Глава 13. Возвращение на «Дискавери»

Возвращение на «Дискавери»

Все это происходило между двумя знаковыми историческими событиями – прокладкой подводного кабеля и изобретением беспроводной связи. Западный человек приучался к мгновенной связи с любой точкой на Земле. Однако вдали от телеграфного аппарата он был, как и встарь, брошен на произвол судьбы в море молчания, но уже с новой для него, нестерпимой жаждой слышать голоса извне без какой‑либо надежды на это.

Вернувшись на «Дискавери», Скотт не только оказался в безопасности в наиболее критический момент, но и обнаружил, что их изоляция окончена. Пришел спасательный корабль.

Это был тот самый «Моргенен», зверобойное судно, на котором десять лет назад Амундсен отправился в свое первое арктическое плавание. Сэр Клементс Маркхэм купил его в Норвегии. «Моргенен» переименовали в «Морнинг» и переоборудовали в Лондоне, а командовать им сэр Клементс поставил Уильяма Коулбека. Там, где сэр Клементс не проявлял одержимости, он по‑прежнему оставался хитрой старой лисой.

Коулбек, который плавал с Борчгревинком на «Саутерн‑Кросс», был одним из немногих людей, знавших море Росса. Родом из Йоркшира, он служил в торговом флоте и оказался очень хорошим мореплавателем. Через семь дней после выхода из Новой Зеландии он отыскал «Дискавери» в этом дальнем уголке планеты по еле заметному следу оставленных Скоттом сообщений, обследовав свыше пятисот миль весьма условно нанесенной на карту береговой линии.

Скотт предполагал, что лед отпустит «Дискавери». Но обнаружил, что корабль по‑прежнему находится в плену, а между ним и «Морнингом», легко покачивающимся на волнах, еще как минимум пять миль толстого льда.

Через десять дней после своего возвращения он понял, что в этом году «Дискавери» может не вырваться на свободу. И не слишком расстроился. Ведь это позволяло ему на совершенно законных основаниях отказаться от выполнения официального приказа о возвращении, привезенного «Морнингом», и, следуя секретным инструкциям сэра Клементса, оставаться на месте. Скотту требовалось время, чтобы восстановиться.

Результат предпринятого им похода – 82°17′ – никого особенно не впечатлил. Самым ярким в этом броске на юг стало ощущение плохой организации. По словам Ходжсона, итог «довольно посредственный… Похоже, они пережили гораздо более трудные времена, чем признавались вначале». По сравнению с тем, чего достиг Нансен, этот результат казался еще менее успешным, особенно учитывая то, какой ценой он был получен.

«Похоже, мы ни в чем не достигли особенных успехов», – так сам Скотт писал в письме Скотту Келти, секретарю Королевского географического общества. Однако это было не совсем справедливо. Пока Скотт шел к югу, Армитаж возглавил исследовательскую партию к Западным горам и стал первым человеком, достигшим Антарктической ледовой шапки. Это стало настоящим открытием (гораздо более значительным, чем достижение Скотта), которое сразу же оценили по достоинству. Бернацци перечисляет результаты Армитажа в своем дневнике:

Типичный [антарктический] ледник изучен до самого его источника… Пройдена дистанция примерно в 240 миль… с санями через горный, покрытый ледниками район… на 78° южной широты [достигнута] высота… примерно 14 500 футов… людьми, неопытными в передвижении по ледникам.

Результаты Армитажа впечатляли больше, чем результаты Скотта. Да и в роли лидера он выглядел намного сильнее и уравновешеннее. Не надеясь на случай, он успешно справился с расселинами и высотной болезнью. Кёттлиц, умевший диагностировать лучше, чем Уилсон, успел предупредить его о начинающейся цинге, и Армитаж при первой же возможности повернул назад, имея в запасе достаточно продуктов, сил и здоровья, хотя на горизонте уже виднелось манившее его плато. Он двигался медленнее, чем мог бы, но благодаря этому уберег своих людей, не допустив несчастных случаев и болезней. Его возвращение на «Дискавери» было спокойным в отличие от сумбурного появления партии Скотта. Конечно, яркой эту историю не назовешь. Но, как любил говорить американский исследователь Вилджалмур Стефанссон, «приключение – это признак некомпетентности».

В начале февраля Скотт начал подготовку ко второй зимовке. Он решил отправить бóльшую часть торговых моряков домой, поскольку, как он признался адмиралу Маркхэму, «попытка смешать людей из торгового и военно‑морского флота была ошибкой… они никогда не смогут ужиться вместе».

Среди тех, кто должен был вернуться, оказался «преданный анафеме» кок, а с ним – еще несколько неугодных Скотту членов экипажа. Но самую горькую чашу он приготовил Шеклтону.

Стремясь оправдать себя, Скотт обвинил в посредственном результате своего похода на юг острую сосудистую недостаточность Шеклтона, забыв, что этот кризис случился уже после того, как они повернули назад. Скотт вообще испытывал странное презрение к инвалидам и без колебаний списал Шеклтона на берег по состоянию здоровья. Сам Шеклтон, усмотревший в таком решении намек на недостаток мужества, был сильно расстроен. Похоже, он выздоравливал гораздо быстрее Уилсона, но на Большую землю отправляли именно его, а Уилсона оставляли на корабле. За помощью Шеклтон обратился к Армитажу, второму по старшинству члену команды.

Учитывая, что факт выздоровления Шеклтона – по крайней мере от цинги – подтвердил доктор Кёттлиц, Армитаж обратился с этим вопросом к Скотту, который после некоторого промедления сказал: «Если он не вернется домой больным, то вернется опозоренным». Скотт явно не хотел говорить это Шеклтону прямо в лицо. Но он не забыл мятежного поведения Шеклтона во время их совместного похода на юг и не хотел больше иметь дело с трудностями, вызванными внутренней силой и личным обаянием этого человека. Со стороны Шеклтона было наивно верить, что Скотт сумеет все это простить и забыть. Ни один лидер не потерпит соперника – тот должен быть подчинен или устранен. На «Дискавери» не оказалось места для двоих – Шеклтон должен был уйти.

Время вынужденного возвращения домой наступило. Когда он сошел с «Дискавери», направляясь к «Морнингу», вся команда разразилась напутственными криками. Это выглядело как настоящее низложение Скотта – именно так ситуацию восприняли все офицеры. Шеклтон умел находить общий язык с моряками как военно‑морского, так и торгового флота. Для Скотта, который, по общему мнению, мог общаться только с офицерами военно‑морского флота, это всегда являлось дополнительным раздражающим фактором, порождавшим в нем чувство неполноценности.

2 марта «Морнинг» поднял паруса. В путь его провожали Скотт с несколькими спутниками. Один из офицеров «Морнинга», младший лейтенант Эванс, в будущем адмирал лорд Маунтэванс, оставил потомкам описание сцены их прощания с кораблем, который уходил в сопровождении эскорта китов, выпускавших фонтаны воды, а также круживших над ними в вышине чаек и поморников:

Мы смотрели с кормы на небольшую группу людей, сгрудившихся в печальном одиночестве на краю ледяного моря… Мы смотрели на них, пока экипаж Скотта окончательно не исчез из вида, и тогда бедный Шеклтон… потерял самообладание и зарыдал…

Когда Скотт, планировавший в следующем сезоне путешествие на запад, попросил Скелтона, ходившего с Армитажем к Западным горам, пойти с ним в качестве проводника, тот ответил, что «готов пойти и туда, и куда угодно еще. Не то чтобы я особенно этого хочу – но кто‑то же должен идти».

Тем временем жизнь команды немного улучшилась. Ослабели ветра. В общем кубрике прекратились драки и стычки. Цинга победила колебания Скотта относительно рациона, поэтому теперь в меню было много свежего мяса и здоровье людей стало крепче.

Но без Шеклтона в кают‑компании стало скучно. Заменивший его лейтенант Джордж Малок, офицер военно‑морского флота с «Морнинга», не мог заполнить возникшую пустоту.

Читая отчет об экспедиции Свердрупа, доставленный «Морнингом», Уилсон был «поражен количеством санных походов, которые они предприняли… из отчета становилось понятно, как хорошо иметь много собак, которые везут поклажу». Но для Скотта неудача с использованием собак во время путешествия на юг по‑прежнему означала не его собственные ошибки, а непригодность этих животных для полярных исследований. У него развилась почти истерическая ненависть к собакам за то, что они его так подвели. Дошло до того, что, когда у нескольких сук, остававшихся на корабле, родились щенки, он приказал убить их всех, поскольку ему «осточертело видеть такое количество жалких недоразвитых мелких тварей, готовых перегрызть друг другу глотки на куче навоза».

После списания Шеклтона на берег оставался неразрешенным конфликт между Скоттом и Армитажем. Скотт намекнул Армитажу, что по семейным обстоятельствам ему следовало бы тоже отправиться домой на «Морнинге». Об атмосфере на «Дискавери» многое говорит тот факт, что, хотя Скотт действительно имел определенную конфиденциальную информацию о жене Армитажа, тот воспринял это предложение не как проявление доброты, а как непорядочную попытку избавиться от него. Армитаж считал, что истинной причиной была зависть – Скотт боялся, что оставшийся на борту соперник отберет у него часть славы. Но Армитаж, по словам Скотта, «не понял» сигнала и настоял на своем. Он считал, что восстанавливает против себя Скотта, препятствуя его планам превратить экспедицию в бенефис военно‑морского флота. Все участники экспедиции, имевшие отношение к торговому флоту, за исключением двух моряков, были отправлены домой, и Армитаж оказался единственным оставшимся на борту офицером торгового флота.

Ему нельзя было приказать уехать – его защищал от этого контракт. Сам он уезжать не хотел, поскольку справедливо полагал, что отказ от дальнейшего участия в экспедиции воспримут как позорный поступок. Тогда Скотт запретил Армитажу путешествие на юг в следующем году из страха за собственный рекорд, чем очень обидел его.

Армитаж о многом размышлял той зимой. Спустя годы он написал, что

обнаружил некоторые черты в характере [Скотта], за которые его можно было любить, но довольно отчетливо понял, что тот крайне подозрителен и никому не позволит встать у себя на пути… Скотт запросто мог подружиться с человеком, воспользоваться им, а затем предать его…

При этом он упомянул, что Шеклтон, в отличие от Скотта, «никогда не забывал друзей».

К тому моменту Армитаж уже знал, что Скотт с неохотой позволил ему исследовать Антарктическую ледяную шапку. В сообщении для прессы, отправленном в Англию с «Морнингом», Скотт намеренно принизил его достижение и покровительственно написал своей матери, что Армитаж «отличный парень, но, говоря между нами, староват для такой работы. [Он] – тот человек, который достал вяленую рыбу для собак».

Так Скотт переложил на другого человека вину за неудачу с собаками и посредственные результаты похода на юг. Действительно, участвуя в подготовке экспедиции, Армитаж с помощью Нансена нашел в норвежском Олесунне рыбу хорошего качества. Вряд ли его можно обвинять в том, что произошло потом, поскольку он не контролировал ее доставку и правильность хранения в пути. Но Скотт уже почти инстинктивно пытался уклониться от ответственности за свои ошибки.

Пришла вторая весна, а с ней и новый сезон санных походов. Скотт задумал главное предприятие, собираясь пройти по стопам Армитажа. А самому Армитажу, обиженному до глубины души, было приказано остаться и командовать кораблем, пока Скотт будет ставить новые рекорды.

Будущее путешествие (как и остальные) предполагало использование людей в качестве тягловой силы. Скотт гордился этим, проявляя нездоровое стремление к тяжелейшим физическим усилиям, почти на износ. Это напоминало маниакальную реакцию на зимнее безделье – тяга к самоистязанию, а возможно, и неистовое желание самоутверждения.

Путешествие сразу пошло по печально знакомому шаблону. Вначале случился фальстарт из‑за саней, вышедших из строя в результате плохой подготовки и излишней нагрузки. Затем уже в пути, 26 октября, Скотт обнаружил, что потерял единственный набор навигационных таблиц, имевшийся в распоряжении экспедиции, но поспешил вперед без них.

Следуя маршрутом, проложенным Армитажем, Скотт поднялся по леднику Феррара и оказался на плато. В отсутствие сдерживавшего его Уилсона (который ушел на мыс Круазье, где Ройдс обнаружил первую колонию императорских пингвинов) Скотт вел себя очень обособленно и всячески дистанцировался от спутников, одним из которых был Скелтон, грубоватый и несдержанный в своих дневниках.

В нарушение всех канонов поведения в горах Скотт начал двигаться в спешке, словно пытаясь превзойти Армитажа в скорости. Его останавливали только бури, не позволявшие выйти из палатки. «Шкипер, – писал Скелтон о том, что уже было хорошо знакомо спутникам Скотта, – становится очень нетерпеливым, когда возникают такие задержки». Скотт нагрузил себя и товарищей до предела: они тащили вверх по 240 фунтов поклажи каждый, ежедневно выдерживая девять‑десять часов нечеловеческих усилий.

20 ноября на высоте примерно 9 тысяч футов над уровнем моря один из моряков по фамилии Хендсли не смог идти дальше из‑за высотной болезни. Это оказалось неприятным, но, зная нетерпимость Скотта к больным, Хендсли боялся признаться капитану. Скотту об этом вынужден был сказать Скелтон, добавив:

Мы не можем и дальше двигаться в таком же темпе… боцман [Томас Физер] тоже болен, но ему не хватает духа признаться в этом. Мы все переутомились. Но он пришел в ярость, [заподозрив] меня в проявлении жалости. А он не из тех, кто поощряет ее.

Еще два дня Скелтон был вынужден мириться с тем, что он назвал «изматывающим трудом», продвигаясь дальше вместе со Скоттом. Но, когда они поднялись на плато, Скотт вдруг решил, что Скелтон, показав путь наверх, выполнил свои функции, а потому приказал ему возвращаться на корабль вместе с Хендсли и Физером. Скелтон осторожно возразил, что довольно печально подняться сюда второй раз и снова не попасть в самую южную точку, – но тот ответил, что это и правда печально. И все. Скелтон вместе со своими спутниками благополучно вернулся на корабль.

С двумя наиболее подготовленными моряками – главным корабельным старшиной Эдгаром Эвансом и старшим кочегаром Уильямом Лэшли – Скотт продолжил движение на запад. Это стало нелепым повторением прежних ошибок. Снова Скотт и его спутники мерзли и страдали от недоедания, поскольку пища была скудная, а одежда – неподходящая. Снова Скотт надеялся на самые благоприятные погодные условия и удивился, когда дела пошли хуже. Снова он проявлял беспечность, когда требовалась осмотрительность, и потому допустил перерасход провизии. Когда 1 декабря они повернули назад, снова повторилась гонка за выживание: продукты и топливо подходили к концу, и спастись удалось исключительно благодаря везению. Снова Скотту сопутствовала удача, и все трое вернулись на корабль точно в рождественскую ночь. За два месяца они прошли 600 миль ценой невероятных усилий, впрягаясь в сани по двенадцать часов в день. Так Скотт стал единственным, кто получил двойной приз, достигнув и самой южной, и самой западной отметки.

Обстоятельства были трудными [писал он Хью Роберту Миллу], я даже не могу привести пример в истории полярных исследований, равный им… Я горжусь своим путешествием, хотя никогда в жизни больше не хотел бы снова оказаться в горах на Земле Виктории. Там настолько трудные условия, что трое моих людей не смогли их выдержать и были отправлены назад.

Звучит весьма хвастливо, особенно учитывая то, как неоправданно ему везло.

Скотт впоследствии считал этот поход лучшим из своих путешествий. И уж точно он был самым удачным. Только его он совершил в компании опытных моряков военно‑морского флота, воспитанных в близких ему традициях. В рамках знакомой иерархии он чувствовал себя в безопасности, его ранг вызывал безоговорочное уважение и автоматически обеспечивал авторитет.

Когда все воссоединились в проливе Макмёрдо, им оставалось лишь терпеливо ждать, когда льды растают и позволят им уйти.

Но еще до того, как это произошло, один из членов команды по фамилии Уилльямсон записал в своем дневнике 5 января 1904 года: «Заметили два корабля. От радости прыгали, как дикари».

Скотт радовался не столь сильно. Спасательные корабли – а это были именно они, «Морнинг» и зверобойное судно «Данди», переименованное в «Терра Нова», – привезли безоговорочные распоряжения Адмиралтейства:

Если «Дискавери» не сможет отплыть из‑за льда, Вам надлежит оставить его, переведя команду… на спасательные корабли… поскольку руководство в сложившихся обстоятельствах не может позволить офицерам и матросам Королевского военно‑морского флота и далее оставаться в антарктических областях.

Скотт огорчился еще сильнее, когда узнал новости и осознал причину, по которой за ними пришли целых два спасательных корабля, а не один. Он и тот, прямо скажем, не сильно ждал.

Позволив «Дискавери» оказаться затертым во льдах в течение двух сезонов подряд, он вызвал в Лондоне огромный переполох. Апокалиптические прогнозы сэра Клементса Маркхэма сделали свое дело – он настоял на второй спасательной экспедиции. Отчасти такому решению способствовала неудача Норденшельда, потерявшего во льдах свой корабль «Антарктика». И пока европейские научно‑исследовательские круги приходили в себя после потери «Антарктики», Адмиралтейство спешно собирало спасательную команду. Но этим дело не ограничилось. Организаторов экспедиции «Дискавери» обвинили в расточительстве и плохом руководстве, враги сэра Клементса (а таких было много) воспользовались случаем и восстали против него. Королевское научное общество полностью самоустранилось, а Королевское географическое общество выпустило резолюцию, осуждавшую сэра Клементса. Майор Леонард Дарвин, почетный секретарь общества (и сын Чарльза Дарвина), усиленно интриговал против него.

Положительным моментом во всем происходящем было то, что правительство, дважды отказав в помощи, обвинив Королевское научное и Королевское географическое общества в малодушии, все же согласилось отправить спасательную экспедицию к «Дискавери». Обязательным условием стал полный контроль операции со стороны правительства, а Адмиралтейство потребовало, чтобы в ее состав включили «Морнинг». Сэр Клементс был в ярости. Он отказался отдать «Морнинг», заявляя, что купил его за свои деньги, а потому последнее слово в данном вопросе остается за ним. Чтобы повлиять на строптивого сэра Клементса, Королевское географическое общество вынуждено было пригрозить ему судебным преследованием.

Поскольку в операции участвовали офицеры и матросы военно‑морского флота, Адмиралтейство не имело права на ошибку. Оно настояло на отправке двух кораблей. «Терра Нова» был куплен и оснащен в спешке, с затратами не считались. Шеклтону, который к тому моменту вернулся домой и выздоровел, предложили должность старшего помощника на этом судне. Он мог бы таким образом отомстить Скотту, но проявил мудрость и отказался.

Адмиралтейство не радовала сложившаяся ситуация. Оно обвинило Скотта в том, что тот позволил «Дискавери» быть затертым льдами. Недовольство руководства флота усугублялось тем, что военный крейсер должен был тянуть на буксире до самого Персидского залива «Терра Нова», чтобы тот вовремя встретился с «Морнингом» в порту Хобарт на Тасмании, а это существенно увеличивало издержки.

Восемнадцать миль льда отделяли «Дискавери» от спасательных кораблей. Мучимый жаждой деятельности, Скотт вынужден был пассивно ждать. Тем временем с Ходжсоном случился апоплексический удар, а Уайтфилд, один из кочегаров «Дискавери», тихо сошел с ума.

Игнорируя открытое нежелание Скотта быть спасенным, капитан «Терра Нова» Гарри Маккей взял власть в свои руки. Маккей – невозмутимый шкипер‑зверобой из Данди – имел огромный опыт мореплавания, за что и был выбран Адмиралтейством для этой миссии. По той же причине руководство флота настояло на отправке «Терра Нова»: один «Морнинг» не справился бы с поставленной задачей. Выстрелами из бортовых орудий Маккей начал пробивать проход во льдах, чья толщина составляла примерно восемь футов. Спустя сорок дней, благодаря периодическим приливам и отливам, а также своим умелым действиям, он добился успеха. И «Терра Нова», и «Морнинг» смогли подойти к «Дискавери» 14 февраля. Корабль был освобожден 16 февраля и закачался на волнах после почти двух лет ледяного плена. Но Антарктика, казалось, не хотела отпускать его: поднялся сильный ветер, и Скотт посадил «Дискавери» на мель так быстро, что его офицеры даже не поверили и рассмеялись, заподозрив его в шутке. Затем стало ясно, что придется потрудиться – и через некоторое время практически без повреждений корабль снова оказался на плаву. И снова проблема. Не успев как следует начать движение, «Дискавери» столкнулся с плавучей льдиной и повредил румпель. Вновь возникла течь, засорились насосы. Скотт, по словам Ройдса, постоянно пребывал «в панике, так же как и раньше ожидая мгновенного исполнения своих приказов и приходя в ярость, если что‑то не удавалось».

Наконец 19 февраля «Дисквери» все‑таки вышел из пролива Макмёрдо и в сопровождении двух других кораблей взял курс на Новую Зеландию. Они пересекли Южный полярный круг 5 марта. «Надеюсь, что больше никогда не повторю этот путь», – написал Скотт.

1 апреля Скотт достиг берегов новозеландского Литтлтона, где получил телеграмму с сухим текстом: «Адмиралтейство поздравляет Вас с безопасным возвращением». То, что он позволил «Дискавери» застрять во льдах, очевидно, означало черную метку. У Скотта возникли сомнения относительно повышения по службе и дальнейшей легкой жизни. Открытия сами по себе не служили ему наградой. Если он не сможет использовать Антарктику для получения золотых нашивок, последние два года окажутся прожитыми зря. По меньшей мере в отношении порядков военно‑морского флота он был реалистом и знал, что многое складывается против него. Повышений по службе через головы сверстников, особенно за счет такого рода предприятий, как экспедиция «Дискавери», на флоте не любили. В Адмиралтействе у него были давние враги, в особенности капитан Мостин Филд, который изначально препятствовал его назначению. Когда рассказы о поведении Скотта, особенно о панике при управлении кораблем, просочатся наружу, старые сомнения в его профессиональных способностях вернутся. И тогда не помогут даже связи в масонском братстве.

Но друзья Скотта похлопотали за него. Сэр Клементс Маркхэм направил королю официальный доклад с намеком на то, что было бы неплохо послать приветственную телеграмму. Король соблаговолил ее направить: «Я поздравляю Вас и Вашу отважную команду с великими достижениями и надеюсь увидеться с Вами в Лондоне».

Телеграмму, как и предполагал сэр Клементс, опубликовали в прессе, и он с ликованием заявил, что теперь враги Скотта «не осмелятся ему навредить… Он поднялся слишком высоко». Эдуард VII был последним монархом, при котором королевский патронаж еще что‑то значил. А из письма матери Скотт узнал, что его зять, Уильям Эллисон‑Макартни, ставший заместителем директора Королевского монетного двора, снова по ее просьбе использовал свое влияние.

Но когда 8 июня Скотт на «Дискавери» обогнул мыс Горн и направился домой, он все еще оставался коммандером и очень переживал по этому поводу. От того, каким именно окажется его место в списке капитанов, зависело, когда он получит свой флаг – если, конечно, получит – и какого рода он будет: уйдет он в отставку контр‑адмиралом или вырастет до адмирала и – кто знает, – возможно, даже до первого морского лорда. Другой «полярный» офицер, сэр Уильям Мэй, имевший более скромное желание выделиться, все же достиг этого. Под скромной внешностью скрывались большие амбиции.

Я убедил себя в том, что, даже если повышение состоялось, вряд ли кто‑то догадается отправить мне телеграмму с этим известием. А потому решил набраться терпения. Но как же невыносимо ждать новостей еще два месяца…

Повышение произошло, хотя, как и боялся Скотт, только после его возвращения в Англию. Оно демонстративно было приурочено к 10 сентября, когда «Дискавери» встал на якорь в Портсмуте. Возможно, такое совпадение выглядело как подсказка для посвященных о том, что повышение связано с Антарктикой, а не с заслугами Скотта как офицера военно‑морского флота.

Но в любом случае для Скотта оно оказалось очень своевременным. Через несколько месяцев лорда Уолтера Керра на посту первого морского лорда сменил адмирал сэр Джон Фишер, который испытывал антипатию и к Скотту, и к его покровителям.

Началось бурное царствование «Джеки» Фишера – великого, ненавидимого, обожаемого, – который налетел, как торнадо, и вырвал Королевский военно‑морской флот из сонного оцепенения мирного времени, превратив его за каких‑то шесть лет в реальную боевую службу. Старые методы были фактически сметены в море. Особенно презрительно сэр Джон относился к идее полярной службы как школы для боевых офицеров. «Что, черт возьми, хорошего может быть в хождении к Северному или Южному полюсу? – вопрошал он. – Никогда не мог этого понять – человек ни за что туда не отправится, если у него есть возможность поехать в Монте‑Карло!»

Экспедиция «Дискавери» вызывала его особенное негодование. Как‑то он заметил, что деньги, которых она стоила, целесообразнее было бы потратить на «покупку нового линкора». «Это хуже чем преступление! Это крайне грубый просчет», – подытожил сэр Джон. Так что, несмотря на повышение, над Скоттом сгущались тучи.

Он вообще не входил в число тех, кого сэр Джон считал «вершителями геройских дел». Своим достижением рекордно южной точки Скотт утолил патриотический голод, возникший на фоне заката империи и горького послевкусия Англо‑бурской войны. Но отметка 82°17′ южной широты сама по себе не представляла сенсации. Она являлась лишь сырьем для успеха. Чтобы произошло нужное превращение, требовалось чье‑то талантливое эмоциональное участие. Нужен был человек типа Стэнли (исследователя, прославившего самые глухие уголки Африки) или Нансена. Произнося речи на «Дискавери», Скотт видел, что его слушатели остаются равнодушными. Он не обладал харизмой.

Вскоре после возвращения Скотта «Таймс» опубликовала рецензию на «Новую Землю», английский перевод книги Отто Свердрупа о второй экспедиции «Фрама».

Само собой напрашивалось сравнение между Свердрупом, открывшим сто тысяч квадратных миль новых земель с очевидной эффективностью, и Скоттом, который сделал не в пример меньше, хотя у него было в шесть раз больше людей, в восемь раз больше денег – и несравнимо больше неприятностей.

Другие поводы для проведения аналогий предоставили экспедиции, с которыми Скотт делил Антарктику. Например, Брюс открыл Землю Котса и нанес на карту такое количество миль новой береговой линии, которое и не снилось Скотту. Команда «Дискавери» и здесь была в проигрыше. Топографическая съемка земель, проведенная Чаркотом в море Беллинсгаузена, превзошла и по количеству, и по качеству все небрежные зарисовки, сделанные в ходе экспедиции под руководством Скотта. Норденшельд и Драгалски оказались образцовыми научными руководителями.

Сэр Клементс Маркхэм даже жаловался:

Люди не понимают масштаба достижений [Скотта]. Санные походы нельзя сравнивать с путешествиями на собачьих упряжках. Когда Пири, Нансен или Свердруп использовали собак для перевозки поклажи, а сами шли рядом, им было гораздо легче.

Это классическое заявление в английском стиле, актуальном и по сей день, оправдывает любые недостатки ссылками на некий воображаемый идеал, который был частью морализаторского подхода, парализовавшего общественную жизнь Англии. Но по крайней мере в полярных исследованиях страну интересовал только результат. Скотту нужно было оправдаться.

У него как у руководителя экспедиции существовала привилегия – на самом деле почти обязанность – написать о ней книгу. В связи с этим он попросил о предоставлении отпуска. Адмиралтейство с радостью удовлетворило данную просьбу: Скотт стал для него настоящей проблемой.

Он отсутствовал на службе четыре года – большой срок для любого офицера, особенно в период быстрого технического перевооружения, – и за это время фактически взлетел с должности лейтенанта‑взрывника до капитана. Такое звание позволяло командовать линкором, но в соответствии со стандартами военно‑морского флота Скотту для этого недоставало и опыта, и личных качеств. Однако, учитывая королевское покровительство (подчеркнутое приглашением Скотта в замок Балморал[45]), о нем невозможно было просто забыть. Но, поскольку он собирался взяться за книгу, лорды Адмиралтейства могли вздохнуть облегченно и на некоторое время отложить принятие решений относительно его будущего.

Сэр Клементс Маркхэм предоставил Скотту комнату в своем доме, где он мог работать без контроля со стороны матери и сестер. Книга «Путешествие на “Дискавери”» вышла в свет в 1905 году.

Эта литературная новинка стала весьма посредственным образцом апологетической литературы. Она сеяла семена легенды. Книга «Семь столпов мудрости» (с которой у сочинения Скотта наблюдается значительное сходство) создала Лоуренса Аравийского, а из «Путешествия на “Дискавери”» появился Скотт Антарктический. В данном случае Скотта спас его литературный талант.

Его главной задачей стало восстановление своего доброго имени. Он занялся превращением недостатков в достоинства. Он выставлял напоказ свою неопытность, чтобы его хвалили за честность. Он превратил свою историю об упрямстве, неумении и почти катастрофе в героическую сагу о великих событиях, вершившихся на фоне ошеломляющей череды случайностей.

Структура книги «Путешествие на “Дискавери”» строилась на том, что текст выдавался за неотредактированные выдержки из дневников автора. Этот метод позволял добиться эффекта непосредственности, который трудно обеспечить при помощи любой другой литературной формы. Главным событием книги стал Великий поход на юг. А одним из самых ярких отрывков – описание перехода в последний день перед достижением самой южной отметки. В книге этот эпизод описан так:

27 декабря… нам открылся один из наиболее славных горных пейзажей, которые мы когда‑либо видели… Словно какие‑то гиганты нагромоздили гору Осса на гору Пелион, и можно себе представить, как мы торопились увидеть, что же откроется нашим взорам дальше, в самом конце, где сдвоенный пик восхитительной формы был увенчан короной из перистых облаков… Мы решили, что наконец нашли место, достойное имени того, кому мы обязаны воздать честь, и что этот пик должен называться «горой Маркхэма» в честь отца нашей экспедиции.

На самом деле в дневнике написано следующее:

У нас был самый интересный день, виды были очень живописными… вот он появился… величественный горный пик в окружении других заметных вершин. Мы начали думать, что с таким количеством новых земель и новых тем для дискуссий наше путешествие действительно оставит свой след в полярных исследованиях. И если это так, то наш тяжелый труд и скудный рацион будут полностью оправданы.

Такого рода изменения возможны, если книга не претендует на точное цитирование исходного документа. Но если читателя уверяют, что в основе книги, которую он держит в руках, – выдержки из настоящих дневников, то это чистой воды фальсификация, цель которой – намеренное облагораживание образа Скотта.

И снова при описании случая, сыгравшего главную роль в формировании этого образа, Скотт в книге якобы цитирует собственный дневник:

Собаки почти ничего не делали, но шли сами, кроме Страйпса, который совсем обессилел, и его пришлось везти в санях. Он начал сильно хромать, я поднял его и почувствовал, что под густым мехом собаки остались лишь кожа да кости…

В результате один американский критик написал:

Эти изможденные люди… погрузив ослабевших животных в сани в надежде спасти их, не были уверены, что пробьются обратно на корабль. Я думаю, что такая гуманность не имеет прецедентов в анналах полярных исследований.

Конечно, могло быть и так. Но в самом дневнике говорится следующее:

Собаки в целом сегодня были лучше, за исключением Страйпса, который после обеда обессилел, и его пришлось везти в санях. Я думал, что он станет следующей жертвой – Брауни умер два или три дня назад, но другие, как я надеялся, продержатся дольше, чтобы стать пищей для выживших.

Важная запись от 10 декабря («мы сделаем бросок на юг… с запасом провизии на месяц и без пищи для собак, потому что они будут питаться друг другом…») оказалась вовсе выброшенной из книги. Скотт пытался представить дело так, будто Страйпса везли в санях из спонтанной гуманности, хотя в реальности он запланировал акт каннибализма: собака должна была стать ужином для своих друзей.

Манипулируя дневниковыми записями, Скотт играл на публику, которая требовала скромности и доброты к животным, пусть даже ложной и показной.

Книга «Путешествие на “Дискавери”» явила собой идеальный образец непрерывной переработки реальности. Так, в ней встречается двусмысленная фраза о том, что в санном походе «мошенничество раскрывается быстро». И далее читатель узнает об истории с Шеклтоном, трактовка роли которого в походе на юг, возможно, стала наиболее тонким и вызывающим самое большое доверие примером. Цитаты из дневника мужественного Скотта якобы звучат так:

21 января [1903]… свежий южный бриз, мы отправились в путь, двигаясь вперед с хорошей скоростью. Шеклтона везли в санях…

Однако в самом дневнике мы читаем следующее:

Вначале Шеклтон впрягся вместе с нами, но через час мы положили его в сани, чтобы он не слишком быстро выбился из сил…

что, конечно, имеет совсем иной смысл. А более поздняя дневниковая запись‑, гласившая, что Шеклтон «на лыжах ушел вперед с компасом [чтобы сориентироваться]», в книгу не попала совсем. Как и все остальные упоминания о том, что на самом деле Шеклтон боролся до самого конца. Автор «Путешествия на “Дискавери”» сознательно создавал впечатление, будто Шеклтон совсем сдал и превратился в беспомощного пассажира, которого всю обратную дорогу пришлось тащить в санях.

Был ли Скотт, изображенный в дневниках, настоящим Скоттом, трудно сказать. В любом случае он существенно отличался от того человека, который предстал перед читателями его книги. Скотт в дневниках сначала совершает необдуманные поступки, а потом намеренно вызывает к себе жалость. Он попеременно робок и опасно безрассуден. В нем заметен недостаток ума и решимости. Он то и дело подвергает себя и свою команду опасностям и проявляет удивительную неспособность учиться на собственном опыте. Он недальновиден и слепо верит в удачу.

Но, с другой стороны, Скотт предстает на страницах своей книги как хорошо воспитанный, самоуверенный любитель, превращающий неопытность в добродетель, внушая читателям, что эффективные действия и предотвращение ненужных опасностей почему‑то являются недостойными. Оба этих человека имеют друг с другом много общего. Их суждениями управляют эмоции, они живут на границе между иллюзией и реальностью.

Двумя главными промахами экспедиции стали лыжи и собаки.

Но, говоря в «Путешествии на “Дискавери”» о лыжах, Скотт выбирает из дневника только благополучные свидетельства собственных передвижений, разбавляя их характерным и распространенным в Англии мнением, которое становится эхом слов сэра Клементса Маркхэма о том, «что в антарктической области ничто не сравнится с честным и привычным использованием собственных ног».

Что касается собак, то вывод его таков:

Говорить, что они лишь немного увеличивают радиус действий, было бы абсурдом. Верить, что они могут жить вечно и работать бесконечно, не испытывая ни боли, ни страданий, также несерьезно. Вопрос в том, оправдывается ли все это выгодой от их использования. Рассуждая логически, я, возможно, скажу «да». Но эта отвратительная неизбежность может лишить – и лишает – санный поход большей части его красоты. По моему мнению, ни одно из путешествий, когда‑либо предпринятых на собаках, не достигнет тех высот совершенства, которые возможны, если партия людей идет вперед, преодолевая препятствия, опасности и трудности своими собственными силами, без всякой помощи, и день за днем, неделю за неделей ценою тяжелых физических усилий добивается успеха в решении великой задачи изучения неизвестного. Конечно, в этом случае победа достигается более благородным и достойным способом.

Такова суть всей героической мистификации Скотта – полное одобрение использования людей в качестве тягловой силы. Это хвалебная песнь и моральное оправдание бедствий и регресса, а также представление идеала личного мужества как самодостаточного результата. Книга при всей ее напыщенности оказалась достаточно бесполезной. По большей части все написанное в ней было вздором, но, надо признать, вполне художественным. Книгу характеризовали целостность, стиль, атмосфера и убедительность настоящего литературного произведения. Можно сказать, что с ее помощью Скотт себя реабилитировал. Он создал для себя самого вполне достойную роль, а на все свои промахи изящно набросил покров героической легенды.

Книге сопутствовал успех. Почти все без исключения рецензии были благоприятными. Но в общий хвалебный хор врывались голоса тех, кто подозревал– автора в скрытности и недомолвках, словно книга все же давала повод для некоторых сомнений.

Здесь стоит снова вспомнить об Амундсене, который в Арктике преодолел Северо‑Западный проход и пересек Юкон на лыжах, чтобы поделиться этой новостью с миром. Ему тоже пришлось написать книгу, но, поскольку он еще целый год провел в снежной пустыне, его воспоминания увидели свет только в 1907 году, то есть на два года позже книги Скотта. В Англии ее перевод под названием «Северо‑Западный проход» появился в 1908 году.

В «Таймс» книгу Амундсена назвали «ценной летописью памятного достижения». По мнению Атенаума, который считался признанным рупором английского литературного истеблишмента, Амундсен «писал с матросской простотой и… заразительным энтузиазмом». Все это было совершенной правдой, хотя «Северо‑Западный проход» как литературная работа не выдерживает никакого сравнения с «Путешествием на “Дискавери”». Это бесхитростные записи, почти судовой журнал.

Амундсен не был писателем. Цитируя свои дневники, он делал это скрупулезно. Хотя и выборочно – например, в свою книгу он не включил историю с украденной из Игл‑Сити телеграммой и рассказ о ссоре с Виком. Но то, что вошло в его книгу, полностью совпадает с дневниками. Своей безыскусностью «Северо‑Западный проход» ошеломил и обезоружил всех критиков. В их рецензиях постоянно встречались слова «простота» и «искренность», которые едва ли можно использовать применительно к «Путешествию на “Дискавери”».

Амундсен – индивидуалист, вольный стрелок. Он был патриотом, но, в отличие от Скотта, не являлся государственным служащим, находившимся в плену командной системы. И при этом «Северо‑Западный проход» – гораздо менее эгоцентричная книга. Частично это связано с тем, что Амундсен следовал проверенной временем практике, предоставляя возможность своим спутникам поведать собственные истории. Так, Годфред Хансен с разрешения Амундсена рассказал о санном походе к Земле Виктории – и получил должное признание рецензентов. Кроме того, Амундсен в своей книге позволил всем членам команды играть собственные роли вместо того, чтобы заниматься пустыми словоизлияниями во славу их подвигов. Все это сильно отличается от того, как написана книга «Путешествие на “Дискавери”». Скотт без конца рисует одну и ту же «восхваляющую себя картину», как честно назвал Лоуренс Аравийский свои «Семь столпов мудрости». Он просто отказывает спутникам в праве голоса и сам говорит за них, при этом как бы невзначай преуменьшая их достижения, чтобы преувеличить свои собственные.

Одно из открытий экспедиции Скотта принадлежит Колбеку, обнаружившему во время первого плавания «Морнинга» два неизвестных островка. Он высадился на сушу и провел необходимые измерения, для чего, учитывая сложную береговую линию и бурные воды Антарктиды, потребовалось отличное владение искусством мореплавания. Скотт упоминает об этом вскользь – в единственном предложении:

25 декабря он [Колбек] пересек Антарктический круг и в коротком плавании на юг, к своему великому удивлению, открыл небольшие острова; оказав мне большую честь, он назвал их островами Скотта.

На самом деле Колбек назвал их в честь сэра Клементса Маркхэма. Неясно, в какой момент название изменили, – небольшой, но важный эпизод. Видно, что Скотт пытается изобразить себя лидером, вызывающим уважение и любовь всей своей команды.

Он умолчал о спасении «Дискавери» Маккеем, представив дело так, будто корабль был освобожден, когда пришла одна большая, неожиданно возникшая волна, и, пользуясь случаем, высмеял этого человека. Естественно, он не желал выглядеть спасенным, тем более что спаситель занимал более низкое, чем он сам, положение в морской табели о рангах. Не получили признания в его книге ни открытие Армитажем Антарктической ледяной шапки, ни важный вклад Ройдса, который во время второй зимовки возглавил партию, отправившуюся на юго‑восток, через Барьер. «Это было короткое путешествие, – мимоходом замечает Скотт, – и заняло оно всего тридцать дней». Однако в течение этих тридцати дней Ройдс смог уйти от корабля на 157 миль, что составило добрую половину пути, пройденного Скоттом во время Южного похода. Но сделал он это в три раза быстрее и без происшествий, при этом груз тащили только люди. Ройдс умел вдохновлять и вести за собой, путешествие прошло значительно легче, никого не пришлось везти на санях. И, наконец, ему впервые удалось доказать, что Ледяной барьер Росса является единым, протяженным, неразрывным пластом льда. Но Скотт похоронил все это в четырех абзацах, написанных в покровительственном стиле. Он преуменьшил значение открытия. Причем сделал это так старательно, что все полярные исследователи, для которых данная информация могла оказаться важной, продолжали оставаться в неведении еще по меньшей мере шестьдесят лет.

В «Путешествии на “Дискавери”» Скотт вообще умолчал о вспышке цинги на корабле. Он преуменьшил веру Кёттлица в свежее мясо в качестве предупредительной меры, изрядно запутав – если не полностью исказив – весь эпизод, чтобы избежать любого намека на личную ответственность за распространение болезни.

Скотт желал представить себя героем, сражавшимся с судьбой; Амундсен – человеком, управлявшим ею. «Путешествие на “Дискавери”» – произведение романтическое, историческое и во многом выдуманное. «Северо‑Западный проход» – книга будничная, почти скучная, хотя и написанная с чувством юмора, которого явно недостает творению Скотта. Ведь он представляет все в героическом виде – как можно смеяться над этим? Амундсен же ни на минуту не теряет здравого смысла и контакта с реальностью. В конце концов он справился с полярной средой, а Скотт, несмотря на свои бесспорные достижения, потерпел от нее поражение.

Вот что каждый из них вынес из первой экспедиции, которой лично руководил.

Date: 2015-07-25; view: 437; Нарушение авторских прав