Http://interunity.org 1 page

⇐ ПредыдущаяСтр 2 из 21Следующая ⇒

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ДОРОГА ЧЕРЕЗ АД ГЛАВА 1 ВЕЩИЙ СОН В 1979 году, когда я отсидел из своего последнего срока уже восемь лет, меня в одной из зон Магаданской области осудили на три года тюремного режима. Тюремный режим – это самый строгий режим. Ничего худшего в системе исправительно-трудовых учреждений СССР никогда не было. И вот, когда ожидал в магаданской тюрьме отправления в намеченное мне место, то увидел необычный сон. Я шел по большому полутемному туннелю, в конце которого был Свет. На моем пути возникали разные препятствия и встречались разные люди, одни мешали идти, другие – помогали. Но больше – пытались мешать. Однако, несмотря на сильное противодействие, я продолжал идти к Свету. И чем ближе к Нему приближался, тем светлее становилось на душе и улучшалось состояние моего духа. Появилось желание идти по этому пути дальше, не останавливаясь. Возникло как бы внутреннее озарение. Проснулся в состоянии духовной возвышенности. Сон с движением к Свету навсегда запечатлелся в моей памяти. Часто в минуты опасности у человека, как в кинофильме, пробегает перед мысленным взором вся его прошлая жизнь. У меня произошло обратное. В тот момент мне открылось будущее. Я понял, что мне предстоит долгий и трудный путь, и путь этот – к Свету. Со временем все притупилось. Быт, заботы, проблемы, будни тюремной и лагерной жизни, пересылки и разные события. Сон есть сон, и я о нем на какое-то время забыл. После этого провел около семи лет (с 1979 по 1986 год) в камерах: пять из них в спецтюрьмах и около двух лет в карцерах, штрафных изоляторах и т. д. В общей сложности за годы, проведенные в неволе, отбыл в камерной системе около десяти лет. Камерную систему можно сравнить с туалетами, в которых люди сидят месяцами, а то и годами. Эти «туалеты» набиты людьми. Вонь, духота, в углу – параша или унитаз, дышать нечем, на окне – решетка и металлические жалюзи, дневного света не видно, лампочка тусклая, вентиляции нет – и постоянное чувство голода из-за недостатка еды. В таких условиях я находился почти постоянно. Нервотрепки, интриги, провокации, как со стороны начальства, так и самих заключенных. И постоянная борьба за выживание. Не верилось, что когда-нибудь увижу свободу, казалось, этот ад никогда не кончится. Но всему рано или поздно приходит конец, подошел к концу и мой срок. К тому времени я отбыл в местах заключения 18 лет. Год на малолетке, два – на усиленном режиме и пятнадцать – в зонах строгого и тюремного режимов. Десять из них – в Хабаровском крае, два – в Магаданской области и шесть лет в Тюменской. Получилась интересная география: Дальний Восток, Крайний Север, Сибирь. Самые холодные места России. Когда до конца срока осталось менее года и появилась надежда увидеть свободу, я стал задумываться о своей дальнейшей жизни всерьез. Выхожу в 35 лет, 18 из них провел в лагерях и тюрьмах. Ни специальности, ни денег, ни перспектив. Никто, кроме матери, не ждет. Надеяться не на кого. В то время еще не было ни перестройки, ни реформ, ни кооперативов. Все это еще в воздухе витало. Зато была статья 209-я за тунеядство: если в течение двух месяцев после освобождения не устроишься на работу (а от судимых все отмахивались), то на законном основании могли упрятать в тюрьму. И был надзор или, точнее, домашний арест, когда с восьми часов вечера до шести утра в течение года поднадзорный не имел права выйти даже на минуту не то что на улицу, но даже в подъезд. Причем по истечении этого срока местная милиция могла продлить надзор еще на год, а то и больше. После третьего нарушения ждал суд по 198-й статье и отправка до двух лет в колонию, где требовалась дешевая рабочая сила. Судимые люди и после освобождения были бесправны. Любой участковый милиционер, не говоря уже о более высоком начальстве, был для них, как говорится, «и богом, и царем». Исходя из этого, ничего хорошего меня на свободе не ждало. Но по своей натуре я мечтатель. В детстве любил читать книжки о героях и приключениях, мысленно помогал слабым, обездоленным и оказавшимся в беде, и искренне верил, что добро сильнее зла. На свободу вышел из спецтюрьмы 1 августа 1986 года. Перед этим много размышлял над смыслом всего, что происходит в мире, и о своем месте в будущей жизни. И самое удивительное было то, что многие мои мечты осуществились и осуществляются до сих пор. Я понял, что могу задавать программы, а также ставить себе цели и задачи, которые непременно претворялись в жизнь, привязываясь к окружающим людям, событиям и обстоятельствам. Помимо этого заметил закономерность: я никогда не проигрывал, а все становившиеся на моем пути были заведомо обречены на поражение. Вопрос был лишь во времени. Более того, у всех, пытавшихся причинить мне зло, возникали рано или поздно проблемы. Желавшие моего унижения оказывались униженными, рывшие под меня яму сами в нее попадали, а желавшие моей смерти получали смерть. Это поражало и заставляло всерьез задуматься над тем, что происходит сейчас в мире и вокруг меня. С раннего детства я подсознательно чувствовал, что должен выполнить какую-то очень важную миссию, но в чем она заключалась, не знал. Несмотря на мою далеко не простую жизнь, на мне до сих пор нет крови человеческой. Я сам физически никого не убил, и по моему приказу никого не убили, хотя и появлялось иногда желание какого-нибудь негодяя прибить. Но Бог, как говорится, миловал, какая-то невидимая, но ощутимая Сила отводила меня от греха и не позволяла перейти за черту дозволенного. Но это не освобождало от наказания тех, кто хотел причинить мне зло, и зачастую финал был трагическим. Это настораживало. Я не мог понять конечной цели Высших Сил, которые вели меня по этой жизни и оберегали, а также и то, что Они собой представляли. Возникали вопросы. Если это Силы Добра, то почему многие из тех, кто становился на моем пути, уничтожались физически? Разве нельзя было воздействовать на моих врагов как-то иначе? И можно ли искоренить зло злом? Подозревая, что на моих противников влияет мысленная энергия, я старался не думать ни о ком плохо, но результат оставался прежним: всех, пытавшихся причинить мне зло, рано или поздно постигало наказание. При этом с людьми, которые мне зла не желали и не переходили за черту дозволенного, ничего плохого не происходило. Путем анализа и сопоставлений я вскоре понял суть происходящего. Как показали дальнейшие события, мои недоброжелатели подвергались тем или иным наказаниям не по моей вине, а по своей собственной. И поражала их не моя мысленная энергия, а их же собственная злая мысль и их же собственная злая воля. Я окружен мощной энергетической защитой, от которой, как от зеркала, отражается любое зло, направленное в мою сторону. Причем при отражении и возвращении к своему источнику, отрицательные энергии многократно увеличиваются. В результате посеявший ветер пожинает бурю, и зло наказывает само себя. Происходит это независимо от моих желаний и касается как действий, так и мыслей, ибо на тонком плане мысль материальна. Вначале мне казалось, что это совпадения, затем увидел закономерность. А в феврале 1994 года, когда пришло время предначертанное, мне открылось то, что было заблокировано в моем подсознании, и я получил ответы на многие вопросы. Теперь я знаю твердо, куда иду, зачем и почему. А сон, увиденный в магаданской тюрьме, о движении к Свету, оказался вещим. Исходя из того, что мне открылось Свыше, мой жизненный путь и вся последующая деятельность связаны напрямую с серьезными событиями, которые начнутся в начале XXI века в объединенной России (Белой, Малой и Великой). Согласно пророчествам в России должно появиться Новое Учение, указывающее людям Путь к Свету, благодаря которому они смогут попасть в светлое будущее, в так называемый Золотой век. О Новом Учении, а также о том, что ждет в ближайшие годы Россию, народы бывшего СССР и все человечество в целом, и будет написано в моей «Книге Жизни». А чтобы стало понятно, почему Божественные Силы поручили именно мне столь серьезную миссию, я расскажу о своей нелегкой, но очень интересной жизни и после этого перейду к главной теме. Мой жизненный путь – это Путь к Свету из царства тьмы, где я должен был по воле Провидения пройти через многие испытания, лишения, страдания и трудности, прежде чем получить Сокровенные Знания и приступить к выполнению предначертанной мне миссии, о сути которой расскажу чуть позже. А сейчас предлагаю ознакомиться с моей жизнью.

ГЛАВА 2 ДЕТСТВО И ЮНОСТЬ Я появился в этом мире 22 апреля 1951 года на Востоке России в городе Хабаровске. Моя мать, Податева Елена Ефимовна (в девичестве Щавликова), родилась в 1921 году в белорусском селе Журавель Могилевской области. Все мои корни по матери уходят в Беларусь. Мой отец, Податев Петр Никитович, родился в 1914 году в сибирском селе Лянино недалеко от города Новосибирска. Моя бабка по линии отца – сибирячка. Мой дед по отцу был родом из села под Полтавой (Украина), откуда переехал еще до революции в Западную Сибирь. Он был казаком. Когда началась в 1914 году Первая мировая война, ушел на фронт вместе со своим старшим сыном (моим дядькой). Как и положено казакам, они ушли на войну со своей амуницией и лошадьми. С тех пор о них никто ничего не слышал. Семья моя из простых. Мать почти всю свою жизнь проработала швеей. Отец прошел всю Вторую мировую войну, был водителем, имел много наград. После войны работал механиком в одном из городских автопарков. Умер в начале 1965 года, когда мне было тринадцать лет. Перед смертью отца отношения между родителями были натянутые. Естественно, это отражалось и на мне. Последние два года родители жили в одной квартире, но в разных комнатах. А я между ними. Мать с утра до ночи работала в швейной мастерской, да еще заказы на дом брала. Отец работал тоже допоздна. Старший брат женился и жил отдельно. А я был предоставлен сам себе и практически воспитывался на улице. Сколько себя помню, всегда стремился к справедливости и любил животных. Таскал домой бездомных котят и щенят, чем зачастую вызывал недовольство родителей. Не любил, когда над кем-то издевались или унижали. С другой стороны, был прирожденным лидером. Вокруг меня собирались сверстники из ближайших дворов и улиц, признававшие во мне командира. Ходили в лес, на реку, лазили по стройкам и чужим садам, дрались с соседскими ребятишками. В то время в конце пятидесятых – начале шестидесятых годов большинство уличных конфликтов решались, как правило, с позиции силы, воевали дворами, улицами и даже районами, бились толпа на толпу, дрались стенка на стенку. Вот в такой атмосфере, когда приходилось утверждать себя в основном кулаками, я жил и воспитывался. Сам задирался не так часто, но если дело доходило до драки, старался быть впереди. Смерть отца отразилась на мне отрицательно. Мать и до этого не могла на меня серьезно влиять, а после того, как отца не стало, я стал вообще неуправляемым, чуть что не по мне – убегал из дому на несколько дней, а то и недель. Учился в 30-й восьмилетней школе, которая находилась в центре города, рядом с площадью Ленина. Сейчас на этом месте стоит здание Хабаровской краевой администрации. С горем пополам перешел в восьмой класс, а потом и вовсе стал приходить на уроки как вольный слушатель, по настроению и без учебников. Когда окончил восьмилетку, а точнее, меня оттуда вытолкали, то в девятый класс не захотели принимать нигде, так как в соседних школах уже обо мне были наслышаны. Чтобы от меня избавиться, завуч ближайшей 34-й средней школы (куда перешли почти все мои бывшие одноклассники) дала мне направление в 22-е училище, в группу по ремонту автомобилей. Пошел я туда без охоты, но, ознакомившись с обстановкой, почувствовал себя в своей стихии. В этом ГПТУ учились в основном местные. Иногородние, как правило, не приживались. Когда я туда пришел, то увидел много знакомых ребят, которые жили в разных районах города и имели там авторитет. Это повлияло на мое решение. У нас сложилась сильная команда, мое первенство признали почти все. Мы очень быстро заявили о себе как реальная сила и стали играть на «Броде» (так назывался участок в центре города, где собиралась молодежь) достаточно заметную роль. А еще через какое-то время, несмотря на то, что мне было лишь шестнадцать лет, я стал одним из наиболее влиятельных в городе авторитетов. Иногда приходилось закреплять свои позиции кулаками, но чаще – силой духа. Как следствие роста авторитета появились и поклонницы. Многие молодые девчата мечтали со мной познакомиться, тем более что и внешние данные у меня были тогда неплохие. Впервые на меня завели уголовное дело осенью 1966 года по 206-й статье за хулиганство, когда мне было лишь пятнадцать лет. Руководство училища, где я проучился несколько месяцев, поставило условие: либо выполняю их просьбу и они заступаются за меня в суде, либо выгоняют из своего заведения. А просьба их заключалась в том, что я должен был для поднятия престижа училища петь, танцевать, участвовать в спортивных мероприятиях и т. д. Что под этим подразумевалось, поясню. Как уже подчеркивал, большую часть времени я проводил на улице. Но это не означало того, что только хулиганил и искал приключения. У меня были и хорошие наклонности: любил читать книги, сочинял стихи, хорошо пел, рисовал и лепил из пластилина. Какое-то время (до смерти отца) оформлял школьную стенгазету, рисовал для уроков зоологии в качестве наглядных пособий бабочек, птиц, рыб и животных, лепил для школьной выставки скульптурные композиции из пластилина. Зимой обычно посещал какие-либо кружки или спортивные секции. Занимался лепкой, рисованием, народными танцами во Дворце пионеров, а также борьбой, плаванием, настольным теннисом и т. д. в разных спортивных обществах. Мне все давалось легко, за короткое время достигал заметных результатов, но наступало лето, и все бросал. В училище узнали о некоторых положительных моментах в моей биографии и поставили условие, в соответствии с которым мне пришлось возглавить команду теннисистов в соревнованиях между училищами города, стать солистом в местном хоре в период смотра художественной самодеятельности училищ Хабаровского края и танцевать в ансамбле «Трудовые резервы». Ансамбль «Трудовые резервы», созданный по инициативе Управления училищ Хабаровского края, включал в себя хор, художественное чтение, акробатические этюды, репризы и т. д., но главной его гордостью являлась танцевальная группа. Управление требовало от руководства училищ искать таланты и комплектовать ими ансамбль, причем основной упор делался на танцоров. Пели песни и рассказывали стихи многие, а исполнять танцы разных народов мог далеко не каждый. Руководство 22-го училища давно не могло найти у себя танцоров, и когда узнало, что я танцевал в детско-юношеском ансамбле, то поставило меня перед выбором: либо исключают из училища и предоставляют в суд плохую характеристику, после чего меня непременно посадят в тюрьму, либо выделяют общественного защитника и берут меня на поруки. Естественно, я выбрал второе и решил прославить родное училище не только на уличном поприще, но и в других направлениях. Учился я, кстати, тоже неплохо, так как двоечников лишали стипендии и могли из училища выгнать, а мне этого не хотелось. Когда руководство ГПТУ убедилось, что я для них находка, то решили меня отстоять. Помимо того, что я пел в хоре, танцевал в ансамбле и участвовал в спортивных мероприятиях, меня для весомости еще приняли в комсомол. В результате, когда дело дошло до суда, всем стало ясно, что мое место не в тюрьме, а на Доске почета. В качестве общественного защитника выступил мастер группы, в которой я учился. Осудили в марте 1967 г. на один год условно с двумя испытательными, а в марте 1968 года сняли судимость по всеобщей амнистии. Однако радовался я недолго. В начале мая 1968 года на меня завели уголовное дело по 145-й статье за грабеж. Мне только что исполнилось 17 лет. Я так же танцевал в ансамбле «Трудовые резервы» и принимал активное участие в общественной и спортивной жизни училища, поэтому за меня снова встали горой, но в этот раз не помогло. Меня осудили на три года усиленного режима. О том, как это произошло, расскажу. Был праздник 1 Мая. Мы собрались у одного из моих знакомых (человек десять ребят и девчат) и хорошо погуляли. 2 мая продолжили у меня дома, а ближе к вечеру пошли на танцы. По пути выяснилось, что не хватает денег на входные билеты. Недостающая сумма составила копеек пятьдесят. В этот момент я увидел идущего навстречу парня, который мне показался знакомым. Когда он с нами поравнялся, я объяснил ему ситуацию и попросил взаймы эти пятьдесят копеек, пообещав отдать на следующий день возле танцплощадки, где мы обычно собирались. Парень этот (как потом выяснилось – сын офицера милиции) повел себя вызывающе и грубо заявил, что денег у него нет. Тон его мне не понравился, тем более что за нашим разговором наблюдали девушки, и я решил его проучить. Сказав, что если найду хоть копейку, то накажу его за обман, взял левой рукой за лацкан пиджака, а правой залез к нему во внутренний карман, и сразу же наткнулся на бумажный рубль. Показав ему рубль, спросил: «Что это?». В ответ он снова нагрубил. Видимо, хотел перед девушками показаться героем. В общем, оказались мы с ним оба заложниками возникшей ситуации. Если бы рядом не было девушек и ребят, наблюдавших за происходящим, то финал мог быть иным. Но в тот момент он не оставил мне выбора. Ударил я его один раз, для него этого было достаточно. С детства привыкший драться, я бить умел. Он упал. Кругом были люди. Закричала какая-то женщина. Мы убежали. Рубль я бросил, было не до него. На следующий день меня арестовали и через некоторое время осудили за один удар и один рубль (которым я не воспользовался) на три года усиленного режима. Я не оправдываю себя, но убежден, что необходимости лишать меня свободы тогда не было, ибо не представлял опасности для общества. По достижении 18 лет хотел пойти танцевать в ансамбль Дальневосточного военного округа, мне обещал в этом помочь балетмейстер ансамбля «Трудовые резервы». Он двадцать лет танцевал на профессиональной сцене, мог многому научить, и был знаком с руководством ансамбля ДВО. Помимо прочего я посещал тогда платные подготовительные курсы торгового техникума, планируя осенью 1968 года по окончании училища поступить в группу механиков электрохолодильных установок. В то время это считалось «блатной» специальностью, и попасть в эту группу было нелегко. Подготовительные курсы, которые я посещал, вели те же преподаватели, которые принимают вступительные экзамены, и заваливать тех, кого они сами к этим экзаменам готовили, им было не резон. А что касается уличных драк и прочего, то это возрастное. Кто через это не проходил? Просто одним повезло, а другим не очень. Вряд ли есть на Земле хоть один человек, который не переступил ни разу за черту закона. Произошедшее в мае 1968 года послужило мне хорошим уроком, и если бы дали еще один шанс, то это уголовное дело могло оказаться в моей жизни последним. Но мне такого шанса не дали. Год отсидел в колонии для малолетних, затем два года во взрослой колонии усиленного режима. На свободу вышел в мае 1971 года. С первых же дней ко мне стали подтягиваться старые друзья и новые знакомые, многие из которых, так же как и я, освободились из мест заключения. Таким образом, у нас сложилась достаточно сильная команда, и в этом была необходимость. Пока мы сидели, подросли новые лидеры, которые не считались с прежними авторитетами. Как и раньше, мы стали посещать городской «Бродвей». Но молодежь оказалась задиристой, и не проходило ни одного дня, чтобы кого-то из нашей компании не зацепили. Наконец мое терпение лопнуло. Собрав старую гвардию, я объявил войну всем новым лидерам. В течение нескольких дней мы «приводили в чувство» и гоняли по всему городу и танцплощадкам самых крутых авторитетов, в результате чего все признали за мной и моими друзьями право решающего голоса. Закономерным было и то, что вслед за этим последовало. Меня арестовали на улице вместе с моим другом Володей Егоровым, с которым мы освободились из одной зоны с разницей в четыре дня, и привезли в центральное отделение милиции. Там, после соответствующей обработки и запугиваний, нам предложили на них работать, пообещав с одной стороны поддержку, а с другой – тюрьму. Я пояснил сотрудникам милиции, что не могу быть им полезен, так как хочу отойти в ближайшее время от всех уличных дел. И в этом не лукавил, ибо действительно планировал догулять до конца лета и после этого начать иную жизнь. Во-первых, хотел поступить на вечернее отделение в техникум, во-вторых – жениться на хорошей девушке, которую уже присмотрел, и жить нормально, как все люди. С работой вопрос тоже решился положительно, устроился по знакомству автоэлектриком на авторемонтный завод, и мне эта работа нравилась. Однако мои пояснения блюстителей порядка не устроили. Наиболее агрессивно вел себя оперуполномоченный по фамилии Клочков: когда мы с Володей Егоровым отказались сотрудничать с милицией, он пообещал в присутствии своих коллег упрятать нас в тюрьму. И благоприятный случай вскоре представился. Нас привлекли к уголовной ответственности за изнасилование. О том, как это произошло, расскажу. В то время мы часто знакомились на танцплощадках с девушками, которым льстило то, что уважаемые в определенных кругах ребята обращали на них внимание. Мы защищали их и помогали в разных вопросах. Им это нравилось, и они с удовольствием отдыхали с нами на природе, квартирах, дачах и в других местах, куда мы их приглашали. В молодости девушки много внимания уделяют веселым компаниям, и в первую очередь это касается студенток (училищ, техникумов и институтов), попадавших в большие города с периферии. Трагический случай, перевернувший мою жизнь, произошел 31 июля 1971 года в ночь с субботы на воскресенье. На свободе я пробыл около трех месяцев. В тот злополучный вечер я и два моих друга, Володя Егоров и Шептухин Валера, познакомились на танцплощадке центрального парка (рядом с Комсомольской площадью) с тремя девушками, приехавшими в Хабаровск из разных концов страны с целью поступить в политехнический институт. После танцев отправились гулять по центральной улице Карла Маркса, разбившись парами. В тридцати минутах ходьбы от центрального парка, рядом с площадью Ленина, находилась двухкомнатная квартира одного из моих знакомых, где мы часто собирались. Туда и пришли. Валера с Людой, так звали его девушку, зашли в квартиру, а ее подруги, несмотря на наши уговоры, зайти отказались, сославшись на то, что им нужно ехать домой. Мы с Володей остались вместе с ними на улице. Квартира, куда зашли Валера и Люда, находилась на первом этаже, окна выходили в нашу сторону, и мы стояли от них в пяти метрах. Прошло минут десять, Люда не появлялась, ее подруги стали волноваться, сказав, что хозяйка, у которой они снимают комнату, родная тетка одной из них, запрещает им гулять допоздна. Отпуская на танцы, она предупредила, что если они не вернутся до 12 часов ночи, то закроет двери на засов и вообще откажет им в комнате. Девушки сказали, что встретятся с нами на следующий день, а сейчас, во избежание неприятностей, им всем нужно ехать домой. Я послал Володю за Людой, но он пропал. В этот момент к нам подошел со стороны улицы хозяин квартиры Сергей, направляющийся домой. Я попросил его напомнить Валере и Володе, что девушки опаздывают и ждут Люду. Прошло еще минут десять, но никто не появлялся, тогда я отправился сам. В первой комнате обнаружил Валеру и Сергея и поинтересовался: в чем дело? И вот что услышал в ответ. Валера рассказал, что как только он зашел с Людой в квартиру и стал ее целовать, она сразу же раздвинула ноги и стала вытворять чудеса. Выяснилось, что Люда любит крутой секс, но в Хабаровске еще ни с кем не была и соскучилась по этому делу. После такой информации Володя тоже зашел в спальню к Люде, которая без лишних слов стала делать все по высшему разряду. Я появился именно в этот момент. Выслушав Валеру, открыл дверь спальни и сказал Люде, что ее ждут подруги. Она промолчала. Уличные фонари хорошо освещали комнату, я видел, что рот ей не зажимали, и сексом она занималась с удовольствием. Володя сказал, что Люда останется ночевать, и та не возразила. Я вышел на улицу и сказал подругам Люды, что она решила остаться. В этот момент к нам подошел со стороны улицы мой друг детства Слава Резепов. Пока я с ним разговаривал, девушки ушли. Мы зашли со Славой в квартиру. Валера с Володей, будучи в восторге от сексуальных способностей Люды, стали меня уговорить, чтобы я попробовал тоже, уверяя, что не пожалею. Но я отказался. Мне нравятся сексуальные девушки, но не люблю быть после кого-то. Сергей тоже отказался, а Слава загорелся и зашел в спальню. Что и как у него там было, не знаю, но вышел он оттуда быстро. В этот момент к открытому окну гостиной подошли подруги Люды и стали ее звать. Рядом с ними находились какие-то парни (как впоследствии выяснилось – дружинники). Окна располагались низко, и с улицы гостиная хорошо просматривалась, так как там горел свет. Слава, Валера и Володя спрятались в прихожей, я, будучи рядом со спальней, заскочил туда, Сергей остался в гостиной один и сказал подошедшим к окну девушкам, что все разошлись, а Люда уехала домой. Девушки, заглянув в окно и убедившись в том, что Сергей один, еще несколько раз позвали Люду и ушли. Та их видела через окно спальни и слышала, так как форточка была открыта, но молчала. В комнате мы находились с ней вдвоем, и могу поклясться чем угодно, что рот ей не зажимал и никаких угроз не делал. Сказал лишь, чтобы она быстро одевалась (ибо лежала в постели раздетая) и, как только подруги уйдут, срочно ехала домой, так как неприятности из-за нее нам не нужны. Как только девушки с парнями ушли, я стал собираться домой. Слава напросился переночевать у меня, так как я жил рядом, а он далеко. Сергей сказал, что пойдет к своей девушке. Валера и Володя решили пойти к общему знакомому Василию, жившему в пятнадцати минутах ходьбы от этого места (рядом с центральным рынком) в одном доме и на одной лестничной площадке с Володей. Люду они пообещали проводить до трамвайной остановки, которая находилась на их пути. Из квартиры Сергея расходились в первом часу ночи, но народу на улице еще было много, так как был выходной день и хорошая погода. Мы со Славой вышли первыми и направились к моему дому, но через несколько минут возле площади Ленина нам встретился мой хороший знакомый Володя Никишин, который сказал, что ему срочно нужен Егоров. Пришлось вернуться на квартиру Сергея, а когда убедились, что там никого нет, пошли к Василию. Придя туда, увидели на диване в гостиной совершенно голую Люду, которая должна была уехать, но почему-то оказалась здесь. Никишин после обсуждения своих вопросов поинтересовался по поводу голой девушки. Ему сказали, что она без комплексов и очень сексуальна, если хочет познакомиться с ней ближе, пусть идет к ней и договорится. Володя так и сделал. Минут через пятнадцать он появился в комнате, где мы все находились, довольный и сказал, что девушка выше всех похвал. После этого он, я и Слава стали собираться домой. Егоров, живший через стенку, тоже собрался уходить, так как за ним пришел отец и ждал его на лестничной площадке. Валеру Вася оставил у себя, но от Люды отказался наотрез, мотивируя тем, что рано утром приедут родители. После этого она стала тоже собираться. Пока мы обговаривали планы на следующий день, Володя Егоров зашел с Людой в ванную комнату, где она ему сделала, как потом выяснилось, быстрый минет. Причем происходило это в тот момент, когда буквально в нескольких шагах от них, по другую сторону входной двери на лестничной площадке, его ждал отец. Выйдя на лестничную площадку, мы на минуту задержались, чтобы уточнить планы на следующий день. Дверь в квартиру Егоровых была открыта. Отец Володи стоял в полуметре от нас, ожидая, когда он освободится. Из прихожей слышался голос его матери, которая торопила обоих. Люда находилась рядом с нами. После того, как Егоров и его отец зашили в свою квартиру, Никишин, Слава, Люда и я вышли из подъезда. Попрощавшись на улице с Володей, мы хотели пойти со Славой ко мне домой, отправив перед этим Люду туда, куда ей нужно. Но она заявила, что идти ей некуда, и попросила ее не бросать, пояснив, что хозяйка, у которой она снимает комнату, запрещает приходить после двенадцати часов ночи и закрывает двери на засов. В тот момент был уже второй час ночи, и это наши планы меняло. После этого мы вернулись в квартиру Сергея, но его там не было, видимо, остался ночевать у своей девушки. Ключа в потайном месте не оказалось, но над входной дверью имелось небольшое оконце без стекла (дом деревянный, двухэтажный, барачного типа). Слава встал мне на плечи и начал протискиваться через это оконце в прихожую с целью открыть входную дверь изнутри. Отверстие было узкое, и потребовалось не менее десяти минут, прежде чем ему удалось через него протиснуться и открыть дверь изнутри. Люда все это время стояла одна в стороне и наблюдала за нашими действиями, и если бы захотела, могла легко от нас уйти, так как я, поддерживая ноги Славы, стоял к ней спиной. Указываю на эти детали для того, чтобы стало ясно, что ее никто никуда силой не тащил и насилия по отношению к ней не было. После того, как мы оказались в квартире, Слава и Люда ушли в спальню, а я намеревался лечь в гостиной, так как очень хотел спать. Перед сном зашел в туалет, а когда вернулся, то обнаружил на кровати в гостиной тихо похрапывающего Славу. Он, как и в первый раз, уложился очень быстро и вместо того, чтобы остаться с Людой в спальне, завалился прямо в одежде на единственную в гостиной комнате кровать. Примоститься рядом я не мог, ибо кровать была узкой. В спальне находился старый дерматиновый диван без простыни, одеяла и подушки и двуспальная кровать, на которой лежала Люда. Выбора, по сути, не было. Когда я лег под одеяло рядом с Людой, то обнаружил, что на ней нет ничего. Лифчик и плавки лежали на стуле возле кровати, но она их надевать не собиралась. Какое-то время я старался не думать о сексе. Во-первых, как уже подчеркивал, не люблю быть после кого-то, во-вторых, хотел спать. Но соприкосновение с телом молодой обнаженной женщины с ярко выраженными сексуальными наклонностями направило мои мысли по определенному руслу. В результате произошло то, что произошло. По части секса она оказалась на высоте и исполнила все что полагалось в лучшем виде. До утра мы с ней спали вместе. Утром проводили Люду до ближайшей остановки и посадили в нужный ей трамвай. Расстались хорошо. Договорились о новой встрече. Насильственных действий по отношению к ней с моей стороны не было. Со стороны других ребят я тоже не видел насилия. Но, к нашему несчастью, об этом случае узнал офицер милиции Клочков, который грозился незадолго до того упрятать нас с Володей в тюрьму за то, что отказались на него работать. Он приехал на квартиру, где Люда снимала комнату, и вынудил ее написать заявление об изнасиловании. О том, как это произошло, расскажу. После того, как я подругам Люды сказал, что она остается ночевать в квартире Сергея, те зашли в ближайшее (центральное) отделение милиции и там пояснили, что на чужой квартире осталась их знакомая, о которой они беспокоятся, при этом назвали наши имена и описали внешность. В милиции поняли, о ком идет речь, но нужных мер не приняли, а девушкам сказали: «Знаем эту квартиру, порядочные девушки туда не ходят, никуда ваша подруга не денется. Оставьте свой адрес, как она появится – позвоните». Выйдя ни с чем из милиции, девушки увидели на улице дружинников и обратились к ним за помощью. После этого они вместе с ними подошли к окнам квартиры Сергея, но Люда, как уже ранее писал, на их зов не откликнулась. Милиция же не отреагировала на их просьбу помочь потому, что, как впоследствии выяснилось, хозяин квартиры Сергей был их осведомителем. В его квартире зачастую собирались уличные авторитеты и разговаривали за бутылкой вина на разные темы, а он эту информацию передавал своему непосредственному шефу, которым являлся тот самый Клочков, который пообещал меня упрятать в тюрьму. С Сергеем мы знали друг друга давно. Он, как и я, до этого сидел, и у нас имелись общие знакомые. Поэтому ему не стоило большого труда войти ко мне в доверие по указанию Клочкова. Вся информация обо мне, попадавшая в милицию из других источников, также передавалась Клочкову. Когда он утром узнал о ночном событии, где упоминались мое имя и квартира его осведомителя, то тут же поехал к Люде и заставил ее написать заявление об изнасиловании. Затем приехал ко мне домой и арестовал нас со Славой. Остальных поймали позже. Сергея не тронули, хотя по закону он являлся соучастником, ибо Володя и Слава занимались с Людой сексом при нем. Нас обвинили в изнасиловании, которого не было. Дело происходило в центре города. Лето, выходной день, на улице масса народу, квартира Сергея находилась на первом этаже, окна из-за духоты были открыты и выходили на центральную улицу Карла Маркса. Во время секса в комнате с Людой никогда не находилось более одного человека, иногда она оставалась одна. Из квартиры в квартиру ходили пешком. Могла кричать, сопротивляться, привлечь внимание прохожих. Но этого не делала. До приезда в Хабаровск Люда жила с родителями в Казахстане, хотя и русская. Вначале, понимая, что во многом виновата сама, она писать заявление не хотела. Но Клочков пригрозил, что отправит официальные письма ее родителям и в институт, где укажет, что она, вместо того чтобы готовиться к экзаменам, шляется по танцплощадкам и занимается развратом. После этого Люда написала все, что от нее потребовали. Через несколько дней после этих событий она завалила вступительные экзамены и в институт не попала. С ней и двумя ее подругами, упомянутыми выше, повстречались наши родители. Выпили шампанское и договорились о том, что она заберет заявление из милиции, и на ней женится Слава. Он единственный из нас несудимый. Квартиру для молодой семьи наши родители решили предоставить совместно, а также обещали устроить ее без экзаменов в техникум. Она согласилась. Тогда же в присутствии своих подруг Люда рассказала нашим матерям, что не хотела писать заявление, но ее заставил Клочков. После разговора с нашими родителями Люда пошла в милицию с целью забрать заявление, но ей в этом отказали, сказав, что нас все равно посадят. Усугубило положение также и то, что Шептухин Валера дружил с симпатичной девушкой лет 17–18, которую звали Ира Кондратова. Валеру Бог внешними данными тоже не обидел, и вместе они смотрелись неплохо. Но, на нашу беду, отец Иры работал в краевой прокуратуре и занимал там высокую должность. Он неоднократно звонил Валере домой и обещал упрятать в тюрьму, если тот не отступится от его дочери. Валера не обращал на его угрозы внимания, а однажды послал по телефону подальше, чего тот, конечно же, ему не простил. А тут и подходящий случай подвернулся. После того как заявление Людмиле не отдали, она сказала следователю, что из-за того, что провалила вступительные экзамены, ей придется уехать в Казахстан. Краевая прокуратура, чтобы не закрывать дело за отсутствием истца и не дать нам сорваться с крючка, на который мы так глупо попались, устроила ее в политехнический институт без экзаменов. Помимо прочего ей дали место в общежитии и хорошую стипендию. До этого Люда не наглела, понимая, что виновата сама, но после того, как ее устроили в институт через прокуратуру, стала давать такие показания, которые от нее ждали благодетели. В частности, на очной ставке, проводившейся на следующий день после моего ареста в присутствии следователя Звербул, она подтвердила, что интимная близость между нами возникла лишь под утро, и никаких угроз с моей стороны не было. Однако в своих следующих показаниях, взятых за основу в суде, утверждала, что в первой квартире ее поочередно изнасиловали Валера, Володя, Слава и я, во второй – Никишин и Егоров (минет), и по возвращении в первую – Слава и я. Из этого следует, что в первой квартире я был последним; во второй – до меня не дошла очередь; в третьей ее поимел вначале Слава, затем подбирал остатки я. Это нереально! В тот момент я был самым крутым в городе авторитетом. И если бы захотел заняться сексом с Людой, то никто бы не притронулся к ней раньше меня, так как все мои друзья знали, что я не люблю быть после кого-то. У меня с ней не было ничего ни в первой квартире, ни во второй, потому что я этого не хотел. И не окажись я с ней под утро в одной постели, то и вообще бы ничего не было. Пока дело об «изнасиловании» вел следователь Звербул, мы не теряли надежды на благополучный исход. Но после того, как (с подачи отца Иры Кондратовой) дело передали следователю краевой прокуратуры Чекалиной, наше положение резко ухудшилась. Ибо свои усилия она направила не на восстановление истины, а на то, чтобы завалить нас грязью и не дать из-под нее вылезти. Более того, Чекалина подсказывала «пострадавшей», какие ей нужно давать показания, и изменяла наши, пользуясь тем, что они писались ее рукой. Ира Кондратова, после того как ее отец так жестоко свел счеты с Валерой, ушла из дому и вместе с нашими родителями и друзьями старалась нам всячески помогать. Подходила к тюремному забору, чтобы докричаться и передать нужную информацию; носила в тюрьму передачи и собирала вместе с другими ребятами и девчатами подписи среди молодежи с требованием нас освободить. Наше дело об «изнасиловании» вызвало в городе большой резонанс. Почти все, кто знал его суть, считали, что если и нужно кого-то судить, то в первую очередь саму «пострадавшую», которая спровоцировала своим поведением возникшую ситуацию. Даже подруги Люды, бывшие с ней в тот вечер, показали в суде, что силу к ней никто не применял и на квартиру Сергея она пришла добровольно. Имелись и другие свидетели, подтвердившие на следствии и в суде, что насилия здесь не было, и в частности отец Егорова Володи, который видел Люду в полуметре от себя на лестничной площадке. Однако суд брал во внимание лишь то, что усугубляло наше положение. Судебное разбирательство длилось несколько дней. Суд был закрытым, и в зал никого, кроме адвокатов, не пускали. Однако на протяжении всего этого времени на улице возле здания краевого суда, когда мы там находились, собиралось большое количество молодых ребят и девчат. Они приходили туда ежедневно для нашей поддержки и не расходились до тех пор, пока нас не увозили в тюрьму. Подобная поддержка нам была необходима, ибо статья за изнасилование считалась не только тяжелой, но и позорной. Лучше попасть в тюрьму за убийство нескольких человек, чем за изнасилование одной конченой шлюхи. Убийству можно найти оправдание: самооборона, душевное состояние или сложившиеся обстоятельства. Найти оправдание изнасилованию нельзя. Поэтому я с большой благодарностью всегда вспоминал тех ребят и девчат, которые поддерживали нас морально во время следствия и суда. И в первую очередь – Иру Кондратову, которая не только не отказалась от Валеры в трудное для него время, но и выступила против своего отца, сыгравшего в этой истории не последнюю роль. Однажды в перерыве между судебными слушаниями я сказал Валере в присутствии других подельников, что если бы у меня была такая подруга, то я бы в сторону других женщин вообще не смотрел. Валера ответил, что если нас оправдают (а надежда такая еще теплилась), то именно так у него с Ирой и будет. Но нас не оправдали. И дальше каждый согласно предначертанию пошел своей собственной дорогой. Шептухина, Егорова и меня осудили на 15 лет строгого режима. Никишина – на 12 лет строгого, Резепова – на 10 лет усиленного. Мне, Валере и Славе было тогда по двадцать лет, обоим Володям – по двадцать два. Каждый из нас имел планы на будущее, надеясь на лучшую долю, но жизнь распорядилась иначе. В дальнейшем я много думал о сложившихся обстоятельствах, и чем больше их анализировал, тем больше поражался. Создавалось впечатление, что за всем этим стояли какие-то сверхъестественные Силы, заранее предопределившие результат. Судя по тому, как развивался ход событий, произошло именно то, что должно было произойти. Возникали вопросы, не дававшие мне покоя. Почему Люда оказалась в квартире Василия, а не уехала домой, как было намечено? Почему именно тогда, когда мы шли со Славой ко мне домой, нам встретился Никишин, которому срочно понадобился Егоров? Почему Слава не остался спать с Людой в спальне и занял единственную кровать в гостиной? Почему этот случай произошел именно тогда, когда Клочков пообещал меня упрятать в тюрьму? Почему с нами оказался Шептухин, за которым охотился краевой прокурор? Почему после заявления подруг Люды милиция не выехала на квартиру Сергея с целью преступление предотвратить? Ведь сексуальная близость с «пострадавшей» у меня произошла позднее. Подобных вопросов возникало много. Более того, в тот злополучный вечер на танцплощадке находились две мои хорошие знакомые Наташа и Вика, которые хотели провести эту ночь со мной. С обеими я занимался до этого сексом, и обе мне нравились, поэтому пообещал и той и другой встретиться на выходе по окончанию танцев, рассчитывая к тому моменту определиться. Однако на выходе меня перехватили Валера с Володей, с которыми были три незнакомые мне девушки. Я выбрал одну из них, по имени Вера, и мы пошли гулять. Окончилась эта прогулка тюрьмой. Имелись и другие интересные совпадения, но я заострил внимание на основных. Если рассматривать ход событий в отдельности, то может показаться, что это цепь случайностей. Но если посмотреть на сложившуюся картину в общем, то выявляется четко спланированная кармическая программа, где нет ничего случайного. Мне суждено было пройти через унижения, страдания, лишения, трудности и всевозможные испытания, чтобы закалиться и подготовиться к выполнению серьезной миссии. И я через все это прошел. А что касается Люды, то студенты и преподаватели института, в который она попала через прокуратуру, смотрели на нее как на шлюху, по вине которой пострадали молодые ребята. После того, как нас осудили, благодетели из краевой прокуратуры о ней тут же забыли, и через некоторое время ее из института отчислили. Как сложилась ее дальнейшая жизнь, я не знаю и знать не хочу. Каждый из нас имеет свой жизненный путь, свои испытания и свои уроки, согласно которым Высшие Силы, следящие за развитием человечества, ставят нам те или иные оценки. Клочков, заставивший Люду написать заявление, через какое-то время окончил жизнь самоубийством, уходя от правосудия. А может, убрали сообщники из-за того, что много знал. Тогда большую группу офицеров из Хабаровской краевой милиции привлекли к уголовной ответственности за грабежи, бандитизм и убийства. Дело было шумное, и замять его не удалось. Многих привлекли тогда к уголовной ответственности и осудили на разные сроки. В результате зло вернулось к тем, кто, прикрываясь законом, творил беззакония, и Клочков не оказался исключением. А что касается нашего дела об «изнасиловании», то почти у всех, кто о нем узнавал, возникал естественный вопрос: чем мотивирован столь суровый приговор? В то время выше 15 лет был только расстрел. Официально это объясняли тем, что «пострадавшей» в момент «изнасилования» не хватало четырех дней до 18-летия, в связи с чем она считалась несовершеннолетней. А также тем, что мы были ранее судимы. Но на самом деле главная причина заключалась в политике правящего класса. Находившаяся у власти элита уже давно жила при коммунизме, ни в чем себе не отказывая и не придерживаясь никаких законов (ни моральных, ни нравственных, ни уголовных), в то время как простых людей загоняли за колючую проволоку в огромных количествах по любому поводу. Создавалось впечатление, что в верхних эшелонах власти собрались не лучшие представители народа, а худшие из его врагов. Преступному правящему режиму нужны были не инициативные, с чувством собственного достоинства люди, а дешевая рабочая сила и запуганная, полузомбированная толпа. Под вывеской справедливого общества, идущего к светлому будущему коммунизма, скрывалась империя зла, державшаяся на силе, подлости и обмане. Она напоминала огромный концлагерь, огражденный от внешнего мира железным занавесом, внутри которого для устрашения слабых и уничтожения сильных находилась сеть лагерей поменьше с более жестким режимом содержания. Эта так называемая «исправительная» система пропускала через себя миллионы зачастую несправедливо осужденных людей, которые являлись, по своей сути, рабами. Эти узаконенные рабы не имели будущего. Перед теми, на кого ставилось клеймо «судимый», двери закрывались везде, и находившаяся у власти элита была в этом заинтересована. Во-первых, дешевая рабочая сила; во-вторых, бесправными людьми легче управлять; в-третьих, политика «кнута и пряника» (когда карьера, а нередко и жизнь зависели от начальства) помогала правящей элите держать в повиновении народ. При подобной системе любой человек (даже самый честный и духовно возвышенный) после осуждения по уголовной статье автоматически попадал в разряд отбросов общества и терял во всех вопросах право голоса. Поэтому и старались служители тьмы, обладающие земной властью, как можно больше заклеймить людей, и в первую очередь молодежь.

ГЛАВА 3 ОСТАТЬСЯ ЧЕЛОВЕКОМ Когда меня арестовали за изнасилование, то я хотел повеситься, но, столкнувшись в тюрьме с горем других людей, понял, что нужно жить, пока есть возможность, а если придется уйти из этого несправедливого мира, то жалеть будет не о чем. Мысли о свободе я из головы выбросил, на личной жизни поставил крест. Единственным желанием было остаться человеком и не потерять своих лучших, данных мне когда-то Богом, качеств, это стало главной целью моей жизни. Перед «исправительно-трудовой» системой никогда не ставили задач исправлять оступившихся людей в моральном, духовном и нравственном планах. Эта система была построена на силе, страхе, подлости, обмане и прививании рабской психологии. Человека старались сломать и раздавить морально, а если потребуется, то и физически. Из-за моего ярко выраженного стремления к справедливости и нежелания мириться с подлостью, унижениями, оскорблениями и беззакониями я зачастую наживал себе врагов не только со стороны начальников, переходивших за черту дозволенного, но и со стороны заключенных, привыкших решать свои вопросы с позиции силы. Это укрепляло во мне уверенность, что никогда не освобожусь, но переделать себя не мог. Статья за изнасилование считалась в местах заключения позорной. Как правило, осужденные по этой статье не имели права голоса и уж тем более не могли стать авторитетами. Вначале у меня возникало на этой почве много конфликтов, в которых я никому не уступал. Затем многие поняли, что со мной лучше не связываться, а еще через какое-то время я поставил себя так, что со мной стали считаться все без исключения. После того, как мне удалось свой авторитет закрепить, я стал оказывать заметное влияние не только на отдельных заключенных, но и в целом на тюрьмы и зоны, где мне приходилось бывать. Я создавал общаковые постановки, пресекал беспредел со стороны заключенных, привыкших решать вопросы с позиции силы, и противостоял произволу лагерного начальства. Добиться справедливости с позиции закона в местах заключения было невозможно, так как колонии приносили государству большую прибыль. Система исправительно-трудовых учреждений занимала тогда в стране одно из первых мест по валовому доходу. Фактически это было узаконенное рабство, ибо заключенные почти не имели прав. Труд был тяжелее, чем на воле, а работали многим больше и почти даром. Руководители прокуратур и управлений внутренних дел питались от местных колоний, и жалобы писать туда на лагерную администрацию не имело смысла, ибо их не пропускали. А жалобы, попадавшие в вышестоящие инстанции по неофициальным каналам, пересылались обратно тем же, на кого жаловались, после чего жалобщиков жестоко карали. Я знал обо всем этом, поэтому использовал в борьбе с начальством иные методы. Так как я пользовался в местах заключения авторитетом, то мне не составляло большого труда собирать компромат на начальство. Облегчало задачу то, что заключенных, находившихся под их полным контролем, начальники не опасались и зачастую творили беззакония, злоупотребления и хищения открыто, не опасаясь наказания. Собранную информацию я переносил на бумагу и переправлял нелегально своей матери, а в сопроводительном письме пояснял, как и куда нужно отправлять копии моих писем в том случае, если у меня возникнут проблемы. Согласно моим установкам мать, опираясь на изложенные мной факты, поднимала шум в высоких инстанциях и требовала разбирательства, а я обосновывал все мной написанное на месте. Характеры у нас с матерью схожие: если она за что-то берется, то все доводит до конца. В этом отношении мы хорошо дополняли друг друга. Если я поднимал шум изнутри, то она поддерживала меня снаружи. Действовали по отработанной схеме. Мать отправляла копии моих писем в обком партии, прокуратуру и управление мест заключения той области, где я находился, и в сопроводительных письмах предупреждала, что если не будут приняты меры, она обратится с этим вопросом в Москву. Угрозы ее не были пустыми. Когда нас осудили за «изнасилование», она, делегируемая матерями моих подельников, неоднократно бывала в Москве в разных высоких инстанциях, включая Верховный суд и Генеральную прокуратуру, с требованием пересмотреть наше уголовное дело. Естественно, ворон ворону глаз не выклюет, и приговор осудившего нас краевого суда оставляли без изменения, но шуму получалось много. Я неоднократно писал матери, чтобы она поберегла нервы и деньги и не ездила в Москву из-за сфабрикованного против нас дела, так как доказать нашу невиновность при сложившихся обстоятельствах нельзя. Но она упорно на протяжении первых семи лет ездила с этой целью в столицу, неизвестно на что надеясь. Единственным положительным моментом в этих поездках было то, что мать изучила в Москве все ходы и знала, где, на кого и как нужно в случае необходимости давить. И если какой-то чиновник пытался ее игнорировать, то очень долго потом о своей оплошности жалел и проклинал тот день и час, когда впервые увидел ее у себя в кабинете. Обладая врожденным упорством и способностью убедительно говорить, она никогда не останавливалась на полпути и брала чиновников штурмом, а если не получалось, то – на измор. Если ей отказывали в одной инстанции, она тут же шла в другую, более высокую, с жалобами на тех, кто ее игнорировал. При этом делала упор на то, что муж ее проливал кровь на фронте, она приближала день победы самоотверженным трудом в тылу, власть у нас народная, а она и есть тот самый народ, которому так называемые «слуги народа» обязаны служить. Чиновники, соприкасавшиеся с моей матерью лично, старались с ней не спорить. Проблемы простого народа их не интересовали, но в их кругах имели место интриги и подсиживания, и это заставляло их быть более осмотрительными в некоторых случаях. Информацию я передавал своей матери всегда серьезную и доказуемую. Бил наверняка. После того, как факты, компрометирующие начальство, вытаскивались наружу, делать вид, что ничего не происходит, уже было нельзя. Все, кого это касалось, понимали, что если информация, изложенная в моих письмах, попадет в высокие московские инстанции, то ситуация может выйти из-под их контроля. В результате со мной встречались руководящие работники колоний и просили остановиться. Мне говорили: «Ты не трогаешь нас, мы не трогаем тебя. Живи как хочешь, мы тебя не видим и не слышим. Только не вмешивайся во внутренние дела колонии, не затрагивай администрацию и не защищай заключенных». Таким образом, я добивался для себя больших привилегий и имел многое из того, что нужно было в тех условиях. Когда меня осудили на большой срок, я поставил перед собой задачу научиться играть под интерес во все лагерные игры (карты, нарды, зари, домино), чтобы стать материально независимым. До начала семидесятых годов в российских зонах строгого режима воров в законе почти не было (за исключением тюремного режима), и элитной прослойкой, обладавшей влиянием в местах заключения, являлись «играющие». Я стал профессионалом в этом отношении и выигрывал в зонах и тюрьмах, где мне приходилось бывать, немалые по тем меркам деньги. В связи с этим у меня появились достаточно серьезная финансовая база, благодаря чему я мог решать многие вопросы, а также подтягивать к себе нужных людей. За игру под интерес, если ловили с поличным, наказывали строго. В частности, могли закрыть на пятнадцать суток в штрафной изолятор (ШИЗО), а если это происходило неоднократно, то на шесть месяцев в помещение камерного типа (ПКТ). Однако мне (после моих изобличительных писем и вмешательства матери) зачастую делали поблажки в обмен на то, что не буду затрагивать администрацию и защищать заключенных. Меня это, безусловно, устраивало. Какое-то время все было хорошо, но потом как-то само собой получалось, что я замечал какую-то несправедливость со стороны начальства в отношении заключенных и незаметно для себя втягивался в ту или иную историю. Это приводило к конфликтам, и у меня возникали проблемы. Неоднократно пытался убедить себя в том, что не должен лезть туда, где меня не касаются лично, но получалось обратное. Представители администрации мне говорили: «Зачем тебе это нужно, ведь мы тебя не трогаем?!» Но какая-то невидимая, но ощутимая сила толкала меня на борьбу с несправедливостью, и я наживал себе серьезных врагов, наделенных большой властью. В результате меня подвергали репрессиям, сажали в штрафные изоляторы, закрывали в помещения камерного типа и отправляли на тюремный режим. Нередко возникали конфликты и с заключенными, которые допускали беспредел в отношении других осужденных. В связи с этим, из восемнадцати лет, проведенных в неволе, я около десяти провел в камерах (карцерах, штрафных изоляторах, тюрьмах, спецтюрьмах и т. д.) на фоне непрекращающихся репрессий, конфликтов, провокаций и войн.

ГЛАВА 4 МАТВЕЕВСКАЯ ЗОНА В начале лета 1972 года меня перевели из следственной тюрьмы, где я пробыл более девяти месяцев, в 13-ю колонию строгого режима. Зона эта находилась на окраине города Хабаровска рядом с поселком Матвеевка, в связи с чем ее так и называли матвеевской. Ранее в этой колонии находился общий режим, но за полгода до моего приезда всех заключенных с общим режимом оттуда вывезли, а взамен завезли осужденных со строгим режимом из разных регионов. Хабаровчан там было мало. С первых же дней у меня начались конфликты. Статья за изнасилование считалась позорной, и осужденные по ней старались не высовываться, ибо были уязвимы. Я вел себя независимо и никому не уступал, многим это не нравилось. Но со временем все поняли, что со мной лучше дружить, чем воевать. А еще чуть позже, несмотря на молодость (21 год) и позорную статью, я стал играть в этой зоне заметную роль. Этому способствовало и то, что стали подвозить хабаровчан, которые знали меня лично. Лагерному начальству мое поведение не понравилось, и на меня стали давить: «Вступай в совет внутреннего порядка и становись на путь исправления, иначе сгниешь в тюрьме». Совет внутреннего порядка – это лагерная полиция. Член СВП обязан был писать доносы на заключенных, после чего тех подвергали наказаниям. Чем больше доносов, тем больше льгот получал тот, кто их писал, и увеличивались его шансы на досрочное освобождение. Зачастую доносы были необоснованные, но лагерную администрацию это устраивало. Чем больше несправедливости и вражды между заключенными, тем проще загонять их в нужные рамки и расправляться с неугодными. Были среди заключенных и такие, которые в СВП не вступали, но доносили на своих товарищей тайно. После того, как я отказался вступить в СВП и стать тайным осведомителем, меня стали «прессовать» и водворять по любому поводу в штрафной изолятор. От такой несправедливости я обозлился и все кругом стал видеть в темных красках. Мало того, что осудили несправедливо за изнасилование, так еще и здесь жить не дают. Появилось желание мстить. В такие моменты я стал бояться сам себя, ибо мог в любой момент сорваться и совершить непоправимое. Мысли о мести стали навязчивыми. Я многократно прокручивал в голове сцены убийства наиболее подлых членов СВП и сотрудников администрации. О последствиях почти не думал, ибо после того, как меня несправедливо осудили на большой срок, жизнь потеряла смысл. Хотел лишь одного, захватить с собой на тот свет как можно больше негодяев, чтобы другим заключенным стало после этого легче жить. У меня начались нервные срывы, я стал агрессивным. Это дало повод начальству усилить пресс еще больше, но от этого я становился еще злей. Если бы начальники смогли прочитать мои мысли, то наверняка бы задумались и остановились. Но, измеряя всех одной меркой, и задавшись целью сломать меня в назидание другим заключенным, они фактически подготавливали почву для серьезного преступления, к которому я психологически был уже готов. В связи с затронутой темой мне вспомнился случай, произошедший летом 1973 года. Я нокаутировал тогда самого «блатного» в зоне надзирателя, начальника смены – прапорщика по кличке Тузик. Произошло это в штрафном изоляторе. Этот надзиратель ворвался в камеру, где я тогда находился, и стал выкручивать руки моему другу Кононову Толику, тоже хабаровчанину, за то, что тот курил. Я встал между ними, прапорщик, схватив меня за грудки, с размаху ударил об стену. Все остальное произошло настолько быстро и неожиданно, что все опомнились лишь после того, как надзиратель после тройного удара в челюсть вылетел из камеры в коридор и, шлепнувшись на цементный пол, отключился. Остальные надзиратели с испугу тоже выскочили в коридор. Помимо меня и Толика в этой же камере находился еще мой подельник по 117-й статье – Никишин Володя, физически сильный парень, мастер спорта по боксу в полутяжелом весе. Он был выше меня на голову и старше на два года. Толик на четыре. Оба в свое время имели большой вес в Хабаровске и были известны как сильные кулачные бойцы. Я тоже был в этом отношении не подарок, если сильно разозлить. Надзиратели об этом знали. Мы встали втроем против входа в камеру и заявили прапорщикам, офицерам и солдатам, которых набежало достаточно много, что живыми не сдадимся. Заключенные в соседних камерах ШИЗО и ПКТ в порядке солидарности стали громко стучать в свои двери и кричать в нашу поддержку. Не решившись ворваться к нам в камеру, надзиратели подогнали пожарную машину к штрафному бараку и через вторую решетчатую дверь облили нас водой из пожарного шланга, чтобы мы остыли. И после этого оставили до утра в покое. Утром предложили выйти на беседу с начальником колонии. Разговор состоялся в прогулочном дворике. Помимо начальника колонии там было много офицеров, прапорщиков и солдат, которые окружили нас тройным кольцом. Мы подумали, что будут бить, как делалось обычно в таких случаях, затем раскрутят на новый срок. Но в тот раз вся эта история закончилась благополучно. Повезло в том, что начальник колонии полковник Драновский (слывший человеком справедливым) стал разбираться лично. Выяснилось, что прапорщик сам виноват, так как не имел права распускать руки. В продолжение затронутой темы расскажу еще один случай, произошедший в конце лета 1973 года. Он также мог обернуться для меня новым сроком, но мне опять повезло. Я тогда кинулся на начальника отряда капитана (фамилию не помню) за то, что он меня оскорбил в присутствии заключенных. Мой кулак, не долетевший до его лица лишь на несколько сантиметров, перехватил в последний момент мой друг Валера Фокин, тоже хабаровчанин, который буквально повис на моей руке. Все произошло молниеносно и неожиданно для всех. Меня на какое-то время заклинило. Когда я понял, что натворил, то быстро взял себя в руки и сказал начальнику отряда спокойным тоном, чтобы он впредь следил за своим языком. И после этого пошел опять собираться в штрафной изолятор, откуда вышел незадолго до того. На мое счастье, этот капитан попал во внутренние войска из действующей армии недавно и был во многом еще не испорчен. Прочувствовав мое состояние, он пригласил меня в свой кабинет, и мы с ним побеседовали о жизни. Признав, что был не прав, он извинился за допущенные в мой адрес оскорбления, а к концу разговора стал относиться ко мне с уважением. Со своей стороны я извинился перед ним за свою несдержанность. Люди, подобные этому капитану, попадались в системе исправительных учреждений редко. Окажись на его месте кто-либо другой, этот случай мог для меня окончиться трагически, ибо перед тем, как на него кинуться, я успел запустить ему в лицо горсть домино, которые зацепил со стоящего рядом стола. Уже одного этого было достаточно для заведения уголовного дела. Подобные срывы вошли в систему, я стал терять над собой контроль. Мне срочно нужно было изменить обстановку. По этому поводу я неоднократно разговаривал с начальником отряда, и даже один раз с начальником колонии. Но все упиралось в начальника санчасти, майора, который был таким же врачом, как я – космонавтом. В подчинении у него находились вольнонаемный фельдшер и зек-санитар, которые тоже ничего не понимали в медицине. Этот начальник санчасти и сам никого не лечил, и своим подчиненным не давал этого делать, одну и ту же таблетку ломал пополам и вручал двум разным больным: одному от головы, а другому от живота. Заключенные неоднократно напоминали ему о том, что он в первую очередь врач, а потом уже работник исправительного учреждения, но у него был один ответ: «Вы враги народа, вас привезли сюда не лечить, а карать». Всех приходивших к нему с жалобами на здоровье он обвинял в симуляции. Исходя из этого, болезни запускались. Иногда доходило до распада печени или открытой формы туберкулеза, а начальник санчасти даже освобождения от работы не давал, не говоря уже о том, чтобы отправить на обследование в сангородок. Сангородок – это большая зона-больница, вмещавшая до полутысячи человек. Находилось это заведение в двухстах километрах от Хабаровска на станции Бира. Туда свозили больных заключенных из всех колоний Хабаровского края, а иногда и из других регионов. Но из матвеевской колонии при упомянутом выше начальнике санчасти туда попадали редко. На мои просьбы отправить в сангородок для медицинского обследования и лечения нервной системы он говорил: «Ты – отрицаловка, тебе не положена медицинская помощь. Вступай в СВП, отправлю в больницу». Своим цинизмом он доводил меня до белого каления, и я был готов его убить. В голове появлялись мысли о мести. Когда я понял, что финал может быть трагическим, то отправил своей матери нелегально письмо, в котором рассказал о своем состоянии и садистском отношении начальника санчасти к заключенным. Мать подняла на свободе шум и атаковала краевое управление мест заключения, краевой отдел здравоохранения и крайком партии. В колонию для выяснения обстоятельств приехали врачи. Меня осмотрели, выслушали и первым же этапом отправили в сангородок. Перед этапированием начальник санчасти мне сказал, что побеспокоится о том, чтобы я в сангородке не задержался, а по возвращении в матвеевскую зону он со мной разберется. Угрозы его не были пустыми, ибо он являлся руководителем партийной организации учреждения, и с ним даже начальник колонии старался не спорить.

ГЛАВА 5 САНГОРОДОК В сангородок я прибыл весной 1974 года. Там встретил много знакомых, а также друга и подельника Володю Никишина (по кличке Никифор), который попал туда за несколько месяцев до того уже из другой колонии с туберкулезом легких. Когда я рассказал ему о конфликте с начальником санчасти и о его последних словах, то он предложил мне «закосить» под туберкулезно больного. Согласно установленному правилу заключенные, поступавшие в сангородок, обязаны были пройти медицинское обследование. Анализы, подтверждавшие туберкулез легких, за меня сдал специально для этого подобранный Володей человек. Он же сделал и рентгеновские снимки. После этого переговорили с кем нужно, и меня перевели в туберкулезное отделение. Так я стал «туберкулезным больным». Чифирил из одной кружки с теми, у кого была открытая форма туберкулеза, и мечтал о том, чтобы у меня быстрее появился свой собственный туберкулез. В случае разоблачения меня ждала матвеевская зона, куда идти не хотелось. Более того, в медицинской карте появилась бы отметка «симулянт», после чего двери санчасти закрылись бы окончательно, помирать будешь – не помогут. Туберкулезное отделение было отделено от основной территории больницы деревянным забором. Внутри стояли два деревянных барака, вмещавших около ста человек. Калитка и ворота на замок не закрывались, и на территорию больницы можно было выходить свободно. Курс лечения для туберкулезных больных был рассчитан минимум на полгода, и после этого переводили в тубзону, находившуюся за забором. Обычно все лагерные авторитеты, приезжавшие в сангородок, собирались для общения на территории туботделения. Там и свободы больше, и режим слабее. Связь с зонами также осуществлялась через туботделение. Мы встречали этапы из всех зон и были в курсе многих событий, которые происходили в Хабаровском крае. В сангородке, особенно в туботделении, много играли под интерес в карты, нарды, домино и т. д. Как правило, заключенные приезжали в больницу с деньгами и часто от избытка свободного времени ввязывались в игру. К тому времени я научился играть неплохо во многие лагерные игры и выигрывал по тем меркам немалые деньги. За короткое время мы с Володей Никишиным поставили себя так, что с нами стали считаться все без исключения. Авторитеты, приходившие в сангородок из разных зон, тоже признавали наше первенство. А так как этапы приходили часто, то информация о нашей деятельности рас

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒

Date: 2015-07-24; view: 328; Нарушение авторских прав

mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.009 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию