себя Мартина, – курам на смех! Наверно, он достался ему в наследство от фрицев! До чего ж его разнесло – если бы не знать, что это Бернар, можно бы принять его за Геббельса, отъевшегося в деревне!» Двое других– Пьеро и Жанно – симпатичные и круглоголовые, были похожи на Даниеля. Но что за пиджаки на них – картоном они подбиты, что ли? Умора!… Как хорош ее Даниель в белой рубашке с открытым воротом! Говорили больше о тех временах, когда все эти рослые парни и Доминика были детьми. Помните, как Даниель наелся вишен из настойки! С тех пор прошло уже лет двадцать, а ключ до сих пор прячут в скульптурном украшении буфета. Ликеры и настойки по‑прежнему хранятся в буфете, там они всегда под рукой у мсье Донеля, на тот случай, если он захочет угостить клиента. Его контора рядом со столовой, дверь в нее‑с этой стороны… А что было, когда Доминика чуть не упала в колодец! Мальчики подхватили ее на лету и вчетвером с трудом удерживали над бездонным колодцем, пока не подоспели работники. А когда Даниель в первый раз привил розу! Вот смеху‑то было! Уж он, можно сказать, привил ее по‑своему. После каждой новой истории девочка поворачивалась к матери и что‑то шептала ей на ухо, а Доминика отвечала: «Да, года четыре, наверно… шесть лет… двенадцать лет…»

За кофе у всех был какой‑то отсутствующий вид, и с последним глотком все убежали, словно с цепи сорвались, – работа! Даниель и Мартина находились в отпуску, они могли пойти отдохнуть. Даниель взял Мартину под руку, он покажет ей дом и ее комнату, ведь они сели за стол, как только приехали, и она еще ничего не видела. Так вот, рядом со столовой, которой пользовались исключительно по торжественным дням, находилась контора. Даниель открыл перед Мартиной дверь: пишущие машинки, реестры и папки с делами на полках… прямо контора нотариуса. Ну и жарища! Бухгалтер и машинистка подошли пожать руку молодой мадам Донель. Вторая дверь вела в переднюю, откуда можно было выйти прямо на большую дорогу; это была та самая маленькая дверь рядом с воротами, на которой прибита дощечка: «Садоводство Донеля». Из этой же передней вела наверх каменная лестница с красивыми перилами; наверху‑длинный коридор, едва освещенный небольшими окнами, выходящими на дорогу. Даниель открывал одну за другой двери комнат. Большие, как залы, беленые известью, с тяжелой мебелью из темного дерева, с вязаными покрывалами на кроватях, с распятиями – комнаты эти были заброшенно‑нежилые, затхло‑молчаливые. Никто не жил в них уже много лет, семья распалась, объяснял Даниель, и люди стали чувствительней к холоду. В старые времена, по‑видимому, никогда не испытывали холода, камины топили только в случае болезни, если кто‑нибудь настолько расхворается, что сляжет в постель. Сейчас надо было бы провести центральное отопление, но отец отказывается бросать деньги на ветер он сам никогда не мерзнет. Вот все и перебрались в другое крыло дома, разгородили большие комнаты на маленькие, установили печи. «На этой стороне дома зимой тепло только у меня, ты никогда не будешь мерзнуть, моя Мартинетта…» Мартина ничего не сказала, но ее, несмотря на жару, охватила дрожь при одной мысли, что ей когда‑нибудь придется постоянно жить здесь.

Комната Даниеля была в конце коридора, к ней вело несколько ступенек. Большое помещение с таким низким потолком, что можно было достать до него рукой; над белой штукатуркой стен скрещивались балки. Полки с книгами. Большой старый деревенский стол перед окном, выходящим на поля. На первом плане рапсовое поле, ярко‑желтое под ярко‑голубым небом, а за ним открывался широкий горизонт. Продавленное кресло. Кровать из красного дерева, такого темного, что оно казалось черным, ночной столик в виде колонны, тоже из красного дерева с черной мраморной доской и местом для ночного горшка. Пол был сделан из толстых досок, плохо пригнанных и посеревших от времени. В комнате стоял сильный аромат красных, нагретых солнцем роз, расставленных повсюду: в белых фаянсовых кувшинах, больших и маленьких, прямых с острым носиком и пузатых, широкогубых. В углу комнаты – перила вокруг отверстия в полу, отсюда винтовая лестница вела в кухню. Такова была комната Даниеля. Таков был дом, где он родился. Необходимо, чтобы Дом понравился Мартине.

Она подошла к окну, вернее к слуховому окну, выходившему во двор. Собаки и кошки спали, им не мешали ни куры, ни мухи, ни солнце, заглядывавшее во все углы, так и не сумевшее осушить оставшуюся от последнего дождя лужу, в которой барахтались утки. Белокурый работник со страшным шумом выводил из‑под навеса грузовик.

– Представляю себе эту ферму отремонтированной, со всеми удобствами… – сказала Мартина задумчиво. Она отвернулась от окна и подошла к Даниелю близко, совсем близко.

– Нравится тебе мой дом, Мартина? – спросил он растроганно.

– Ты мне нравишься.

Он немного отодвинулся.

– А мне не нравятся твои фермы со всеми удобствами…

Что же, дело ясное: Мартине не понравился дом его детства. Он не разделит с ней своего прошлого. Прошлое – непередаваемо, как сон. Ей не нравился дом его детства, она его с трудом прощала ему. Такой прекрасный дом! Но ей то нравятся фермы со всеми удобствами, как на блестящих и глянцевых страницах журнала «Французский дом». Что ж, тем хуже!

– А где здесь моются? – спросила Мартина, глядясь в маленькое зеркальце на стене.

– В кухне, милая, над раковиной, у нас ванной нет. Понимаешь, отцу на комфорт наплевать. Для роз есть водокачка, и для их поливки воды сколько угодно, а мы дома всегда пользовались водой из колодца, и если сейчас есть насос, так только потому, что Доминика, вернувшись сюда после смерти мужа, пригрозила, что будет отдавать белье в прачечную. Неслыханный для семейства Донелей скандал! Отсылать из дома свое грязное белье, стирать его где‑то на людях! Тогда отец сдался и поставил насос.

– Он у тебя скупой… – Мартина открыла свой чемодан.

– Да нет! Он вовсе не скупой! И уж, во всяком случае, не по отношению к розам. Но звонить по телефону из‑за проклятого насоса, терпеть в доме рабочих – это его раздражает. Вместо центрального отопления для нас он предпочитает поставить климатическую установку для сохранения выкопанных из грунта роз. Скупой! Мне обидно, что ты можешь считать моего отца скупым. Я уверен, что он и представления не имеет, сколько у него денег. Да и никто этого не знает! Не говоря уже о превратностях профессии, в которой все зависит от настроения всевышнего.

– Это что‑то уж очень сложно!… – Мартина держала перекинутые на руку юбки, вынутые из чемодана, и оглядывала комнату. – Куда бы их повесить? Все гораздо проще – обыкновенная скупость! Но как бы там ни было, а жратва тут безукоризненна! У твоей сестры есть любовник?

Даниель глядел, как Мартина надевает платья на плечики, которые она привезла с собой, и развешивает их на гвозди, вбитые в стену. Ящики пузатого комода были открыты, она раскладывала в них какие‑то прозрачные красивые вещи.

– Нет, насколько мне известно, у моей сестры нет любовника, – сказал он рассеянно. – Она всегда молчит и думает неизвестно о чем. Иногда я говорю себе: а может быть, вся ее таинственность – просто глупость? Ты видишь, я все тебе говорю, Мартина, я тебе выдал даже свою сестру, старшую сестру, которую я люблю… Ты не устала, милая? Устала? Может быть, приляжем отдохнуть?…

Отдых затянулся. Остальную часть дня они провели в постели. Никто их не тревожил, а за окном раскинулась золотая пустыня рапса, небо, необъятный горизонт… Им захотелось пить, Даниель спустился в кухню и вернулся с запотевшей бутылкой холодного красного вина, бисквитами, фруктами. Вечером они прошли через пустовавший этаж, спустились по каменной лестнице в переднюю и вышли на гудронированную дорогу. Ночь благоухала, было необыкновенно хорошо, ни ветерка; неподвижный, но свежий воздух был чист, как прикосновение ребенка. Когда они возвращались, ферма издали показалась Мартине очень большой, совсем средневековая крепость со стенами и башнями.

– Будто необитаемый замок, – прошептала она с уважением, – нигде нет света…

– Все спят. Здесь встают с восходом солнца.

Дверь, выходящая на дорогу, была не заперта. Они поднялись по лестнице, стараясь не шуметь, хотя никто и не жил в этом крыле здания, прошли по коридору и легли в постель.

Date: 2015-07-25; view: 338; Нарушение авторских прав