Mittwoch, 21.30

«Сегодня тебе исполнилось двадцать четыре. Ты далеко, тебя нет со мной, тебя нет в этой стране. Хочешь правду? Я был в Штатах уже два раза за всё это время, я знал, как найти тебя и я мог. Но я ничего не сделал. Потому что это бесполезно. Боль потихоньку притупляется. Мне легче уже. Я понимаю, что можно жить и без тебя, но боже мой, ты нужен мне! Как воздух, слышишь?! Не уходи, я не хочу забывать. Я должен забыть, чтобы освободиться, но я не хочу освобождаться, я хочу помнить каждую минуту с тобой проведенную. Ради этого я готов вот так сдыхать каждый день, не спать ночами, петь только для тебя, думать только о тебе, а сливаясь с кем-то вспоминать о тебе, после чего с отвращением сплёвывать, и вышвыривать жалкое подобие вон. Я притворяюсь, что мне хорошо. Мне плохо. И это говорит о том, что тебе хорошо. Оно всегда так – если один счастлив, то второй плачет, и наоборот. Значит, тебе хорошо. Я очень хочу, чтобы ты был счастлив. Ты будешь счастлив, любимый, я очень этого хочу. Всё хорошо до тех пор, пока я не сажусь писать это, я более-менее спокоен, вроде бы не так остро чувствую этот кошмар. Значит, надо перестать писать. Но где, где мне говорить о том, что ты нужен мне, что я люблю тебя, что я тебя хочу? Да, Билл, не только люблю всё ещё, но и хочу. Потому что мне нужны только твои руки, твои губы, твоё тело. Я хочу слушать твои вздохи, твои стоны. Я помню каждый удар твоего сердца, и хочу его слышать. Я помню каждую родинку на твоей коже, не зря запоминал их поцелуями. Я помню, как это – держать тебя в руках, прижимать к себе, ощущая твою дрожь, твой пульс. Смотреть в твои сверкающие глаза, касаться твоих губ, самых красивых на свете. Я помню, что значит принадлежать тебе, и помню, как обладать тобой. Обладать – очень сладко всегда, а принадлежать тебе – всегда очень больно. Нет, Билл, не в том смысле. Я уже говорю о другом. Говорю бессвязно и непоследовательно. Потому что у любви нет разума, она слепа и глупа. У любви нет логики, и в ней не придумывают красивых предложений, в которые можно облечь слова, чтобы это было эффектно. Поэтому ничего, кроме смеси: «люблю, хочу, не люблю, ненавижу, обожаю, не хочу, приди, уходи», я тебе сказать не смогу».

Леманн снова, как давным-давно, пересматривал записи в своём дневнике, и вспоминал, как это было, когда… Сейчас он уже об этом думать не хотел. С того самого дня, как Билл покинул Германию, он делал записи по нескольку раз в день, но со временем они стали редеть, появляясь сначала раз в день, потом раз в два дня, и становясь всё короче и спокойнее. И сегодня, 14 ноября, он уже зашёл спустя месяц, со времени последней записи. Ему уже просто было нечего сказать. Боль притупилась, а без неё, казалось, уже и нет той сумасшедшей любви, которую раньше он мог выливать на несколько страниц. И обдумывая это, Том пришёл к заключению, что это была вовсе не любовь, а одержимость, вперемешку со слабостью. Любовь, которую нужно постоянно подпитывать чем-нибудь - разве это любовь?

В ту ночь, когда он «проводил» Билла, Леманн напился очень сильно, впервые после выписки из клиники, а ему категорически нельзя было этого делать. Обошлось без скорой, но зато он здорово потрепал нервы Рене – своему напарнику по танцам, который целую неделю не отходил от него, скрывая от требовательного Штайнке причину его внезапного недомогания, и, как следствие, неявки на репетиции. Но на ночь Рене уходил - его ждала девушка, а Том снова оставался наедине с мыслями и болью, о которых никому не мог рассказать. Приходилось писать. Он был зол на всех: на себя - за свою слабость, на Билла – за то, что он уехал, на Элке, которая сообщила ему об этом, на мать, которая не пустила Билла к нему тогда, когда он в нём безумно нуждался, и снова на себя. За то, что до сих пор живёт этим.

Шли месяцы, и Том продолжал упорно работать, добиваясь значительных успехов, заводил новые знакомства, и довольно часто появлялся дома, во Фрайбурге. Он не стал беспокоить Симону выяснениями и вопросами, ведь это было её право. В конце концов, как может повлиять кто-то посторонний, когда у пары царит полное взаимопонимание и любовь? У них с Биллом этого не было. Поэтому ни Элке, ни мать, ни кто-то ещё ничего не изменили. Том, как любил Билла, так и продолжал любить, но вместе с ним быть не мог. И, что интересно, чем больше проходило времени, тем он больше понимал, что Каулитц тоже любил его. Сознание начинало идеализировать очевидные недостатки, а потому разубедить его в любви Билла было бы теперь невозможно. Таким образом, тоска по Биллу то и дело сменялась либо агрессией, либо слезами, либо молчаливыми обвинениями.

Вместе с Бушидо, они успели два раза побывать в Штатах, куда их пригласили выступить. И в первый, и во второй раз, они заезжали в Лос-Анджелес. Том прекрасно знал, где живёт Билл, знал, где можно его повстречать, и ему удалось избежать появления в этих клубах – Бушидо брал с собой Эрику – ещё одну девушку с бэк-вокала, и своих американских друзей. Том проводил вечера в одиночестве, на берегу океана, вспоминая мечту Билла о бескрайних водах и чистом песке на каком-нибудь далёком острове. Одни мечты. Они могут стать реальностью, если хоть чуть-чуть поднапрячься и начать двигаться в направлении их исполнения, но Билл не умел этого делать. Вот и вся реальность.

За всё это время не прошло ни дня, чтобы Леманн не вспоминал каких-то подробностей из их с Биллом жизни. У него были интересы, были парни и девушки, с которыми возникало нечто вроде взаимной симпатии, и это здорово отвлекало как от проблем, так и от усталости. Учёбу тоже никто не отменял, и хотя учился Том заочно, результаты показывал высокие. Но это он делал, в принципе, ради того, чтобы иметь хоть что-то вне богемной жизни.

Тем временем, Каулитц не переставал удивлять публику, в результате чего не раз выходил на первые позиции рейтингов самых эпатажных знаменитостей, как в США, так и в Германии. Его последний визит в Токио ознаменовался, в этом смысле, суперкосмической причёской, в которой было нечто наподобие лампочек, поставленных на голове в виде «ирокеза». Да и меховые изделия в июне-месяце, в которых он посетил Москву, в сочетании с леопардовыми леггинсами, также внесли свою лепту в развитие и поддержание мирового гламура. Том наблюдал за мутацией образа Билла с улыбкой – брюнет оставался ребёнком даже сейчас, особенно когда зачастил появляться на публике с трёхдневной щетиной и с полным отсутствием макияжа, маникюра и других элементов женственного образа. Зачем Каулитц решил истребить присущую ему феминность оставалось загадкой. Также Том сразу заметил, что из всех своих концертов Билл исключил те несколько песен, что они создавали вместе. Этому он никак не мог найти объяснения, и это ранило. Потому как это означало, что для Билла они больше ничего не значат.

А сегодня, в день своего двадцатилетия, Том собирался на вечеринку, которую устраивали для него друзья и коллеги. Приглашено оказалось около пятидесяти человек, и он уже не раз успел подумать о том, как быстро меняется жизнь. Когда-то его отец сделал ему подарок на день рождения в виде пригласительной на одну из таких закрытых пати, а сегодня в честь него устраивали не менее гламурное мероприятие в одном из элитных клубов столицы. Хотя он прекрасно знал, что сегодня, как и всегда, пробудет на вечеринке пару-тройку часов, и уедет ещё до того, как все упьются вусмерть. Сегодняшнее утро Том встретил во Фрайбурге, с родителями - очень не хотелось огорчать их в день своего двадцатилетия банальным телефонным разговором. А в Берлин он вернулся днём, по дороге домой заехав в пару бутиков, где приобрёл вещи, немного не свойственные его стилю, к которому все привыкли. Хотелось чего-то нового, чего-то другого. Теперь оставалось только отдохнуть, чтобы выглядеть свежо и быть в состоянии отвечать на массу поздравлений от лиц, которых он едва знал. Но так надо было. Если поначалу он избегал этого полностью, то потом за его «воспитание» взялся Ферчичи, и через какое-то время он понял, что это нужно делать… просто делать, не задумываясь, зачем он это делает.

- А что у тебя было с Каулитцем из Monsun?

- В смысле?

- Тра*ались?

- Тебе не о чем спросить больше?

- Ну интересно же!

В самый разгар вечеринки, когда подарки были уже преподнесены, а все речи и тосты себя исчерпали, Том сидел на огромном фиолетовом диване, задумчиво рассматривая танцующих и беззаботно веселящихся. Он позволил себе немного мартини сегодня, и настроение, на удивление, держалось на более-менее хорошей отметке. Он даже заприметил двух симпатичных брюнеток, которые всё увивались возле него, щебеча что-то об особенном подарке для именинника, который он уже решил принять. И надо же было Рене так всё испортить! Парень был вовсе неглуп, но, как говорится – что у трезвого на уме… По этому принципу и сработал мозг парня, когда он, подсев к Леманну, задал вопрос «о наболевшем».

- А ну-ну, о чём это вы? А ну делитесь! – нависая сзади, пропищал на ухо Оливер – любитель всевозможных сплетен и ассистент режиссёра по совместительству.

- Вообще-то, я сегодня главный, и будет так, как я… - начал было Том, но вдруг в голове один за одним стали появляться образы их с Каулитцем «безоблачной» жизни, и алкоголь быстренько подогрел глубоко сидящую в нём обиду. – Ну еба*ись, а дальше что?! – неожиданно для себя выдал Том.

Зависла пауза. Рене так этого добивался, и так давно, видать, хотел об этом спросить, что не мог поверить своим ушам, а Оливер присвистнул, похлопав Тома по плечу, и плюхнулся на кожаный диван между парнями.

- Ну и… как? Каков он в деле? – начал он, боясь не перекричать грохочущую музыку.

- Так это правда, что в газетах весной писали?! – воскликнул в стельку пьяный Рене, но Оливер больно пихнул его в бок, и тот замолчал, а сам продолжил вопросительно смотреть на именинника.

- Давай на чистоту: говорят, он – горячая штучка. А по твоей шкале?

Оливера разъедало любопытство, а ещё он был на короткой ноге с самыми шустрыми журналистами, и для того, чтобы в соответствующей рубрике очередного жёлтого журнала появились некоторые пикантные подробности о двух знаменитостях, с припиской: «По словам близкого друга звезды», он собрался устроить допрос Леманну. Тем более, что по некоторым причинам это было сейчас очень актуально.

- Ну… и каков твой ответ?

- Я тебя прошу, - ухмыльнулся Леманн, закуривая, - По моей шкале… - это капля в море.

- Чё, никакой? – недоверчиво прищурился Оливер.

- Таких пруд пруди. А… ты, собственно, чего вдруг вспомнил?

- Да так, знаешь ли. Приезжает скоро. - сказав это, Оливер тщательно следил за реакцией Тома, и увидев, как у того брови поползли вверх, спрятал улыбку в бокале с коктейлем. – А ещё сегодня приходили ребята его, вот и вспомнил.

Том молчал, глубоко затягиваясь сигаретным дымом, которого и так вокруг было в избытке. Приезжает, приезжает. Зачем ОН приезжает? Георг и Густав действительно приходили сегодня, они не остались, но пришли поздравить Тома, с парой бутылок какого-то дорогущего коньяка. Дело в том, что по определённым причинам, на вечеринке Анису был непременно нужен Йост. Вот, собственно потому и были посланы приглашения всем, включая Анди. Но последний, по понятным причинам, не явился. Зато по парням, а по Георгу особенно, было видно, как сильно они изменили мнение о Томе. Принимая их «искренние» поздравления, Леманн ещё раз убедился, как деньги в этом мире делают всё.

Но что Биллу делать в Берлине? Некстати дальше некуда – двадцать пятого у Тома была премьера мюзикла, ему нужно было сосредоточиться на работе, нормально спать и отдыхать. И он понимал, что если будет знать, что Билл находится в Берлине, его спокойствию придёт конец. Но Оливер рассеял его недоумение, за которым тихонько наблюдал:

- Собирается дать интервью МТV, они больно по нему тут соскучились. А так, чёрт его знает. Поговаривают, что он был недавно утверждён на роль у Спилберга, но… Каулитц всегда был прибацанным, и представляешь - на днях берёт и отказывается!

Если днём, когда Том открыл ноут, ему было абсолютно нечего написать, то теперь, вернувшись из клуба, он уже не мог сказать, что слова иссякли, а Билл больше его не колышет. Ещё как колышет! Было уже не до праздника и не до девочек, и придя домой, он сразу же сел за продолжение дневника.

Date: 2015-07-24; view: 269; Нарушение авторских прав