IX. На опушке дремучего леса

Даниель Донель отлично помнил Мартину‑пропадавшую‑в‑лесах, она всегда сидела на каменной тумбе у въезда в деревню: Мартина ждала, и он прекрасно знал, что она ждет его. Когда он встречал ее случайно, то казалось, что она вот‑вот потеряет сознание, но от волнения, а не от неожиданности, точно встреча с ним не была для нее ни случайностью, ни неожиданностью, точно она ждала его всегда, каждую минуту. Даже в Париже, когда он встретил ее под арками на площади Согласия, она, не здороваясь, посмотрела на него так, словно он всего лишь опоздал на свидание и она сердится на него за это, едва отвечает, не смотрит на него… Она пошла бы за ним куда угодно в первый же вечер, но он не сразу это понял. Девушка такая молоденькая, без тени кокетства, и к тому же его землячка. В деревне эта выросшая у него на глазах влюбленная девушка‑подросток с ее неосознанным робким влечением к нему, возникавшим как бы из тумана, из которого и сам он не так давно выбрался, внушала ему какое‑то уважение. Побуждаемый честными намерениями, он не хотел поощрять ее безумные мечты, сосредоточенные всегда вокруг него самого, чем он нисколько не гордился: ведь она всего только девочка. В деревне у Даниеля были другие любовные связи, и о Мартине он попросту никогда не думал. Один только раз, возле озаренного прожекторами замка в городке Р., белый силуэт, походивший в темноте на мраморное изваяние, для которого недоставало только пьедестала, привлек его внимание. Он узнал Мартину, и она показалась ему восхитительной! Когда внезапно угасли прожекторы, сообщница‑ночь придала ему смелости, и он взволнованно заговорил: «Мартина, я хотел бы пропасть с тобой вдвоем в лесах»… К счастью, кто‑то позвал: «Мартина!…» Очарование нарушилось, он опомнился и уехал. К счастью, потому что это была всего лишь маленькая Мартина, и он тотчас же о ней забыл.

В ресторане возле вокзала Сен‑Лазар, где они обедали в тот вечер, когда он встретил ее под арками, ему хотелось заговорить о чувствах, испытанных им, когда угасли прожекторы. Странно, но это оказалось не так‑то просто. Он начал издалека, сказав сперва о празднике, об избрании Королевы каникул, о том, как выбрали ее, Мартину. Но Мартина и слушать не хотела, все это казалось ей нелепым! Что же тут нелепого, если добрая сотня парней из; брала ее среди всех других, увидев в ней воплощение лучшего времени года – каникул, свободы, воздуха, ясного неба.

– Нет, – сказала Мартина, – каникулы – это обрывки просаленных бумажек.

– Обрывки просаленных бумажек? – Даниель был возмущен. – Удержать в памяти одни только просаленные бумажки! Уж если на то пошло, разве не напоминают и они о вкусных бутербродах, о завтраке на траве, о наших радостях… Ведь и чужие просаленные бумажки говорят о чьих‑то радостях!

Мартина посмотрела на него с любопытством:

– Вам везет, если вы можете все это так чувствовать! Я же от рождения брезглива.

Даниель не стал спорить. Эта девушка сама внезапно вызвала в нем чувство, похожее на брезгливость.

– В тот вечер, – сказал он, – не было просаленных бумажек. Был замок, озаренный огнями, а потом сразу наступила ночь… Я стоял возле вас…

– Я помню.

Даниель спохватился: может быть, это воспоминание было для нее чем‑то слишком значительным? Он сразу почувствовал себя самоуверенным дураком, но продолжал ухаживать.

Да, она пошла бы за ним в первый же вечер. И когда однажды темной и холодной ночью на набережной Сены он поцеловал ее, то сразу же почувствовал, что охвачен страстью, такой же глубокой и темной, как глубока и темна была ночь вокруг, и предательский мрак скрывал от него все, что таилось в темных ее глубинах. В преддверии этой ночи на опушке дремучего леса стояла Мартина‑приманка, таившая смертельную опасность. Даниель Донель любил опасность, любил риск, и эта девушка влекла его.

Мартина беспрекословно пошла с ним в отель, едва лишь он попросил ее об этом. С тех пор они встречались все чаще и чаще. Понадобился весь запас молодости и здоровья Даниеля, чтобы совместить обе страсти: Мартину и учение. Он был влюблен в науку и упрекал себя, как спортсмен перед матчем, в том, что, безрассудно отдавшись любви к Мартине, он предстает перед наукой не в должной форме. Но он не мог и не хотел подавить в себе ни одну из своих страстей. И потому жил как одержимый.

Мартина отдалась ему с такой простотой и доверчивостью, ни до, ни после ни о чем не спрашивая, не требуя ни обещаний, ни уверений в любви! Она принадлежала ему безраздельно и не таила своей любви. Такая молодая, такая прекрасная, никогда еще Даниелю не приходилось встречать существо более совершенное «с головы до ног»! Может быть, она была даже чересчур совершенна. «Совершенство вредит твоей красоте!…» – говорил он ей иногда, не в силах оторвать от нее глаз.

У них не хватало времени на разговоры, свидания были так коротки. Иногда, по воскресеньям, они бесцельно бродили по улицам Парижа, мечтая о пристанище. Даже в самых жалких и подозрительных отелях комната стоила дорого. У Даниеля был друг по Сопротивлению, парижанин, учившийся на литературном факультете; он готовился к защите диссертации и жил у родителей, но комната у него была отдельная – на другом этаже. Когда этот друг не нуждался в ней, он давал ключ Даниелю. Там стоял диван‑кровать, широкий и низкий, ночного столика не было, и тут же на полу, у дивана, валялись пустые коробки из‑под сигарет, обгорелые спички, книги, листы бумаги, исписанные мелким почерком… Обсыпанные пеплом книги валялись повсюду; в разных концах комнаты были разбросаны скомканные пижамные штаны, ночные туфли, одна – в одном конце, другая – в другом, смятый галстук висел на спинке единственного стула. Зимой в комнате было холодно, и, прижавшись друг к другу, Даниель и Мартина выжидали, пока маленький параболический радиатор слегка нагреет воздух. В дни пасхального праздника в их распоряжении оказалась квартира сестры Даниеля, цветочницы, уехавшей с детьми к отцу. Здесь надо было тщательно уничтожать все следы своего пребывания; Доминика, сестра, сочла бы, пожалуй, безобразием то, что Даниель водит к ней «женщин».

Но все это не имело абсолютно никакого значения.

На этот раз они могли совсем не торопиться, к тому же была весна. Впервые проснуться вместе, впервые видеть, как Мартина встает, приготовляет кофе; впервые причесаться, умыться, одеться без спешки, впервые любить друг друга вдосталь! Иметь в запасе время и весну…

Весь день – вместе. Сена, лавки улицы Риволи, ночная иллюминация, как тогда, но в масштабах Парижа, отраженная его камнями, любовью, вот она, рукой подать… Иногда они уезжали за город, в парк Л'ай‑ле‑Роз, где такой огромный розарий. Они говорили без устали, возможно каждый для себя, ведь столько надо было рассказать – всю свою жизнь. Лачуга Мартины, тюрьма Даниеля, начало у обоих было тяжелым, но все это уже позади, теперь они жили только настоящим… Однако как приобщить Мартину к владеющей им страсти? Даниель стремился путем скрещивания и прививок вывести новые сорта роз, у которых был бы аромат старинной розы, а форма, окраска – современные… Мартина изумлялась: разве существуют старинные и современные розы? Никогда ей не пришло бы такое в голову! Даниель захотел тотчас же показать ей старинные рисунки и современные каталоги цветоводов, и она убедилась, что одни розы выходят из моды, сменяясь другими, совсем как платья! Ежегодно в июне садоводы, разводящие розы, так же как и портные, демонстрируют свои новые коллекции… Но выведение роз, устойчивых, обладающих сопротивляемостью против болезней, новых по форме, цвету, величине– дело научное… Это значит, что Даниель, как и другие, прошедшие специальный курс, думает, что можно получать новые сорта не на ощупь, а используя научный опыт, в то время как старая школа полагалась только на интуицию и практические знания садовода. Отцу Даниеля некогда заниматься гибридизацией, он довольствуется тем, что разводит розы по уже существующим образцам. Донели – большая семья: кроме Доминики и ее детей (она овдовела три года назад, и без мужа дела в цветочном магазине идут плохо), на плантациях у отца работают три двоюродных брата, Мартина знакома с ними по деревне, их ведь тоже надо содержать… Говоря об этом, Даниель становился рассеянным, как бы коснувшись чего‑то неприятного. Да, суть дела в том, что Даниель хотел бы использовать огромные отцовские плантации роз для постановки научных опытов, а отец возражает, так как опыты обходятся дорого. Даниель все же уговорил бы отца, если бы не двоюродный брат, ты его знаешь, старший – он‑то и есть главный противник опытов, потому что он закоренелый реакционер… Лучше не будем об этом говорить, ладно?

Мартина запоминала все, что рассказывал ей Даниель, даже тогда, когда он пускался в сложные объяснения относительно хромосом и генов… Но во всем, что рассказывал Даниель, ее интересовали только те детали, которые касались его личной жизни, семейных взаимоотношений, и тоже лишь в той мере, в какой от этого зависела ее будущая жизнь. О Бернаре, старшем из двоюродных братьев, Мартина думала: он ненавидит Даниеля за то, что столь милые сердцу Бернара боши, эти свиньи, проиграли войну, и Даниель не только не был повешен, но и стал героем! Хромосомы, конечно, не имеют никакого отношения к их вражде! Когда Мартина засыпала одна, без Даниеля, она думала об этом Бернаре, который мешал Даниелю создать розу с особым ароматом и тем самым препятствовал его будущему. Она ненавидела Бернара.

Мартина куда легче проникала в мир Даниеля, чем он в ее мир. Он терялся от изобилия ее друзей в «Институте красоты», путал мадам Денизу с Жинеттой, несмотря на то, что мадам Дениза, директриса, – «дама из общества», с седыми волосами и моложавым лицом, всегда безукоризненная, а Жинетта – всего лишь простая маникюрша, как и сама Мартина, и, кстати сказать, как раз она и обучила Мартину ремеслу, когда та поступила на работу в «Институт». Жинетта, пожалуй, – самая искусная маникюрша из всех, и именно поэтому Мартина дружит с ней, а так в ней нет ничего интересного. Мадам Дениза, кажется, даже из дворянской семьи. Но превратности судьбы заставили ее в молодости стать манекенщицей. Сейчас у нее есть друг, представитель автомобильной фирмы, раньше он был гонщиком, шикарный тип, Мартина уверена, что они поженятся…

Даниелю, по правде говоря, все это казалось скучным, он относился с полным безразличием к тому, выйдет ли замуж мадам Дениза. Сесиль и мадам Донзер интересовали его несколько больше, ведь их он немного знал. К тому же Мартина и Сесиль жили в одной комнате. В квартире было три комнаты, ванная и кухня, все очень современное – стилизованная деревенская простота в столовой… на лестнице ковер, лифт… все безукоризненно! Но теперь строят еще более современные дома – сверкающие, глянцевые, с балконами, окрашенными в яркие тона и похожими на лоджии. Сесиль не позволит Жаку ничего лишнего до замужества, а квартиры, чтобы пожениться, у них нет, нет и денег, чтобы приобрести квартиру, хотя бы в кредит. Мсье Жорж и мама Донзер еще не выплатили всех взносов за свою.

Когда он прослушал все несколько раз кряду, то потерял к этой теме какой бы то ни было интерес. Даниель прерывал рассказ Мартины поцелуями. Мир Мартины был так ничтожен, а она вовсе не стремилась расширить его границы. Например, она никогда не читала книг, Даниель в конце концов обнаружил это и захотел узнать причину.

– Какое мне дело до чужой судьбы, – ответила она спокойно, – у меня хлопот хватает и с моей собственной.

Даниель опешил, не нашелся, что сказать… Мартина, казалось, попросту не понимала, что такое творчество, искусство. Из любопытства Даниель повел ее в картинную галерею на ретроспективную выставку – от классических произведений до современных. Интересно, что‑то ей понравится.

– Ничего, – отрезала Мартина, – я предпочитаю полотно, не запачканное красками, чистое…

Даниель снова опешил. Потрясающе – полное отрицание искусства! Мартина какой‑то уникум. А до чего странным было то упоение, с каким она восклицала: «Как красиво!», – стоя перед витриной, в которой выставлены предметы домашнего обихода. Мартина любила все новое, полированное, лакированное, чистое, гладкое, атласистое, безукоризненное! Даниель не упускал случая подразнить ее. Он говорил ей, что она ужасная, божественная, совершенная, безукоризненная маленькая мещанка! Разумеется, это касается только ее эстетических вкусов. Потому что в сфере чувства и его непосредственного выражения она была настоящей женщиной. Тут ее невежество в области искусства, надо сказать, беспрецедентное, и в то же время ее увлечение безвкусицей не играли никакой роли. Это также не мешало Мартине одеваться с большим вкусом и к тому же на гроши. Даниель благоговел перед непостижимостью Мартины, полной для него тайн… Подумать только, ведь в самой природе Мартина тоже искала лишь безукоризненное: небо, солнце, луна, дальние горизонты нравились ей тем, что расстояние скрадывает все возможные изъяны.

– А как же, – спросил ее Даниель однажды в маленькой деревенской гостинице, в их комнате, которую солнце, проникая сквозь закрытые жалюзи, делало полосатой, похожей на зебру, – как же ты, любя одни только безукоризненные вещи, можешь мириться с мозолью у меня на ноге?

– А кто тебе сказал, что я мирюсь?…

С Мартиной надо было держать ухо востро, задашь вопрос невпопад – сразу нарвешься на неприятный ответ. Даниель лежал голый на шершавых гостиничных простынях и ногами упирался в прохладные металлические прутья спинки кровати. Ему стало смешно. Ну и Мартина – ей палец в рот не клади! Она, тоже голая, спокойно лежала рядом с ним, несколько отстранившись, – слишком жарко было в этот знойный июньский день. Внезапно Даниель перестал смеяться.

– Значит, – сказал он, – если я облысею… или обзаведусь брюшком… или попаду в аварию, или если разразится война и я вернусь домой калекой…

– Ты… – Мартина еще немного отодвинулась от него. – Ты – начало и конец. Даже если ты вываляешься в нечистотах… я отмою тебя.

Этот короткий разговор все решил. Даниель был романтиком, ученым, но вместе с тем – крестьянином. Недаром время от времени появлялся у него этот мечтательно‑невозмутимый взгляд, взгляд простосердечной невинности, устремленный куда‑то вдаль и в то же время пристальный, терпеливый и покорный – взгляд ученого, склонившегося над микроскопом, крестьянина, работающего на своей земле. Этот взгляд выявлял внутреннюю сущность Даниеля; как и его предки‑крестьяне, он строил жизнь прочно, воздвигал стены из крепкого дуба, из огромных балок… Любовь Мартины была неистребима, прочна, как материал старинных построек.

Значит, встречаются еще анахронические страсти? Никто не искал в судебных архивах ответа на этот вопрос. Да и к чему искать ответ в статистике преступлений? Страсть не измеряется преступлениями… И все же всепоглощающая страсть Мартины наводила на мысль о преступлении. Это не серийная страсть, не предмет фабричного производства, она сделана не из пластмассы. Вот почему все слова говорили о глубине страсти, темной, как ночь, предательский мрак которой заслоняет опасные глубины. Мартина держалась у входа в ночь, на опушке дремучего леса, завлекая туда путника, маня его за собой… Даниель последовал за ней, ведь он был мужчиной.

Date: 2015-07-25; view: 283; Нарушение авторских прав