Материализм

Современное господство материализма. – Связь его с изучением при­роды. – Декарт. – Его идеи о природе. – Вихри. – Теория света. – Полнота пространства. –Организмы как машины. – Врачи-механики. – Оппозиция. – Жизненная сила. – Морозный узор и пятно плесени. – Форма. – Состав. – Дыхание. – Разрушение после смерти. – Пламя свечи. – Невозможность самого понятия жизненной силы.

С душою прямо геттингенской.

Пушкин.

В 1854 году ежегодный съезд натуралистов в Германии был назначен в Геттингене, и до 500 человек ученых съехалось туда, чтобы познакомиться и поменяться мыслями и наблюдениями. В одном из заседаний Рудольф Вагнер, физиолог, известный всякому сколько-нибудь занимающемуся естественными науками, говорил речь, направленную против материализма и предложил на решение собранию два (как он выразился) ясных и определенных вопроса: «Считаете ли вы, – спрашивал он у натуралистов, – нашу науку достаточно зрелою для того, чтобы на основании ее решить вопрос о природе души вообще? А если так, то будете ли вы на стороне тех, которые думают, что должно отвергать существование особенной души?»

Вагнер, очевидно, очень дурно понимал не только эти вопросы, но и собрание, к которому обращался. Он сильно ошибся, ожидая какого-нибудь блистательного

изъявления сочувствия к своим мнениям; ни один человек в целом собрании не стал на его сторону, и даже нашелся противник, д-р Людвиг из Цюриха, который вызвался публично спорить с ним и опровергать существование души. Спор однако же не состоялся и, как кажется, но вине самого Вагнера.

Вот факт чрезвычайно интересный, если рассматривать его как признак расположения умов в наше время. Конечно, на Геттингенское собрание нельзя смотреть как на собор, вроде тех соборов, на которых некогда разрешались религиозные вопросы. На нем не было первоклассных и самых знаменитых натуралистов; были большей частью молодые и начинающие ученые. Рассуждения Рудольфа Вагнера и его противников сами по себе тоже не заслуживают особенного внимания. Любопытно здесь только то, что мнения натуралистов выразились так резко. Молодые ученые с той добросовестностью, которая порождается глубоким убеждением, торжественно отвергли предложение – отказаться от своих мнений.

Между тем, и без этого все очень хорошо знали и знают, что материализм есть самое обыкновенное убеждение натуралистов и медиков, что он существует весьма давно; так что история в Геттингене есть только прямое следствие большего развития естественных наук в наше время. Смотря на это дело с такой точки зрения, мы видим, что материализм не есть какое-нибудь ничтожное суеверие, грубая ошибка, в которую впадают некоторые люди; очевидно, в нем больше значения, больше силы, чем кажется многим.

В умах человечества совершается некоторый переворот. Если мы обратим внимание на то, что

любимое детище последних веков, естественные науки начались только с Возрождения, что развитие их ни­когда не было быстрее, чем в наше время, если заглянем в эти громадные музеи, в библиотеки, заваленные книгами по части естествоведения, и если при этом вспомним, что изучение природы отзывается всегда в появлении материализма, то мы легко убедимся, что дело здесь важное, важнее, чем обыкновенно полагают.

«Кто, – говорит Фейербах, – сосредоточивает свой ум и сердце только на вещественном, на чувственном, тот фактически отрицает реальность сверхчувственного; потому что (для человека по крайней мере) только то действительно, что составляет предмет реальной, действительной деятельности» *.

В этой мысли Фейербаха, конечно, есть своя правда. Заметим, впрочем, что мы будем рассматривать ма­териализм не с этой точки зрения, а ближе к его действительности, то есть как теоретическое убеждение, существующее во многих умах и связанное с изучением природы.

Очевидно, изучение природы есть новый факт в человеческом духе и материализм, как следствие этого факта, хотя отчасти выражает его смысл. Для нас странно представить себе те времена, когда бесчисленные явления природы, непрестанно окружающие человека, непрестанно напрашивающиеся на вопросы ума, не возбуждали разумного внимания, оставались чуж­дыми и немыми для человека. Между тем, такие времена были. То, что материалисты считают единственным возможным знанием, познание вещества и его

______________

* Grudsatze der Philosophie der Zukunft, L.Feuerbach, 1843, стр. 33.

законов, – никогда не существовало вовсе. В продолжение многих веков забыты были прекрасные начинания древних, и человек смотрел на природу равнодушно и даже с боязнью. Обыкновенно представляли, что в природе господствуют какие-то тайные, злобные силы. Всего страннее для нас то, что природа при этом ставилась наравне с человеком; эти демонические, тайные силы отличались от духа только своим направлением, но не сущностью; это были злые духи в противоположность добрым духам.

При таком взгляде, очевидно, материализм не был возможен; все было одухотворено, все было подведено под одну и ту же точку зрения. Для того чтобы мог появиться материализм, необходимо было, чтобы спиритуализм принял большую определенность, чтобы он выяснился вполне. У писателей первых веков христианства даже Бог обыкновенно рассматривался как существо вещественное, пребывающее в пространстве и времени. Мы видим, следовательно, что того различия между духом и материей, которое для нас так обык­новенно, тогда не существовало. Понятие о духе нисколько не уяснилось и тогда, когда стали сравнивать дух с телом и стали отрицать у духа различные принадлежности вещества. Таким образом, нашли только, что дух невидим, неосязаем, невесом и пр., то есть получили не более, как какую-то тончайшую материю, нечто очень неопределенное, но существенно все-таки не отличающееся от вещества.

Можно сказать, что дух человеческий в эти вре­мена не сознавал еще своего отличия от вещества, не знал своего положительного признака.

Это сознание пробудилось в замечательное время,

в тот век, когда уже совершались кругосветные плавания, когда земля была сдвинута со своего места Коперником, когда Кеплер и Галилей делали свои великие открытия. Уже по этим исполинским успехам можно судить, что дух человеческий стал в это время в новое отношение в природе. Природа, очевидно, потеряла свои магические, таинственные силы, которыми прежде она боролась с человечеством; она стала покорною, изучаемою. Изучать природу возможно стало не прежде, как когда человек противопоставил себя природе и почувствовал в себе силу, перед которою она, по самой сущности своей, должна преклониться. Человек сознал себя, как дух, и отличил себя от природы, как от вещества.

Положительный признак, который отличает дух и вытекает из самой сущности духа, найден был Декартом, основателем новой философии. Этот признак есть мышление.

Если вы хотите убедиться в том, действительно ли так велик был переворот, который нашел свое выражение в Декарте, то вам стоит только обратить внимание на те последствия, которые имела Декартова философия; смело можно сказать, что недавняя Геттингенская история есть прямое следствие Декартова cogito ergo sum.

В самом деле, обыкновенно натуралисты весьма несправедливы к Декарту, они хвалят обыкновенно Бэкона, противополагают Декарту Ньютона и т.д. А между тем ни Бэкон, ни Ньютон и никто другой не оказывал столь могущественного и столь благотворного влияния на развитие естественных наук, как Декарт.

Известно, что Декарт оставил после себя полную физиологию и полную систему мира. Эти труды его до такой степени проникнуты новым духом, основание их так глубоки, что и до сих пор физиология, физика, система мира развиваются и излагаются по тем же началам. Вся разница состоит только в том, что тогда фактов и наблюдений было меньше, а теперь больше, но взгляд на факты, их построение в науку остались те же самые.

«Дайте мне вещество и движение и я построю вам мир», – говорил Декарт, и до настоящего времени на­туралисты стараются только об одном – построить мир из вещества и его движения.

Понятно, что столь глубокое понимание стремлений человеческого ума, что мысль, которая имела силу раз­виваться до нашего времени в течении двух веков и которой предстоит еще далекая будущность, что эта мысль должна была производить чарующее влияние, должна была сильно привлекать и возбуждать умы.

Кювье, который по обычаю находит у Декарта одни только пустые гипотезы, одни ошибки на ошибках, с удивлением и сожалением рассказывает, что даже до его времени в парижском университете были за­щищаемы тезисы в пользу Декартовых вихрей.

Между тем, тут нечему удивляться и не о чем сожалеть. Очевидно, вихри Декарта строго последовательно вытекают из механического воззрения на при­роду, между тем как Ньютонов закон всеобщего тяготения есть нечто совершенно непонятное с той точки зрения. Ньютон держался тех же механических начал, как и Декарт, но Декарт со свой­ственной ему ясностью довел свой взгляд до конца,

а Ньютон с той умственной неповоротливостью, ко­торая встречается у англичан, остановился на средине и не хотел идти далее.

Впрочем, Ньютон не мог не чувствовать своего ложного положения и не раз отказывался от него. В одном из писем его мы находим следующие мысли:

«Думать, что тяготение прирожденно и существенно свойственно веществу, так что одно тело может дей­ствовать на другое на расстоянии, через пустоту, без помощи какой-нибудь среды, которая могла бы пере­давать действие и силу от одного тела к другому, есть, по моему мнению, столь большая нелепость, что, мне кажется, невозможно, чтобы кто-либо сколько-ни­будь способный судить о философских предметах мог принять такую несообразность. Тяготение должно быть производимо каким-нибудь деятелем, действующим по известным законам. Вещественный ли это деятель или духовный? Предоставляю решить это читателям» *.

Посмотрим же, что выйдет из решения, которое нам предоставлено.

Разумеется, мы, читатели, ни за что не решим в пользу духовного деятеля, хотя, кажется, ясно, что такова была тайная мысль Ньютона. Принять в этом случае духовного деятеля – значило бы прямо возвратиться к средним векам, было бы почти то же что признать у каждой звезды гения, который несет ее по заранее начертанному пути. Мы бы опять смешали человека и природу, дух и вещество.

Следовательно, мы примем вещественного деятеля. Но что бы это ни было, эфир или что вам угодно, –

_________________

* Этот отрывок приведен в лекции Фарадея о сохранении силы.

не будет ли это в сущности тоже самое, что Декар­товы вихри? Если притяжение тел друг к другу объяснят толчками, которые они получают от других тел, то, очевидно, объяснение останется в сущности то же какое бы направление мы ни должны были при­дать точкам, чтобы объяснить наблюдаемые движения.

Замечательно, что в настоящее время во всем свете излагается в учебниках и объясняется с кафедр – то третье мнение о тяготении, которое Ньютон называет в приведенном отрывке «величайшей нелепостью, которой не может признать никто сколько-нибудь способный судить о философских предметах», именно что притяжение существенно свойственно веще­ству и совершается через пустоту, на расстоянии.

И в самом деле такое понимание тяготения странно противоречит механическому взгляду, кото­рый господствует в настоящее время в изучении природы. Пространство определяет собою взаимное действие тел; тела действуют там, где их нет. Что может быть страннее? Понятно поэтому, почему Декартовы вихри так долго держались; понятно, почему и теперь физики (например, недавно Фарадей *) рады бы были какой-нибудь гипотезе вроде этих вихрей.

Известна блестящая судьба других мнений Декарта о природе. Его пустые гипотезы имели в себе так много силы и верности, что возбудили бесконечные споры, и что сущность их пережила два столетия неприкосновенной.

Известно его мнение о свете, как о толчке, пере­дающемся от солнца и других светящихся тел через

______________

* См. там же.

посредство тонкого вещества; нынешняя гипотеза эфирных дрожаний есть, очевидно, развитие этой мысли. Грубая гипотеза Ньютона, в которой передача света представлялась в виде действительного движения мелких шариков, пала невозвратно и без следа.

Положение Декарта о полноте пространства, то есть что все пространство наполнено веществом, есть также одна из гениальнейших его мыслей. Ньютон, разде­ливши небесные тела пустотою, следовательно, разор­вавши между ними всякую связь, потом уже никак не мог понять, почему они притягиваются, и для объяснения их связи готов быль прибегать даже к духовным деятелям. У Декарта же не было этой непоследовательности. Всевозможные отношения между телами объяснялись легко и чисто механически.

Долгое время после Ньютона небесное простран­ство оставалось пустым, и астрономы с крайним недоверием смотрели на всякую гипотезу предпола­гавшую в нем какое-нибудь вещество; они боялись, что оно помешает плавному течению небесных тел. Но постепенно эта пустота наполнялась, открыли зодиакальный свет, сотнями явились кометы со своими испа­ряющимися хвостами, целыми тучами пронеслись мете­орные камни, которых падение производит падающие звезды, теория волнения, уподобившая свет звуку, рас­пространила свой эфир до отдаленнейших звезд, наконец, у естествоиспытателей явилась мысль, что нет никакой причины предполагать, что атмосферы солнца, планет и комет имеют резкую границу, что не только это ничем не доказано, но даже вся вероятность на стороне того, что редчайшие части этих атмосфер наполняют собою пустоту неба.

Как бы то ни было в настоящее время небеса полны так как этого желал Декарт.

Нас повело бы слишком далеко, если бы мы стали рассматривать всю философию природы Декарта, и если бы при этом старались особенно показать, как последовательно все его положения вытекают из общих его начал, и как сущность их отражается доныне в естественных науках. Обратимся прямо к главному предмету этого письма, то есть к организмам, к тем существам, к числу которых принадлежит и человек, и все что имеет душу. Как смотрел Декарт на организмы? Так точно как и на весь мир. Организмы, животные и растения, были для него не более, как машины, как скопление частиц, в которых нет других явлений, кроме механических.

Посмотрите теперь, как это верно; в настоящее время натуралисты постоянно твердят, что законы неорганической природы распространяются и на орга­ническую, что все органические явления сводятся на физические и химические. При этом заметьте, что не полагается никакого особенного различия между физи­ческими и химическими явлениями, и что Декарт пошел в этом отношении до последней границы: он утверждал, что все эти явления суть механические, что, вообще, в веществе только и могут быть одни механические явления.

В сущности, химики и физики до сих пор точно так понимают дело. Например, химики готовы постро­ить все вещества из различной группировки однородных атомов и, следовательно, слить химические явления с чисто физическими. Весь мир, все живое и

мертвое строится из атомов и сил, следовательно, опять представляет механическое целое, хотя не в том смысле, как у Декарта, а скорее в том, кото­рый Ньютон называет величайшей нелепостью (т.е. принимается при этом, что атомы действуют друг на друга на расстоянии).

Декарт, как я сказал, был очень последователен. Сила есть последнее, до сих пор удержавшееся таинственное слово, за которым укрываются натура­листы. Вещество – есть нечто очень понятное, легко представляемое. А что такое сила? Несмотря на беспрерывное употребление этого слова, натуралисты не умеют отдать себе отчета в его значении, и отсюда проистекли тысячекратные злоупотребления и многолетние споры. Дело в том, что вещество действует, что оно есть нечто деятельное. Натуралисты разделили в явлениях то, что действует, т.е. вещество, от самого действие, т.е. от силы вещества. Положивши в основание такое разделение и считая, следовательно, вещество недеятельным, а только силу деятельной, разумеется, невозможно было никак понять, почему веществу принадлежат силы? как вещество может действовать?

У Декарта этого не было. Все явления объяснялись толчками; в теле человека и вообще животного были трубочки, каналы, решета, через которые сыпались различной формы твердые частицы. Заметим, что у Декарта, хотя он признавал неопределенную делимость вещества, все вещество, как у атомистов, состояло из твердых частиц.

Понятно, что ясное, последовательное и исполненное нового духа учение Декарта нашло себе последователей между физиологами и медиками. Образовалась

целая школа так называемых врачей-механиков или врачей-математиков. К ней принадлежал знамени­тый Боэргав, учитель Галлера, тот самый, к кото­рому исправно доходили письма по такому адресу: Боэргаву в Европу. Все механические отношения в человеческом теле были изучаемы с величайшим тщанием. В это время итальянцем Борелли были положены прочные основания животной механики, науки о движениях животных. Я уже говорил, как учение Декарта было в духе своего времени. Открытие кровообращения, тысячи других анатомических и физиологических открытий, которые производились в это пло­довитое время, совершенно подходили под точку зрения Декарта и, казалось, его учение должно было тор­жествовать.

Но, как естественно было ожидать, умы возмути­лись против него. В самом деле, ведь животные по этому учению не имели души, были существа неодушевленные, без ощущений и произвола. Рассказывают, что у Декарта были две любимые собаки, и он иногда забавлялся тем, что бил их, так как не предполагал в них никаких действительных ощущений и, следовательно, жалобный визг их считал таким же невинным звуком, как звуки, извлекаемые из какого-нибудь музыкального инструмента.

Справедлив ли рассказ или нет, дело в том, что он вполне согласен с учением Декарта.

Нельзя не заметить, что натуралисты, полагающие, что все явления живых тел сводятся на химические и физические, должны бы быть и в этом отношении также последовательны, как Декарт. Произвести хи­мическое или физическое явление есть дело очень

простое; химиков никто не упрекает за жестокое обращение с предметами в их лаборатории. Между тем, же­стокое обращение с животными справедливо возбуждает наше негодование.

Вы видите, однако же, как близки наши натуралисты к Декарту. Из всей природы Декарт оставил душу только у одного существа, у того, которое обладало Декартовым мышлением, которое, следовательно, действи­тельно было духовным существом, – у человека. Стоит отвергнуть эту единственную душу в целом мироздании, и мы получим голый материализм. Конечно, признать машинальность животных есть дело ничтожное в сравнении с отвержением духовности человека, но вы видите, что обе ошибки однородны и связаны между собой. И та и другая произошла из стремления обратить природу в голый механизм. Между тем, природа вовсе не так далека от человека, не так противоположна ему, как думал Декарт. Признавая в себе духовность, мы не должны отрицать ее и в природе.

Вот почему, против Декарта и врачей-механиков постоянно существовала оппозиция. Эта оппозиция осно­вывалась на каком-то инстинкте, не имела твердых опор, блуждала из одного суеверия в другое и все-таки имела верх над механиками. В настоящее время, как мы видели, механизм, наконец, победил у натуралистов, он довел свой взгляд до конца, и можно порадоваться, что противники его, вместо пустых разглагольствований, должны, наконец, взяться за настоящее оружие, за философию.

Любопытно было бы проследить вековую борьбу, которую выдержал механический взгляд, и те разнообразные мнения, которые ему противостояли. Органические

тела суть тела живые и противополагаются мер­твой природе. Что есть жизнь? В чем ее источник? Вот вопросы, постоянно волновавшие медиков и натуралистов.

Одни предполагали, что в теле живет какой-то особенный дух, архей, который распоряжается веще­ственными явлениями без нашего ведома, но для нашей пользы. Другие приписывали органические явление осо­бенному, органическому, как бы живому веществу; третьи – особенной силе, свойственной организмам. Эта сила, знаменитая жизненная сила, после самых разнообразных мнений, держалась дольше всего, и по­следняя сошла с поля битвы. Объяснить основы этих шатких мнений потребовало бы немалого труда; ясно только одно: ни за что не хотели считать организмы машинами, ставить живую природу наравне с мертвою.

С тех пор как из науки исчезли баснословные литофиты, «камне-растения», с тех пор как фантастические выводы из наблюдений Турнефорта над ста­лактитами были опровергнуты и доказано было, что камни не растут, –постепенно все яснее и яснее вы­казывалась разница между органическими и неоргани­ческими телами, и в конце прошлого и начале нынешнего столетие стало очевидно, что между ними существует целая бездна. Вещественный мир ясно рас­пался на две половины – живую и мертвую.

В чем же разница? Как вы можете заключить из предыдущего, натуралисты ее не знают. Хотя им известно множество признаков, отличающих организмы от неорганизмов, но все эти признаки – частные, несущественные, не отличающие резко. Натуралисты не могут указать на главную черту, на тот признак,

от которого зависят все другие. Так, если бы мы признавали жизненную силу, мы могли бы сказать: организмы суть тела, одаренные жизненною силою, а неорганизмы – тела, в которых ее нет. Такое различие было бы существенное, но в том-то и дело, что естественные науки в настоящее время не удо­влетворяются пустыми словами, и что из них изгнана жизненная сила.

Если же мы возьмем другие признаки, более ясные и определенные, то легко убедимся, что они несуще­ственны и не дают строгой границы. Так что материализм новых натуралистов весьма понятен.

Мне приходит на мысль по этому поводу стран­ный разговор, который недавно был у меня с человеком, очень слабо знакомым с естественными науками.

«Скажите мне, – спросил он, – справедливо ли то объяснение узоров на окнах от мороза, которое я слышал? Мне говорили, что когда, например, топится печь, то дрова сгорают, но растительная сила вылетает из них и носится в воздухе. Когда начинает мерзнуть стекло, то будто бы эта сила переселяется в частицы льда, и от того происходят узоры, похожие на листья, или на деревья».

Такой докартезианский взгляд на вещи очень удивил меня. В качестве натуралиста, я уверил моего знакомого, что его объяснение совершенно неверно. Но, как ни положителен был мой ответ, я сейчас же почувствовал, что подобное уверение очень мало могло способствовать к разъяснению понятий моего собесед­ника. Он мог, например, подумать, что точными опытами доказано, что растительная сила из дров улетает

вся в трубу и никогда не попадает в комнаты, и что узоры строятся какой-нибудь другой силой, тоже растительной, но не из дров. Таким образом, если я желал хоть сколько-нибудь наставить моего знакомого, мне приходилось прямо объяснить ему сущность расти­тельной жизни и морозного узора, и вывести отсюда их существенное различие.

Перед такой задачей я отступил, и теперь при­нимаюсь за нее в этих письмах.

Морозный узор и пятно плесени (одного из простейших растений), пятно, которое разрастается где-нибудь на стене возле узора, в чем их различие? Для натуралиста существует множество признаков, различающих оба предмета; не говоря о микроскопе, химических реактивах и т.п. – ему стоит только взглянуть, чтобы по одной форме, даже по неполным очеркам, отличить органическое от неорганического. Но здесь дело не в том, чтобы отличить; мне нужно бы было убедить моего знакомого, что отличающие при­знаки важны, очень важны; а как бы мог я это сделать?

Я обратил бы, например, его внимание на форму мельчайших частиц в узоре и плесени и на расположение их. Но что же из этого, что и форма и расположение их различны?

Я сказало бы ему, что в плесень входят вещества, состоящие из четырех элементов, кислорода, водо­рода, углерода и азота, а узор состоит из двойного соединение, из кислорода и водорода. Но что же тут существенного?

И так далее. Все подобные отличия были бы ничуть не выше того, которое можно заметить без всяких

ученых объяснений, то есть что узор белый, а плесень зеленоватая.

Самый важный признак, который в этом случай могли бы привести натуралисты, состоит в том, что плесень дышит, то есть постоянно всасывает в себя одни газы и выпускает из себя другие. «Он дышит, он жив!», – говорим мы в известных случаях. Даже самые слова – дыхание, дух, душа, происходят от одного корня.

Но, если рассмотреть дело ближе, мы увидим, что различие не так важно. Собственно дыхание состоит в поглощении и отделении газов. Что ж тут суще­ственного? Дыхание в таком виде, как у человека и у близких к нему животных, представляет сверх того втягивание и выпускание газов грудью, как кузнечным мехом. Но и в этом механизме нельзя видеть жизни. Мертвое, недавно убитое животное можно заставить дышать, как вообще можно произвести в нем какое угодно из вещественных явлений, происходивших в живом теле.

Но как бы то ни было, очевидно, что важных отличий организмов должно искать не в самом их веществе, а скорее в явлениях, которые в них происходят. Укажу вам на то явление, которое наи­более считалось особенностью органических тел. Эти тела не только состоят из тех же веществ, которые есть и в неорганическом мире, но, подобно всем телам вообще, они также постоянно разрушаются. Это понятно. Если разрушается камень, металл, то как может неизменно сохраниться мягкая и нужная ткань тела, например, человека?

Постоянно разрушаясь, организмы, однако же, постоянно возобновляются и остаются в той же форме.

Тут-то и предполагали действие особой силы. Разрушение приписывали обыкновенным силам, какие действуют и в мертвой природе, но возобновление, сохранение и рост организма уже приписывали не им, а жизненной силе. По-видимому, это даже логически верно, так как одним и тем же силам нельзя приписы­вать прямо противоположных действий.

Между тем наука шла вперед по пути, который так хорошо понимал Декарт. Мне можно бы было привести здесь множество славных открытий, которые все вели к разрушению мечтаний о жизненной силе. Какой бы процесс нашего тела ни исследовали, везде оказывалось, что он на всем своем протяжении про­изводится физически и химически, то есть механически; нигде не было замечено вмешательства чужой, посто­ронней силы. Наконец развилось убеждение, что и не нужно такой силы, и даже невозможно предполагать ее существование.

Жизненной силы не нужно. В самом деле, из того, что организмы суть собственно говоря – процессы, а не тела, – нисколько не следует, что для поддержания их нужно что-нибудь особенное. Возьмите пламя свечи; частицы его беспрерывно сменяются, одни улетают сверху, другие входят снизу; пламя состоит из частиц, находящихся в самом акте, в самом процессе горения. Несмотря на то, пламя имеет опре­деленную форму, в нем можно даже различить не­сколько частей. Наше тело есть такое же пламя, такое же вещество в процессе; как для объяснения одного, так и для объяснения другого нет никакой нужды в особых силах, кроме физических и химических.

Наконец, по самому своему понятию жизненная сила невозможна. Химические и физические силы принадле­жат веществу постоянно, неизменно; в каком бы состоянии вещество ни находилось, мы всегда предполагаем, что при нем остаются все его силы, что оно всегда может обнаружить свойственные ему физические и химические явления.

Мясо и вода, хлеб и вино – не заключают в себе жизненной силы; каким же образом, вступивши в тело человека, сделавшись его плотью и кровью они могут получить эту силу? Если бы в них и обна­ружились какие-нибудь таинственные явления, то эти явления должны развиться из них же самих, из мяса и воды, из хлеба и вина, а не должны быть наложены на них откуда-то снаружи.

Везде сила принадлежит веществу, зависит от него, как от сущности, из которой развивается. Поэтому, нельзя допустить, что в организмах наоборот – вещество принадлежит силе, зависит от силы, под­чиняется ей. Жизненную силу понимают не как проявление вещества; ее воображают отдельно от вещества, и в этом состоит вся ее нелепость. Чем допускать силу без вещества, гораздо правильнее принимать ка­кого-нибудь духа, архея-распорядителя, которому вместе с силой распоряжаться принадлежит все-таки неко­торая сущность.

Итак, вы видите, что наши натуралисты правы; по их мнению, все явления организмов развиваются из сущности вещества, составляющего организмы. Новых материалистов можно считать прямыми продол­жателями врачей-механиков; они довели до последних пределов то учение о самостоятельности вещества,

которое было одною из главных мыслей Декартовой философии.

Но в чем же они не правы? Об этом я и желал говорить с вами. Начнемте сначала. По учению материалистов, мир есть физико-химический процесс: все явления имеют одно значение, одно достоинство; в основании всех – одна и та же сущность – вещество; существенных отличий нет ни между какими пред­метами, ни между какими явлениями.

В этом неопределенном и бесконечном тумане, в этом хаосе, который натуралисты выставляют как результат всей своей многославной и многотрудной науки, я попробую провести сперва одну черту, одну границу, именно - между организмами и мертвой при­родой.

Письмо V

Date: 2015-07-25; view: 284; Нарушение авторских прав