Пятница, 13 июля 1990 года 3 page

В конце концов ты стала отрицать, что у тебя вообще был кролик. Но вот что больше всего мне запомнилось: когда мы шли домой, впервые не ты меня, а я тебя вел за руку.

С любовью,

Джоли.

Джейн

В музее кроме нас никого нет, за исключением двадцати подростков в футболках, на которых отражены их интересы. Футболки гласят: «Будущие медики»[11]. На них набросок размытого черного скелета – «На будущее подучи физиологию». По всей видимости, это отряд бойскаутов, посвятивших себя изучению медицины.

Если это правда и эти исполненные лучших побуждений мальчишки собираются стать докторами, я бы никогда не привела их в этот музей. Здание располагается чуть в стороне от университета, как будто находится на карантине, и внутри еще мрачнее, чем снаружи. Среди пыльных полок и тускло освещенных экспонатов можно заблудиться, как в лабиринте.

Ко мне подбегает дочь:

– Это место мне совершенно не нравится. Думаю, дядя Джоли перепутал его с каким‑то другим музеем.

Но, судя по увиденному, я бы сказала, что это как раз по части Джоли. Тщательная сохранность, крайняя странность коллекции. Джоли собирает факты, и это извечная тема разговоров на вечеринках.

– Нет, – возражаю я, – уверена, что Джоли не ошибся.

– Не могу поверить, что кому‑то интересно собирать все это!

Она отводит меня за угол, к группке будущих медиков, которые склонились над маленькой застекленной витриной. Внутри огромная крыса‑переросток – жирная и пятнистая, ее стеклянные глаза смотрят на север. Табличка гласит, что крыса являлась частью эксперимента и умерла от укола кортизона. Перед смертью она весила десять килограммов – практически как пудель.

Я таращилась на опухшую морду крысы несколько минут, пока Ребекка не окликнула меня из противоположного конца комнаты. Она помахала рукой, чтобы я подошла к длинной, во всю стену выставке желудков, которые в свое время законсервировали. Аномалии плавают в больших емкостях с формальдегидом. Тут же выставлены клубки волос, обнаруженные в желудках кошек и человека. Наибольшее отвращение вызывает сосуд с желудком, в котором находится скелет какого‑то мелкого животного. «Только представьте! – гласит надпись. – Миссис Долорес Генс из Петерсборо, штат Флорида, проглотила своего котенка».

«Какой ужас!» – думаю я. Неужели она не понимала, что делает?

Вдоль следующей стены располагаются полки с эмбрионами животных: теленка, собаки, свиньи… Ребекка заявила, что в следующем году на уроке биологии сделает об этом доклад. Зародыш человека на разных стадиях развития: три недели, три месяца, семь месяцев. Кто захочет привести детей в такой музей? Где сейчас матери этих зародышей?

Ребекка стоит перед эмбрионами человека и указательным пальцем тычет в трехнедельный эмбрион. Он даже не похож на человека, скорее на мультяшное ухо, розовая амеба. Красная точка, как шторм на Юпитере, – это глаз. Эмбрион размером всего лишь с ноготь на мизинце Ребекки.

– Неужели он такой маленький? – задает она риторический вопрос, и я улыбаюсь.

К тому времени, как эмбрион достигает трехмесячного возраста, можно уже разглядеть ребенка. Слишком большая полупрозрачная голова с тоненькими кровеносными сосудиками, идущими к черным набрякшим глазам. Ручки‑палочки и перепончатые пальцы, торчащие из тела, – едва ли больше, чем просто позвоночник, – и скрещенные по‑турецки ножки.

– А когда уже заметен живот? – спрашивает Ребекка.

– У каждой по‑разному, – отвечаю я дочери, – и еще, думаю, зависит от того, кого носишь – девочку или мальчика. У меня до трех месяцев ничего не было видно.

– Но он такой крошечный. Как его может быть видно?

– Детей сопровождает лишний груз. Когда я ходила беременная тобой, я проходила практику в начальной школе, чтобы получить диплом магистра по специальности «патология речи». В те годы нельзя было преподавать, будучи беременной. Но мне разрешили как исключение, ведь женщина явно не сможет работать, когда родит. Я становилась все больше и больше. И чтобы скрыть свое положение, носила ужасные халаты‑«варенки» под пояс. На факультете мне постоянно говорили: «Джейн, знаешь, ты располнела», а я отвечала: «Да, не знаю, что с этим делать». Я сбегала с заседаний кафедры и студенческих консультаций, потому что меня тошнило, и говорила всем, что у меня различные штаммы гриппа.

Ребекка оборачивается, зачарованная историей о себе самой.

– И что потом?

– Занятия закончились, – пожимаю я плечами. – Я родила тебя в июле, через две недели. Осенью у меня еще были полугодовые занятия с учениками, поэтому о тебе заботился отец. А потом я сидела с тобой дома, пока ты не пошла в детский сад. Тогда я продолжила занятия и получила диплом.

– Папа сидел со мной полгода? – удивляется она. – Один? – Я киваю. – Я не знала.

– Если честно, и я уже забыла.

– И мы ладили? Я к тому, что он знал, как сменить подгузник и все такое?

Я смеюсь.

– Он умеет менять подгузники. А еще он носил тебя «столбиком», чтобы ты отрыгнула, купал и держал вниз головой за ножки.

– И как ты такое позволяла?

– Только так ты переставала плакать.

Ребекка робко улыбается.

– Правда?

– Правда.

Она указывает на семимесячный эмбрион с крошечными пальчиками на ножках, с носиком и зачатком пениса.

– Теперь это ребенок, – говорит она. – Вот так дети и должны выглядеть.

– Они становятся больше. Думаю, естественный отбор мог бы найти более простой путь для репродукции. Родить ребенка – это все равно что пытаться протащить пианино через ноздрю.

– Вот поэтому у меня нет ни брата, ни сестры? – спрашивает Ребекка.

Мы никогда это не обсуждали. Она никогда не спрашивала, а мы сами не затрагивали эту тему. Нет объективных причин, мешавших нам завести других детей. Может, нас напугала авиакатастрофа. А может, мы были слишком заняты.

– Нам не нужны другие дети, – отвечаю я. – У нас с первого раза получилось совершенство.

Ребекка улыбается, в полумраке становясь до боли похожей на Оливера.

– Ты просто так говоришь.

– Да, на самом деле мы с папой уже завещали тебя этой выставке. За большие деньги. Трехнедельную – трехмесячную – семимесячную – пятнадцатилетнюю!

Ребекка бросается мне в объятия, и я чувствую, как ее подбородок – такой же формы, как и мой, – давит мне в плечо.

– Я люблю тебя, – просто говорит она.

Когда Ребекка первый раз сказала, что любит меня, я разрыдалась. Ей было четыре, я только что насухо вытерла ее полотенцем после веселой возни в снегу. Она сказала это очень буднично. Уверена, она этого не помнит, но я помню, что на ней был красный комбинезон «Ошкош», в ее ресницах застряли шестиугольные снежинки, а носочки сбились в сапогах.

Разве не поэтому я стала матерью, не поэтому? И неважно, сколько придется ждать, пока она поймет, откуда берутся дети, неважно, сколько приступов аппендицита или швов придется пережить, неважно, сколько раз будешь чувствовать, что теряешь ее, – это того стоит. Поверх плеча Ребекки я вижу обезьяньи мозги и козьи глаза. В стеклянном цилиндре плавает жирная коричневая печень. И ряд сердец, выстроенных по величине: мышиное, морской свинки, кошки, овцы, сенбернара, коровы. Думаю, человеческое затерялось где‑то посредине.

Оливер

В «Голубой закусочной» в Бостоне всего две кассеты – «Мит Паппетс» и Дон Хенли, и их ставят по очереди все двадцать четыре часа, когда здесь открыто. Мне об этом известно, потому что я просидел там целые сутки. Я почти все песни выучил наизусть. Должен признать, что я раньше не слышал ни одного, ни другого исполнителя. Интересно, а Ребекка их знает?

– Дон Хенли. – Рашин, официантка, налила мне чашку кофе. – Ну, знаете, из «Иглз». Не припоминаете?

Я пожимаю плечами, подпевая исполнителю.

– У вас получается, – смеется Рашин.

Стоящий у жирного гриля Хьюго, мастер блюд быстрого приготовления, у которого не хватает большого пальца на руке, кричит мне:

– Браво!

– А у вас приятный голос, Оливер! Знаете об этом?

– Да уж. – Я размешиваю в чашке пакетик сахара. – Я известен своими песнями.

– Ни фига себе! – восклицает Рашин. – Стойте, дайте‑ка я угадаю. Вспомнила. Блюз! Вы один из тех белобородых трубачей, которые считают себя Уинтоном Марсалисом.

– Вы меня раскусили. От вас ничего не утаишь.

Я уже так долго сижу на стуле в «Голубой закусочной» на Книленд, что не уверен, что смогу устоять на ногах. Я мог бы, разумеется, снять номер в «Четырех сезонах» или «Парк‑Плаза», но мне совершенно не хочется спать. На самом деле я не спал с тех пор, как покинул Айову, три с половиной дня назад, и поехал в Бостон. Я бы мог поехать сразу в Стоу, но если честно – боюсь. И проблема во мне самом. Хотя легче всего обвинить Джейн. Я так долго во всем винил ее, что это первое, что приходит в голову.

Обслуживающий персонал «Голубой закусочной» отнесся ко мне благожелательно – они не стали доносить в полицию, что я слоняюсь без дела. Наверное, по измятому пиджаку и кругам под глазами видно, что я глубоко несчастный человек. Наверное, они видят это и по тому, как я ем: трижды в день фирменные блюда в геометрической прогрессии растут у меня на столе, пока Рашин, или Лола, или красотка Таллула, решив, что еда остыла, не уносят ее назад в кухню. Когда есть слушатели, я рассказываю о Джейн. Если никто не обращает на меня внимания, я все равно говорю, надеясь, что мои слова найдут своего слушателя.

Рашин уже пора идти домой, а это означает, что на работу выйдет Мика (сокращенное от Моники). Я начал угадывать время по появлению на работе и уходу домой официанток из «Голубой закусочной». Мика работает ночью, а днем учится на стоматолога. Она единственная, кто задает мне вопросы. Когда я рассказывал ей об отъезде Джейн, она поставила локти на запятнанную белую стойку бара и опустила голову на руки, подперев щеки ладонями.

– Оливер, мне пора, – говорит Рашин, надевая защитного цвета куртку. – Увидимся завтра.

Она как раз выходит из двери, как в закусочную с кипой газет, в розовой униформе и пальто из кожзаменителя врывается Мика.

– Оливер! – удивленно восклицает она. – Я думала, ты уже ушел. Не спалось вчера ночью?

Я качаю головой.

– Даже не пытался заснуть.

Мика машет Хьюго, который, похоже, тоже не спит. Пока я сижу в закусочной, он всегда в кухне.

Официантка подтягивает ко мне стул и берет из‑под поцарапанной пластмассовой крышки пирожное из слоеного теста.

– Знаешь, я сегодня на лекциях думала о тебе. Мне кажется, Джейн была бы удивлена… Судя по твоим рассказам, ты очень изменился.

– Хотелось бы верить, – отвечаю я. – К сожалению, у меня нет твоей уверенности.

– Только послушайте, как он говорит, – произносит Мика, ни к кому отдельно не обращаясь. – Ты говоришь, как настоящий англичанин или кто‑то там.

– Или кто‑то там… – повторяю я.

Несмотря на все ее расспросы, я отказываюсь говорить о себе за исключением того, что я приехал из Сан‑Диего. Мне почему‑то кажется, что признание в том, что я выпускник Гарварда, все детство проведший в Кейпе, разрушит завесу таинственности.

– Не удивительно, что Джейн запала на тебя. – Мика перегибается через стойку, чтобы налить себе кофе. – Ты такой шутник.

После свадебной церемонии священник проводил нас в библиотеку в доме родителей Джейн. Он сказал, что мы можем несколько минут побыть наедине – единственные минуты покоя и уединения за весь день. Милый жест с его стороны, но у меня не было нужды о чем‑то безотлагательно поговорить с Джейн, поэтому это казалось пустой тратой времени. Не поймите меня неправильно: я любил Джейн, но свадьба мало меня беспокоила. Для меня свадьба означала конец. Для Джейн – начало чего‑то нового.

Когда Джейн произносила слова клятвы, она явно вкладывала в них огромный смысл, чего я не мог сказать о себе. И в эти несколько минут в кабинете говорила именно она. Призналась, что она самая счастливая девушка на земле. Кто бы мог подумать, что из всех женщин я выберу именно ее, чтобы прожить вместе до самой старости?

Она произнесла это так легко, но я думаю, что ей понадобилось несколько месяцев, чтобы понять значение этих слов. Джейн легко окунулась в домашние заботы: носила рубашки в химчистку, записалась на курсы в государственный университет Сан‑Диего, ходила по магазинам, оплачивала телефонные счета. Должен признать, она была просто создана для брака – она сделала мою жизнь намного комфортнее, чем я ожидал. Каждое утро, когда я уходил на работу, она целовала меня на прощание и протягивала обед в коричневом бумажном пакете. Каждый вечер я возвращался домой, где уже ждал ужин, и она расспрашивала меня о том, как прошел день. Ей так нравилась роль жены, что она растворилась в ней, и я стал вести себя как любящий муж. Я на цыпочках заходил в душ, когда она мыла голову, и обнимал ее сзади. Когда она садилась в машину, я проверял, пристегнулась ли она. Мы жили очень бедно, но казалось, что Джейн этого не замечает или ей просто наплевать. Однажды вечером, звякнув вилкой с ножом о край тарелки, она улыбнулась с полным ртом спагетти.

– Разве жизнь не прекрасна? – сказала она. – Неужели мы не спим?

Ночью я проснулся от крика. Я подскочил в темноте и принялся ощупью искать ее на кровати.

– Мне приснилось, что ты умер, – объяснила она. – Утонул из‑за неполадок с кислородными баллонами в снаряжении. И я осталась одна.

– Глупости какие! – сказал я первое, что пришло в голову. – Мы всегда проверяем оборудование.

– Не в этом дело, Оливер. А что, если один из нас умрет? Что будет потом?

Я протянул руку и включил свет – на часах было двадцать минут четвертого.

– Наверное, ты еще раз выйдешь замуж, а я женюсь.

– Вот так легко! – взорвалась Джейн. Она села на кровати и отвернулась от меня. – Нельзя просто взять жену с полки.

– Нет, разумеется. Я хотел сказать: если так случится, что я умру молодым, то хочу, чтобы ты была счастлива.

– Как я могу быть счастлива без тебя? Когда выходишь замуж, принимаешь самое важное решение в жизни; клянешься, что целую вечность проведешь с одним‑единственным человеком. А что делать, если этот человек умирает? Что делать другому, если он уже связал себя обязательствами?

– А как ты хотела, чтобы я поступил? – спросил я.

Джейн посмотрела на меня и ответила:

– Я хочу, чтобы ты жил вечно.

Я знаю, что должен был воскликнуть «Я тоже хочу, чтобы ты жила вечно!» или, по крайней мере, так подумать. Но я спрятался под безопасное одеяло научного исследования. Я сказал:

– Джейн, «вечно» зависит от временного градиента. Это относительное понятие.

Той ночью она спала на диване, укрывшись еще одним одеялом…

На этом месте Мика перебивает меня:

– Моего дядю отправили в больницу с разбитым сердцем. Клянусь Всевышним. После того как мою тетушку Норин сбил грузовик, через два дня у дяди начались приступы.

– Строго говоря, это была остановка сердца, – произношу я.

– Так я и сказала, – вела свое Мика, – разбитое сердце. – Она изогнула бровь, как бы говоря «Ну, что я сказала!». – А что было потом?

– Ничего, – отвечаю я. – Джейн встала, приготовила мне обед и поцеловала на прощание как ни в чем не бывало. И поскольку оба мы живы, никому не пришлось проверить теорию на практике.

– Послушай, ты думаешь, что можно влюбиться несколько раз? – удивляется Мика.

– Конечно.

Любовь всегда казалась мне таким эфемерным понятием, что ее нельзя привязать к единичным обстоятельствам.

– Ты думаешь, что влюбиться можно по‑разному?

– Конечно, – снова повторяю я. – Я не хочу об этом говорить. Мне не нравятся разговоры на такие темы.

– Вот в этом и кроется твоя проблема, Оливер, – настаивает Мика. – Если ты и дальше станешь об этом думать, так и будешь сидеть в этой дурацкой закусочной и рыдать над своим кофе.

«Откуда она знает?» – думаю я. Она всего лишь чертова официантка. Насмотрелась всяких мелодрам. Мика заходит за стойку и оказывается со мной лицом к лицу.

– Расскажи, как выглядит дом после ее отъезда.

– Если честно, хорошо. У меня появилось много свободного времени, и мне не приходится сетовать на то, что что‑то мешает моей работе.

– «Что‑то» – это что?

– Всякие семейные штучки. Такие, например, как день рождения Ребекки. – Я делаю глоток кофе. – Нет, откровенно говоря, я совсем по ним не скучал.

Разумеется, я и работать не мог, потому что сходил с ума от тревоги. Перед глазами постоянно стояла Джейн. Я не поехал в важную исследовательскую экспедицию – только бы вернуть своих женщин домой.

Мика подается вперед, ее губы едва ли не касаются моих.

– Врешь. – Она надевает фартук и направляется к Хьюго. – Не хочу слушать лгунов.

Но я ведь прождал целый день! Я ждал Мику, чтобы она меня выслушала.

– Ты не можешь вот так уйти.

Она поворачивается на каблуках.

– Терпеть не можешь, когда бросают дважды, да?

– Хочешь знать, как было без нее? Я до сих пор чувствую ее присутствие в доме. Как и сейчас. И не сплю я потому, что иногда просыпаюсь среди ночи и ощущаю ее. Иногда, когда я один, мне кажется, что она стоит за спиной и смотрит на меня. Такое впечатление, что она никуда не уходила. Что все как раньше.

Ох, Джейн… Я прижимаюсь щекой к прохладной стойке.

– Пятнадцать лет я целовал ее при встрече и на прощание и не придавал этому значения. Это стало привычкой. Я даже не замечал, когда это делал. Если меня спросить, я не мог бы сказать, какая на ощупь ее кожа. Я даже не мог бы сказать, каково это – держать ее за руку.

Неожиданно я начинаю плакать – я с детства не плакал.

– Я ничего из таких важных мелочей не помню.

Когда мне вновь удается сфокусировать взгляд, Мика разговаривает с Хьюго, надевая пальто из искусственной кожи.

– Идем, – зовет она, – ко мне. Это в Сауте, придется пройтись пешком, но у тебя получится.

Мика обхватывает меня за талию, она с меня ростом, а я опираюсь на нее, чтобы встать со стула. Мы доходим туда за пятнадцать минут, и всю дорогу – представляю, как глупо я выгляжу! – я не могу удержаться от слез.

Мика открывает дверь квартиры и извиняется за беспорядок. По полу разбросаны пустые картонные коробки из‑под пиццы и учебники. Она заводит меня в боковую комнату не больше гардеробной, где лежит матрас и на полу стоит лампа. Она ослабляет мне узел галстука.

– Не прими это за намек, – говорит она.

Я позволяю ей стащить с меня туфли и практически падаю на низкий матрас. Мика берет салфетку и графин с водой, кладет мою голову себе на колени и потирает мне виски.

– Просто расслабься. Тебе нужно поспать.

– Не уходи.

– Оливер, – укоряет меня Мика, – мне нужно на работу. Но я обязательно вернусь. Обещаю. – Она наклоняется ближе. – У меня хорошее предчувствие.

Она ждет, пока я усну, а потом убирает мою голову с коленей и выскальзывает из комнаты. Я делаю вид, что сплю, потому что знаю: ей нужно возвращаться в закусочную. Ей нужны деньги. Она выключает свет и закрывает за собой входную дверь. Я собираюсь встать и осмотреться, но неожиданно мое тело наливается свинцовой тяжестью.

Я закрываю глаза и чувствую ее присутствие.

– Джейн! – шепчу я.

Наверное, вот так все и было бы, если бы ты умерла. Наверное, я бы плакал и молил о еще одной минутке рядом с тобой. Наверное, истратил бы все деньги и время на медиумов, которые могут общаться с потусторонним миром, в надежде отыскать тебя, чтобы иметь возможность сказать тебе то, что не успел сказать. Наверное, я стал бы задерживаться у витрин магазинов и зеркал в надежде опять увидеть твое лицо. Наверное, я бы лежал, как сейчас, в постели, стискивая кулаки и пытаясь убедить себя, что ты стоишь рядом – из плоти и крови. Но, если бы ты умерла, у меня не было бы такой возможности. Я так и не сказал бы тебе того, что должен был бы повторять каждый день: я люблю тебя.

Джейн

С пластикой профессионального танцора мужчина переворачивает барана на бок, зажав одной ногой его ляжку и покачиваясь, – нечто среднее между па‑де‑де и приемом нельсон. Баран дышит ровно, мужчина состригает с него шерсть. Она падает одним непрерывным потоком. Оборотная сторона белая и чистая.

Когда он заканчивает, то швыряет бритву на землю, ставит барана на ноги и ведет его за холку к воротам в заборе. Шлепает его по заду, и голое животное убегает прочь.

– Прошу прощения, – обращаюсь я к незнакомцу, – вы здесь работаете?

Мужчина улыбается.

– Думаю, можно сказать и так.

Я делаю несколько шагов вперед, следя за тем, чтобы мокрое сено не прилипало к моим все еще белым кроссовкам.

– Вы не знаете Джоли Липтона? – спрашиваю я. – Он тоже работает здесь.

Мужчина кивает.

– Если хотите, через минутку отведу вас к нему. Мне осталось остричь одну овцу.

– Ладно, – вздыхаю я.

Он просит помочь, чтобы дело пошло быстрее. Кивает на дверь в сарай. Я поворачиваюсь к Ребекке, одними губами говорю: «Поверить не могу» – и иду за ним в сарай.

– Привет, красотка, – шепчет мужчина, – привет, мой ягненочек! Сейчас я подойду поближе. Подойду поближе… – Он произносит это, аккуратно продвигаясь вперед чуть ли не ползком, а потом с криком хватается руками за шерсть у овцы на шее. – Хватайте с этой стороны! Она еще молодая и быстрая, может убежать.

Я делаю, как он говорит, нагибаюсь и цепляюсь пальцами за шерсть. Мы выходим на коричневый коврик.

– И куда ее? – спрашиваю я, задумываясь над тем, а не пойти ли мне самой поискать Джоли. Одному Господу известно, сколько все это займет времени.

– Давайте сюда, – отвечает мужчина, кивая подбородком на место в метре от нас. Он отпускает овцу со своей стороны, а я, следуя его примеру, со своей. Животное бросает на меня быстрый взгляд и убегает.

– Что ты делаешь! Лови ее! – орет мужчина.

Ребекка кидается на овцу, но та стремительно бросается в противоположную сторону. Мужчина скептически смотрит на меня.

– Я думала, она будет стоять смирно, – оправдываюсь я.

Самое меньшее, что я могу сделать в данной ситуации, – это поймать чертову овцу. Я бегу в угол загона и стараюсь ухватиться за шерстяную холку, но теряю равновесие и, несмотря на то что пытаюсь удержаться одной рукой за забор, а второй за Ребекку, хватаюсь за воздух. С глухим стуком я падаю на землю и едва не блюю от отвращения.

– Ребекка, – задыхаясь, говорю я, – лезь сюда.

Вдалеке смеется незнакомец. Он ловит овцу, как будто это совершенно плевое дело, и водружает на коричневый коврик. За секунду остригает ее, пока я пытаюсь стряхнуть навоз со своих ног. От запаха я избавиться не могу.

– Не повезло, так не повезло, – смеется незнакомец, подходя к нам.

Довольно с меня уже этого козла!

– Уверена, что подобное поведение неприемлемо даже для того, кто работает в поле, – говорю я на безукоризненном английском – умение, полученное благодаря вечеринкам, где приходится перекрикивать друг друга и вести множество разговоров одновременно. – Когда я пожалуюсь Джоли, он обязательно расскажет об этом происшествии тому, кто всем здесь заправляет.

Мужчина протягивает мне руку, но тут же отдергивает ее, когда замечает, в чем у меня пальцы.

– Меня этим не испугаешь, – отвечает он. – Я Сэм Хансен, а вы, должно быть, сестра Джоли.

«И этим идиотом, – думаю я, – этим дураком, который перешел все границы, пытаясь меня унизить, этим умником восхищается Джоли?»

Я отворачиваюсь в замешательстве или приступе полнейшего негодования и шепчу Ребекке:

– Я хочу умыться.

Сэм ведет нас в Большой дом, как он его называет, – скромный особняк, который выходит на десятки гектаров яблоневого сада. Он перечисляет даты и факты, которые, как я понимаю, должны произвести на нас впечатление: дом был построен в девятнадцатом веке и в нем полно антикварных вещей, и так далее и тому подобное. Он ведет меня по винтовой лестнице на второй этаж во вторую комнату справа.

– Ваши вещи остались в машине? – спрашивает он таким тоном, как будто это тоже мой недосмотр. – Это спальня моих родителей. Думаю, мамины вещи будут вам впору. Посмотрите в шкафу.

Он выходит и закрывает за собой дверь. Красивая комната с большой кроватью с пологом на четырех столбиках. Прикроватная тумбочка, заставленная витыми мраморными шкатулочками, занавески и стеганое ватное одеяло в бело‑синюю широкую полоску. В комнате нет ни комода с зеркалом, ни бюро, ни ящиков. Я прислоняюсь к стене и удивляюсь: где же родители Сэма хранили свою одежду? Но когда я отстраняюсь от стены, она вдруг открывается – потайная дверь ведет в гардеробную размером с комнату.

«Как здорово придумано!» – мысленно восхищаюсь я. Когда дверь в гардеробную закрыта, рисунок на обоях с изображением васильков настолько точно совпадает, что никогда не угадаешь, что там дверь. Я еще раз прижимаюсь к стене, и магнитная защелка снова срабатывает. Внутри висят четыре‑пять сарафанов и юбок, причем совсем не таких старомодных, как я ожидала. Я выбираю симпатичный полосатый сарафан, который оказывается на два размера больше, и подпоясываюсь цветным платком, висящим на крючке с внутренней стороны двери.

Я борюсь с искушением оставить грязную одежду на полу этой комнаты, и что‑то подсказывает мне, что прислуги здесь нет. Поэтому я сгребаю ее, вывернув наизнанку, и спускаюсь на первый этаж, где меня ждут Ребекка и Сэм.

– А с этим что делать?

Сэм смотрит на меня.

– Постирать, – советует он, поворачивается и выходит на улицу.

– Чертовски любезный хозяин, – говорю я Ребекке.

– А мне он кажется очень забавным.

Она показывает мне, где стоит стиральная машина.

– Слава богу, а я уже ожидала, что придется стирать руками.

– Вы идете или нет? – кричит Сэм через дверь‑ширму. – Я не могу заниматься вами целый день.

Мы идем за ним по саду, который, должна признаться, очень красив. Деревья, которые раскинули ветви, как щупальца осьминога, украшены восковыми зелеными листьями и кружевами из почек. Они посажены аккуратными, ровными рядами на приличном расстоянии друг от друга. Некоторые настолько разрослись, что ветки соседних деревьев переплетаются. Сэм рассказывает, где растут яблоки, которые идут на опт, а где – поступающие в розничную продажу. Каждый небольшой участок ограничен дорожками, а указатели на этих дорожках сообщают о том, что здесь растет и кому будет продано.

– Эй, Хадли, – кричит Сэм, подходя к одному из деревьев, – слезай, познакомься с родственницами Джоли!

С лестницы, которую не видно из‑за ствола дерева, спускается мужчина. Высокий и улыбчивый. Я бы сказала, что на вид он одного возраста с Сэмом. Он пожимает мне руку.

– Хадли Слегг. Рад познакомиться, мадам.

Мадам! Как любезно. Он явно не близкий родственник Сэма.

Хадли идет с нами в нижнюю часть сада, где, как я понимаю, мы встретим Джоли. Скорей бы уже – мы так давно не виделись, что я не знаю, чего ожидать. Он отпустил волосы? Заговорит ли он первым или молча бросится меня обнимать? Насколько он изменился?

– Я слышал, вы немного попутешествовали, – подает голос Сэм.

Я вздрагиваю – совершенно забыла, что он здесь.

– Да, – отвечаю я. – Через всю страну. Конечно, я бывала и в Европе, и в Южной Америке, когда ездила в экспедиции с мужем. – Я немного запинаюсь на слове «муж» и ловлю на себе взгляд Сэма. – На самом деле в мире много интересных мест. А что? Вы любите путешествовать?

– Постоянно, по крайней мере, мысленно. – На мгновение повисает таинственная пауза, которая заставляет меня задуматься, а не стоит ли за этими словами нечто большее. – Я никогда не покидал пределы Новой Англии, но прочел бессчетное количество книг о путешествиях и открытиях.

– А почему вы никуда не ездите?

– Когда управляешь садом, свободного времени не остается. – У него приятная улыбка, но улыбается он редко. – Как только я покидаю свои владения, начинаю думать о том, что может пойти не так. Сейчас, когда здесь работает ваш брат, стало полегче. Я разделил обязанности между ним и Хадли. Но садоводство – непредсказуемое дело. Невозможно запланировать, когда яблоня начнет плодоносить.

– Понятно, – говорю я, хотя на самом деле ничего не понимаю. Несколько метров мы проходим в молчании. – А куда бы вы хотели поехать?

– В Тибет, – не колеблясь, отвечает Сэм. Я удивлена. Большинство отвечают: во Францию или Англию. – Мне хотелось бы привезти с собой несколько азиатских сортов яблонь и развести их в нашем климате. Если нужно, в теплице.

Я ловлю себя на том, что неотрывно смотрю на говорящего. Он молод, моложе Джоли, но в уголках рта уже залегли морщинки. У него густые темные волосы и волевой квадратный подбородок. И, по всей видимости, круглогодичный загар. По его глазам ничего невозможно понять. Они какие‑то неоновые, голубые, но не такие, как у Оливера. Глаза Сэма прожигают.

Сэм смотрит на меня, и я смущенно отворачиваюсь.

– Джоли говорит, вы убежали из дому, – продолжает он беседу.

– Джоли вам рассказал?

– Вроде вы поссорились с мужем.

«Сэм блефует», – думаю я. Джоли никогда бы не стал рассказывать подобные вещи посторонним людям.