Июля 1990 года. Люди в белых футболках с надписью «Обслуживающий персонал» попросили нас занять очередь в веренице машин

Люди в белых футболках с надписью «Обслуживающий персонал» попросили нас занять очередь в веренице машин, которая тянулась подобно змее на пристани Порт‑Джефферсон. Пока мы ждали, мама придумывала разные истории о людях в машинах вокруг нас. Женщина с девочкой едет навестить свою давно забытую тетушку в Олд‑Лайм, в честь которой и назвала дочь. Бизнесмен, а на самом деле правительственный шпион, инспектирует работу государственных береговых служб. Иногда мама меня просто удивляет.

– Сюда! – кричит мужчина из персонала.

Мама заводит мотор и въезжает по боковому трапу в жерло парома. Такое впечатление, что мы едем прямо в пасть большого белого кита.

Нам тут же машет второй сотрудник береговой охраны и велит припарковать машину на крутой платформе сбоку. Здесь две симметричные платформы, на которых и под которыми стоят машины. А я еще удивлялась, как мы все сюда поместимся!

Паром плывет час пятнадцать минут. Мы проводим время на верхней палубе, лежа в отсеке, где хранятся спасательные жилеты. Во время нашего путешествия на пароме и в машине с откидным верхом я немного подзагорела. Даже мама выглядит загоревшей.

– Что ж, – говорит она, – с утра мы будем в Массачусетсе. К обеду доберемся до дяди Джоли.

– Пора бы уже. Такое впечатление, что мы едем целую вечность.

– Интересно, чем он занимается в яблоневом саду? – размышляет мама. – У нас в детстве даже сада не было. Нет, мы пытались завести, но растения погибали. Во всем винили неплодородную почву Новой Англии.

– Как он ее получил?

– Кого?

– Эту работу. Как он получил работу, если у него нет опыта в садоводстве?

Мама ложится на спину и прикрывает глаза ладонью.

– Он мне подробно не рассказывал. Думаю, он приехал, и тот парень его нанял. Парень, который всем там заправляет. Предположительно, он моложе Джоли. Сменил на посту своего отца. – Она садится. – Тебе знакомы такие люди. Чрезвычайно амбициозные, которые хотели стать фермерами, когда еще пешком под стул ходили.

– Под стол. Пешком под стол.

– Да какая разница! – вздыхает мама.

– Как ты можешь судить! – говорю я. – Ты не знаешь этого человека и совершенно не разбираешься в садоводстве.

– Ой, Ребекка, – смеется мама, – что может быть сложного в выращивании яблок?

Паром медленно разворачивается на сто восемьдесят градусов. Причал, у которого мы стояли, можно было покидать без сожаления – насколько я видела, Бриджпорт ничего особенного собой не представляет.

Казалось, что все машины в других очередях выедут раньше нас. К тому же, находясь на верхней платформе, мы не видели, двигается ли очередь. Мы видели только стоящий впереди нас «Форд‑Таурус». Машина была вся в пыли, и кто‑то на заднем окне написал: «ПОМОЙ МЕНЯ». Наконец мужчина в футболке с надписью «Обслуживающий персонал» ткнул пальцем в нашу машину и показал, что мы можем продвигаться вперед. Но стоящий впереди нас «форд», вместо того чтобы ехать вперед, откатился назад. И ударил прямо в передний бампер. Я слышу лязг металла.

– Боже мой! – восклицает мама. – Так и знала!

– Вы что, намерены стоять здесь?

Мужчина в униформе что‑то кричит, но я не слышу. Суть сказанного: проезжайте, леди. Мама съезжает с парома с висящим на соплях бампером и сворачивает направо, где ждет «форд».

Потом выходит из машины и осматривает ее, чтобы оценить ущерб.

– Ехать можно. Просто выглядим мы не очень привлекательно. – Она пытается голыми руками поставить бампер на место. – Что же ты хотела за пятьсот долларов!

Из совершенно целого, без единой царапины «форда» выбирается водитель.

– Дорогая, – восклицает он, – разумеется, я оплачу ремонт! Если хотите, могу расплатиться наличными прямо сейчас. Или отдать техпаспорт. – Он заламывает руки – так расстроился, бедняга, что становится даже смешно.

– Что ж, – отвечает мама, – ремонт обойдется долларов в четыреста. Как думаешь, милая? – спрашивает она у меня.

– Минимум. Совершенно новая машина, к тому же спортивная.

– Совершенно новая? – вздыхает собеседник. По всей видимости, он не заметил ржавчины. – Мне так жаль. Не могу передать, как я сожалею. Я не специально сдал назад. Вот дурак! Вот дурак! – Он наклоняется к нашему покореженному бамперу и проводит по нему пальцем. – С собой у меня таких денег нет, но, если вы поедете со мной, я вам отдам. Я ничуть не против заплатить наличными сразу, ничуть не против. Какой толк в старой страховке!

– У нас мало времени, – отвечает мама.

– Это по пути. Меня зовут Эрнест Элкезер, смотритель музея Барнума[6]на Мейн‑стрит. Хотя уже закрыто, я пущу вас на экскурсию, пока буду открывать сейф. Это меньшее, что я могу для вас сделать.

Мама садится за руль и заводит машину.

– Ты веришь в это? Бесплатно получили машину, так еще и премию в четыреста долларов. – Она поворачивает лицо к солнцу. – Ребекка, детка, боги нам сегодня улыбаются!

Музей Ф. Т. Барнума находится рядом с современным городским зданием. Удивительное это чувство – подойти к огромным запертым дверям и оказаться внутри. У меня такое ощущение, что я совершаю что‑то недозволенное.

– Знаете, в Бриджпорте родился Генерал Том‑Там, Генерал Мальчик‑с‑Пальчик[7], – говорит Элкезер. – Ростом он был всего сто два сантиметра.

Он зажигает свет – одну лампу, вторую, третью, – и темный коридор оживает.

– Чувствуйте себя как дома. Здесь много интересных цирковых реликвий. И на третий этаж не забудьте заглянуть.

Третий этаж почти весь занят миниатюрным куполом цирка. В центре устланные опилками три красные арены. Над одной висит страховочная сетка для акробатов на трапеции. В углах тяжелые тумбы, на которых стоят слоны. Наверху натянута толстая, вся в узлах веревка.

– Если бы она была чуть больше, я бы попробовала пройтись, – признается мама, одной ногой уже ступая на арену.

Я закрываю глаза и вижу публику. Красные прожекторы на вытяжных шнурах кружатся над головами детей.

Я оставляю маму и обхожу имитацию цирка по периметру. Здесь есть экспозиция о слоне Джамбо, чей скелет (как написано) выставлен в Нью‑Йорке в музее естествознания. А вот это уже интересно. Я наклоняюсь ближе, чтобы рассмотреть фотографию огромного скелета (для сравнения рядом со скелетом сфотографирован человек). Мужчина на снимке – Эрнест Элкезер собственной персоной. Я как раз читаю надпись, когда с помятым конвертом в руках подходит смотритель.

– Джамбо – мой любимец, – говорит он. – Приехал в Штаты более века назад на корабле под названием «Ассирийский монарх». Барнум прогуливался с ним по Бродвею с большим духовым оркестром и всевозможной помпой.

Подходит мама. Элкезер смущенно протягивает ей конверт.

– В те времена люди еще не видели слонов. И не настолько уж он был и огромен, но сам факт: настоящий слон! А через три года его сбил скорый грузовой поезд. Остальных слонов, которые переходили пути, тоже сбил поезд, но они выжили. А вот Джамбо… Джамбо не смог.

– Его сбил поезд? – Я потрясена.

– Ты же пережила авиакатастрофу, – замечает мама.

– Барнум разделал животное и передал останки различным музеям. Продал даже сердце. Корнелльскому университету, за сорок долларов. Можете себе представить?

– Мы уже пойдем, – прощается мама.

– Ох, здесь все деньги, – вспоминает Элкезер. – Если хотите, можете пересчитать.

– Уверена, в этом нет необходимости. Благодарю.

– Нет, это вам спасибо.

Мы оставляем его на третьем этаже – смотритель нежно касается фотографии Джамбо.

Когда за нами закрываются тяжелые двери музея, мама разрывает конверт.

– Ребекка, мы богаты, – напевает она. – Богаты!

Мы садимся в машину и выезжаем со стоянки, царапая тротуар бампером, словно граблями. Проезжаем мимо мальчиков, играющих в гандбол. Мимо какой‑то толстухи с землистого цвета лицом. Мимо сворачивающего за угол барыги: мужчина в кожаной кепке разворачивает маленький мятый квадратик бумаги. А перед моим мысленным взором стоит тяжелый ход автокортежа, живой звук трубы и неспешная поступь слонов по Мейн‑стрит.

Джейн

День рождения Ребекки мы празднуем в географическом центре Америки. Прямо в окрестностях Таунера, штат Северная Дакота, я вручаю ей кексик «Хостес» с воткнутой в него свечкой и пою «С днем рождения тебя».

Ребекка даже краснеет от удовольствия.

– Спасибо, мама. Не стоило тратиться.

– У меня и подарок есть, – говорю я и достаю из заднего кармана конверт.

Мы обе его узнаем – грязный конверт, в котором под сиденьем «Эм‑Джи» лежали деньги. Внутри его ручкой из мотеля я написала долговую расписку. Ребекка читает вслух: «Обязуюсь купить все, что захочешь (разумеется, в разумных пределах), во время похода по магазинам».

Она смеется и осматривается. Мы притормозили у дорожного знака, который гласит, что здесь географический центр, и, не считая скоростной магистрали за нашими спинами, вокруг, насколько я вижу, бескрайние поля.

– Наверное, придется подождать, пока мы снова наткнемся на цивилизацию и сможем пойти в магазин, – говорит Ребекка.

– Нет, в том‑то и соль, что сегодня мы весь день посвятим тому, чтобы найти приличный магазин и купить одежду. Одному Богу известно, как она нам нужна.

Старая рубашка Оливера, которую я не снимаю, покрыта масляными пятнами и пятнами от еды. Мое белье тоже невероятно грязное. Ребекка выглядит не лучше. Бедная девочка даже не взяла с собой приличный бюстгальтер.

– И каково оно – ощущать себя пятнадцатилетней? – спрашиваю я.

– Почти ничем не отличается от ощущений четырнадцатилетней.

Ребекка запрыгивает на свое место: она уже довела свое мастерство до уровня искусства. А я… я продолжаю перелезать через дверцу, и обычно моя нога застревает в ручке.

– Ладно, – соглашается Ребекка и усаживается, свесив ноги через пассажирскую дверцу. – Куда поедем?

В Таунер, как мне кажется. Туда направил нас Джоли, хотя, как я уже знала по опыту, в Северной Дакоте даже заправка и пара деревянных лачуг может назваться городком.

Ребекка велит мне ехать прямо по грязной дороге. Пару километров мы проезжаем, не замечая вокруг ни единого признака жизни, не говоря уже о торговле. Наконец нам на глаза попадается полуразвалившийся сарай, перекошенный на правую сторону. На сарае шестиугольник, два попугая‑неразлучника, окрашенные в основные цвета радуги.

– «У Элоиз», – читает Ребекка.

– Это не может быть магазином. Это даже домом назвать нельзя.

У сарая стоит несколько машин, настолько старых, что у меня возникает ощущение, будто я попала в декорации к фильму пятидесятых годов. Ради интереса я останавливаюсь и выбираюсь из машины.

Распахнутые двери сарая подпирают длинные шесты с горящими свечами с ароматом лимонной травы. Внутри ряды бочек с откидными крышками. Все подписаны: «МУКА», «САХАР», «КОРИЧНЕВЫЙ САХАР», «СОЛЬ», «РИС». Когда переступаешь порог, в нос ударяет запах, как будто где‑то горит патока. В одном углу сарая за загородкой огромная свиноматка, лежащая на боку (скорее всего, завалившаяся от собственного веса), и десять пятнистых поросят, которые пытаются занять более выгодное положение у ее сосков. Рядом со свинарником – длинная струганая доска, лежащая на самодельных козлах, а на ней серебристый кассовый аппарат, в котором кнопки утоплены в окошках «50 центов», «1 доллар», «Без сдачи».

– Я слушаю вас, – обращается к нам женщина.

До этого момента она стояла, наклонившись к свиньям, поэтому ни Ребекка, ни я ее не заметили. Ребекка уже изучает самые дальние уголки сарая, поэтому отвечать приходится мне.

– Если честно, – признаюсь я, – мы ищем, где бы купить новую одежду.

Женщина всплескивает руками. У нее жесткие рыжие локоны‑спиральки и тройной подбородок. Ростом она не выше полутора метров. Когда она идет, обувь чавкает, как будто у нее мокрые носки.

– Вы приехали в нужное место, – говорит она. – У нас тут есть всего понемногу.

– Я вижу.

– Мой девиз – покупать каждого товара по одной штуке. Так покупателю легче и быстрее выбрать.

Я побаиваюсь покупать что‑либо у Элоиз. Откровенно говоря, у нее есть все, но явно не то, что хотелось бы купить.

– Мама! – спешит к нам Ребекка с вечерним платьем с блестками. – Что скажешь? Очень сексуально, да?

У платья слишком тонкие бретельки и оно слишком обтягивает.

– Подожди, когда тебе исполнится семнадцать, – говорю я дочери. Она вздыхает и исчезает за ситцевой занавеской.

– Извините, – окликаю я продавщицу, которая ведет меня по лабиринту сарая, – мисс…

– Зовите меня Элоиз. Меня все так зовут.

Ребекка, держа в руках черное вечернее платье в блестках (куда в нем ходить в такой деревне, как Таунер?), уже навыбирала ворох одежды.

– Нашла, что хотела, милая? – спрашивает Элоиз. Потом поворачивается ко мне: – Вы вместе?

– По всей видимости, да, – отвечаю я, подходя к вороху отобранной Ребеккой одежды.

Ребекка смотрит на бирку красных пляжных шорт.

– Посмотри на цену, мама! – Она поднимает вверх шорты. – А меньшего размера нет?

– Все, что есть, – на витрине. Я с удовольствием отнесу это в примерочную.

Элоиз скрывается за углом, ведомая, как я предполагаю, шестым чувством, потому что гора вещей выше ее головы.

– Занимай шестую кабинку, – говорит она Ребекке.

Я заглядываю за угол, чтобы посмотреть на примерочные. Там стойла для коров.

– Мама!

Я подхожу к сияющей Ребекке.

– Эти… – она поднимает пару дизайнерских джинсов, – …стоят всего три доллара! А купальник от «Ла Бланка» и вовсе доллар пятьдесят!

Я приподнимаю пальцем белые ценники. Цифры написаны карандашом.

– Похоже, отныне мы всегда будем ездить сюда за покупками.

Я начинаю рыться в вешалках. С такими ценами что я теряю? Элоиз – экономная предпринимательница. Она заказывает только по одной вещи каждого размера. В итоге, если в продаже появляются полосатые брюки от «Лиз Клейборн», можно надеяться найти здесь единицу каждого размера: 44, 46, 48, 50, 52, 54 и 56. Если, скажем, вы носите 50‑й размер, а до вас в магазине побывал кто‑то с 50‑м размером, вам не повезло. Так и получается с несколькими приглянувшимися мне вещами; я ношу 48‑й размер, и, видимо, в Северной Дакоте он пользуется спросом. Похоже, лучше всего продаются размеры 48 и 56. Ребекка продолжает снимать плечики с вещами – у нее еще угловатая фигура подростка.

Мимо меня с прелестным желтым джемпером в руках проходит Элоиз.

– Я увидела тебя и вспомнила вот об этом. Тридцатый размер, да, милая?

– На самом деле ей больше всего нужен бюстгальтер и белье. У вас продается белье?

Элоиз подводит меня к очередному ряду бочек. Я протягиваю руку к бочке с буквой «S»[8]и достаю несколько трусиков розового цвета, цвета фуксии, черные кружевные и белые в зеленый цветочек.

– Отлично! – радуюсь я, беря все, кроме черных кружевных.

Элоиз возвращается с аккуратно упакованным бюстгальтером. Я отношу его Ребекке.

– Можешь переодеть белье, – говорю я. – Мы его покупаем.

– Ма… – говорит дочь, выглядывая поверх вращающихся дверей в стойло. – Ты забыла?

– Ой!

Я роюсь в сумке в поисках еще одной прокладки. Мусорного ведра нигде не видно. Я наклоняюсь к Ребекке.

– Просто зарой ее в сено или спрячь под что‑нибудь.

Ребекка устраивает для нас с Элоиз показ мод. Мы, скрестив ноги, сидим на бочке с бельем, когда из примерочной выходит Ребекка в желтом джемпере.

– Какая прелесть, милая! – восклицает Элоиз.

Ребекка выглядит изумительно. Она убрала волосы с лица и заплела их в косу, которая лежит поверх круглого отложного воротника полосатой рубашки в тон джемперу. Ребекка босиком. Она кружится, и ее юбка взлетает вверх.

– Дайте‑ка угадаю, – указывает Элоиз на ноги Ребекки, – тридцать шестой?

Она шаркает в другой угол, туда, где с балок свисает каноэ фирмы «Олд Таун».

Ребекка останавливается на шести парах шорт, восьми футболках, паре джинсов, белых укороченных штанах, толстых гетрах, черных туфлях, белых туфлях, белье и прочих мелочах, халате с плюшевыми мишками, хлопчатобумажном свитере, синем в горох бикини и двух заколках‑пряжках для волос из шелковых лент рисового плетения.

– Поверить не могу! – удивляется она, выходя из примерочной и глядя на гору одежды, которую аккуратно сложила Элоиз. – Это обойдется в целое состояние.

Сомневаюсь: я не переставала мысленно все подсчитывать, поэтому не думаю, что мы превысили сумму в пятьдесят долларов.

– Что ж, сегодня у тебя день рождения. Радуйся.

– Ну‑с, – говорит Элоиз, когда Ребекка бросается меня обнимать. – А вы что берете?

– Не стоит беспокоиться. – Я нервно скрещиваю ноги, потом снова поджимаю их.

– Я не позволю тебе путешествовать со мной в таком виде! – заявляет Ребекка. – Только не сейчас, когда я так сногсшибательно выгляжу.

– Что ж, я бы купила что‑нибудь из белья, – признаюсь я.

Я сижу на бочке с буквой «М», поэтому спрыгиваю с нее, поднимаю крышку и вытаскиваю несколько трусиков. Потом достаю стринги с леопардовым рисунком.

– Ой, мама, это твое! Ты должна купить их!

– Не думаю.

Стринги мне нравятся, как всегда нравились кружевные пояса и шелковые чулки. Теоретически они мне нравятся, но я понятия не имею, как их носить, поэтому не колеблюсь ни секунды.

Ребекка на пару с Элоиз просматривает вешалки, выбирает хлопчатобумажный сарафан, шорты цвета хаки и шелковую безрукавку. Найти более сочетающиеся вещи, как я уже сказала, проблематично: мой размер пользуется спросом.

– На самом деле мы не должны ничего мне покупать.

– Давай раздевайся, – велит Ребекка, указывая на коровьи стойла. Я вхожу туда и сбрасываю кроссовки. Сено застревает у меня между пальцев и покалывает. Внутрь заглядывает Элоиз, и я смущенно прикрываю руками грудь.

Элоиз бросает на пол две обувные коробки: кожаные женские сандалии и черные туфли на каблуках. И те и другие 37‑го размера. Как она узнала?

Прежде чем что‑то примерить, я смотрю на цену каждой вещи – привычка одеваться в дорогих калифорнийских бутиках, которая сейчас совершенно бессмысленна: здесь нет ничего дороже пяти долларов. Первое платье, которое я примеряю, слишком тесное в груди. Я разочарованно бросаю его на солому. Почему‑то я надеялась, что все будет смотреться на мне так же идеально, как на Ребекке.

Следующим я примеряю хлопчатобумажный джемпер такого же фасона, как у Ребекки, только красный с синими и розовыми цветами, а к нему белую льняную блузку с пуговицами вдоль спины и вышитыми цветами на воротнике и рукавах. Потом надеваю сандалии, которые принесла Элоиз, и выхожу из примерочной. Ребекка хлопает в ладоши.

– Тебе правда нравится?

Здесь нет ни одного зеркала, поэтому приходится полагаться на мнение дочери.

Последним я меряю облегающее платье на бретелях и под него надеваю каблуки. Для этого наряда мне даже зеркало не нужно. По тому, как платье облипает тело, я понимаю, что сидит оно плохо. Могу себе представить это доселе скрытое одеждой зрелище – выпирающие бедра и живот! Это платье для Ребекки, не для меня.

– Хочешь посмеяться? – спрашиваю я Ребекку.

Она спрыгивает с бочки с бельем и заходит в примерочную, оставляя дверь открытой.

– Кто бы поверил? Моя мама – клёвая телка!

– Еще скажи, что не видно моих бедер и задницы. И что живот не выпирает.

Ребекка качает головой.

– Не стану тебе такого говорить, раз ты считаешь, что выглядишь плохо. – Она кивает на мои бедра и обращается к Элоиз: – А вы что скажете об этих выпирающих резинках от трусов?

Элоиз поднимает палец вверх, бежит к бочонку с бельем, достает леопардовые стринги и швыряет их мне – невесомые, как пушинка.

– Никогда, – говорю я Ребекке. – Никогда я это не надену.

– Просто примерь. Не понравится, не будешь покупать.

Я вздыхаю и подтягиваю платье вверх. Потом, изворачиваясь и не снимая туфель, стягиваю трусы и поднимаю леопардовые стринги к свету.

– Крошечным лоскутком ткани вперед, – инструктирует меня Ребекка.

– А ты откуда знаешь?

Я продеваю одну ногу, потом вторую. Натягиваю стринги и, к своему удивлению, чувствую себя удобно. Я практически не ощущаю тонкий материал между ног. Я опускаю платье и делаю несколько шагов, чтобы привыкнуть к ощущению ткани ягодицами. Потом открываю дверь.

– Какая красотка! – восклицает Элоиз.

Ребекка поворачивается к ней.

– Берем.

Весь ансамбль стоит не больше четырех долларов.

– Нет, не берем. Куда я буду это носить? – Я стягиваю тонкую материю и остаюсь в одних стрингах. – Зря выброшенные деньги.

– Как будто четыре доллара тебя разорят, – ворчит Ребекка.

Пока мы спорим, появляется Элоиз с тонким облегающим нарядом красного цвета.

– Я подумала, вам может понравиться вот это. В конце концов, вы еще не купили ночную сорочку.

Я беру его. Он такой нежный, что выскальзывает из рук и падает на сено, как сорванный цветок.

Вам знакомо состояние, когда один‑два раза за всю жизнь во время похода по магазинам меряешь какие‑то вещи, и, даже не видя себя в зеркало, на сто процентов уверена, что еще никогда так сногсшибательно не выглядела? В черном платье, о котором грезила Ребекка, я такого не испытала. Но этот атласный наряд на тонюсеньких плетеных бретелях и с высоким разрезом сбоку сидит как влитой.

Прежде чем выйти к Ребекке, я провожу руками по бедрам. Касаюсь груди. Расставляю ноги, наслаждаясь тем, как атлас скользит по разгоряченной, возбужденной коже. Так вот что означает «быть сексуальной»!

Я надевала нечто подобное в первую брачную ночь – белую пижонскую сорочку с кружевным воротником и шестью матерчатыми пуговицами спереди. Мы с Оливером сняли номер в гостинице «Меридиан» в Бостоне. Оливер ничего не сказал о сорочке. Он разорвал ее во время ласк, а когда мы съехали, я поняла, что оставила ее на полу в номере для новобрачных.

Еще даже не открывая дверь, чтобы показаться Ребекке, я уже знаю, что возьму его. Если бы я могла, то вышла бы в нем из магазина и поехала по автострадам Среднего Запада, ощущая, как атлас трется о бедро каждый раз, когда я переключаю скорость. Я принимаю театральную позу и выгибаю спину у задней стены коровьего стойла.

Ребекка и Элоиз аплодируют. Я кланяюсь. Закрываю за собой дверь и очень медленно стягиваю наряд через голову. Кстати, о выброшенных деньгах. Правда заключается в том, что я бросила единственного мужчину, с которым спала в своей жизни. И для кого я буду надевать этот наряд?

Я надеваю хлопчатобумажные трусики, которые намерена купить, но останавливаюсь, снимаю их и вновь натягиваю стринги. Надеваю шорты, застегиваю пуговицу и молнию. Я делаю шаг вперед, чтобы зашнуровать кроссовки, и меня охватывает запретное ощущение свободы. Такое чувство, что у меня есть тайна, которую никто не должен знать.

Оливер

Теперь, когда я убедился, что Джейн с Ребеккой направляются в Айову, меня уже не так волнует сложившаяся ситуация. Сегодня я сделал привал на два часа и позвонил в институт, записал сообщения в маленький прикроватный блокнот в «Холидей‑инн».

Еще рано хлопать себя по плечу; для настоящего ученого негоже поздравлять себя, пока не достигнут результат, конечная точка. Тем не менее я считаю, что это моя лучшая работа по установлению точного места и времени. Не имея никаких зацепок, я уложил Джейн на обе лопатки, если хотите – я выяснил, куда она направляется, еще до того, как она сама поняла, что туда поедет. Джейн из тех людей, которые, пересекая Айову, вспомнят, что ее дочь потерпела здесь авиакатастрофу, и поспешит свернуть с дороги. Конечно, больше это не имеет значения. Потому что когда она это сделает, я уже буду там и увезу ее назад в Сан‑Диего. Там ее место. Если я не ошибся в расчетах, то буду дома вовремя и успею застать начало миграции горбачей к местам кормежки на Гавайях.

Сегодня утром я разговаривал со своей помощницей Ширли и попросил ее кое‑что для меня узнать. Бедная девушка едва не разрыдалась, когда услышала мой голос, – боже мой, прошло всего четыре дня! Я велел попросить в местной библиотеке, чтобы ей помогли найти пленку с изображением авиакатастрофы борта 997 «Среднезападных авиалиний», которая произошла в сентябре 1978 года. Она должна записать как можно больше детальной информации о месте катастрофы. Потом она, имея на руках эти сведения, должна позвонить в государственный департамент Айовы и, прикрываясь интересами института, выяснить фамилии владельцев прилегающих ферм. Предположительно через два дня, когда я ей перезвоню, я буду точно знать, на чьей земле вести наблюдение.

Следующая задача, после того как я просчитал их путь, – угадать роль, которая мне отведена. Мне необходимо заготовить две речи: одну – раскаивающегося мужа, вторую – отважного избавителя. И уже на месте решить, в которую из двух категорий я попадаю.

Неужели я всегда был таким хорошим аналитиком?

Еще не вечер, но мне уже хочется как‑то отпраздновать свою победу. Я преодолел кризис. По крайней мере, я обнаружил все кусочки этой головоломки, даже если еще путаюсь в том, как сложить их воедино. Я знаю, что должен выехать не позже двух, чтобы к ужину добраться до следующего мотеля в Линкольне. Я смотрю на часы – это просто привычка, на самом деле мне не нужно знать время – и направляюсь в вестибюль гостиницы в поисках бара.

Все вестибюли похожи: сине‑серебристые тона, ковры с узорами, ненужный стеклянный лифт и фонтан в форме дельфина или херувима. Даже портье за стойкой в каждом городе словно клонированные. Бары всегда выдержаны в густых красно‑коричневых цветах с круглыми стульями из кожзаменителя, напоминающими чайные чашки, и разнородными стаканами для виски.

– Что вам принести? – спрашивает официантка. Или сейчас их называют не официантки, а барменши? Над левой грудью она держит серебряный поднос. На груди надпись «Мари‑Луиза».

– А что вы, Мари‑Луиза, мне порекомендуете? – как можно любезнее спрашиваю я.

– Во‑первых, я не Мари‑Луиза. Я надела ее фартук, потому что мой вчера ночью украл вместе с моей машиной и ключами от дома этот сраный ублюдок, мой жених. Во‑вторых, – она делает паузу, – это бар. Фирменные блюда нашего заведения – чистый виски и виски со льдом. Ну так вы хотите чего‑нибудь выпить или намерены впустую тратить мой день, как остальные жалкие засранцы в этом месте?

Я оглядываю бар. Я здесь единственный посетитель. Я решаю, что она просто расстроена из‑за досадного происшествия минувшей ночи.

– Джин с тоником, – делаю я заказ.

– Джина нет.

– Виски «Канадиан Клаб» с имбирем.

– Послушайте, мистер, – отвечает девушка, – у нас только «Джек Дэниэлс» и кола на разлив. Выбирайте. Или приходите позже, когда привезут еще спиртное.

– Я понял. Тогда просто «Джек Дэниэлс».

Она одаривает меня улыбкой – на самом деле она красотка! – и уходит. В ушах у нее покачиваются серьги‑мундштуки. Мундштуки. Это меня просветила Ребекка. Мы гуляли по пляжу, и я взял это длинное изделие, унизанное перьями и бисером. Я пытался понять, что это: индейский артефакт или новый туристический сувенир из‑за границы. «Это мундштук, папа, – как ни в чем не бывало сказала Ребекка, забрала у меня мундштук и выбросила в урну. – Через них курят марихуану».

Появляется официантка с выпивкой и легонько толкает стакан через стол – содержимое расплескивается, оставляя прозрачную янтарную лужицу. Чтобы не будить в официантке зверя, я вытираю пролитое салфеткой. Золотыми буквами на ней вышито «Холидей‑инн».

Официантка взбирается на высокий барный стул, кладет голову на руку и таращится на меня.

Я делаю глоток и пытаюсь выбросить ее из головы. Обычно я не смотрю на женщин – они меня смущают. Но эта – совершенно особый случай. Не только потому, что она носит серьги с перьями; на ней еще красная кожаная юбка, едва прикрывающая ягодицы, и усеянное заклепками бюстье. И белые чулки с рисунком в черный горох, который растягивается у нее на бедрах. Она слишком сильно накрашена, но и здесь не обошлось без выдумки: на одно веко наложены фиолетовые тени, на другое – зеленые.

Я пытаюсь представить Джейн в таком одеянии и громко смеюсь.

Официантка встает со стула, подходит и тычет красным ногтем мне в шею.

– Послушай меня, извращенец. Засунь себе глаза поглубже в голову, а член подальше в штаны.

Она произносит это с такой ненавистью, с такой убежденностью, хотя совершенно меня не знает, и я чувствую, что обязан ответить. Она уже развернулась на каблуках, чтобы уйти, когда я говорю:

– Я не извращенец.

Она даже не поворачивается.

– Правда? Тогда кто ты?

– Я ученый.

Официантка разворачивается и меряет меня взглядом.

– Смешно. А ты выглядишь лучше, чем те типы в синтетических штанах.

Я смотрю на свои брюки. Они шерстяные, летние. Официантка фыркает – смеется.

– При виде меня у тебя молния расходится.

Она достает зеркальце – если честно, не заметил откуда, наверное из колготок, – и осматривает свои зубы. Обнаруживает след от помады и энергично вытирает его большим пальцем.

– Мне жаль, что так случилось с вашей машиной, – говорю я. – И с вашим женихом.

Официантка захлопывает зеркальце и на этот раз засовывает его в вырез бюстье. Розовый пластмассовый край чуть выглядывает.

– Он подлец. Спасибо. – Она смотрит в сторону стойки портье и когда решает, что никто не обращает на нас внимания, перебрасывает ногу через один из соседних стульев и садится. – Не возражаешь?

– Наоборот.

Меня всегда интересовали такие женщины, как она, – из тех, чье изображение встретишь на видеокассетах с фильмами для взрослых или пачках презервативов. В моей жизни, помимо Джейн, было еще несколько женщин: две до и одна во время брака – короткий роман с женщиной‑водолазом в одной из моих морских экспедиций. Однако ни одна из них не выглядела и не вела себя так, как эта. Эта официантка больше чем женщина, она – особый вид.

– Ты давно здесь работаешь? – решаю и я отбросить формальности. Ее ответ меня ничуть не интересует. Просто хочется посмотреть, как двигаются ее губы – плавно, как сворачивающаяся резина.

– Два года, – отвечает она. – Только в дневную смену. По ночам я работаю в круглосуточном мини‑маркете. Коплю деньги, чтобы поехать в Нью‑Йорк.

– Я бывал в Нью‑Йорке. Тебе там понравится.

Официантка искоса смотрит на меня.

– Считаешь, что я деревенщина из Небраски? Я родилась в Нью‑Йорке. Именно поэтому и хочу туда вернуться.

– Понятно.

Я беру стакан и верчу его. Потом окунаю палец в виски и легонько провожу им по краю стакана. Когда палец достигает определенной степени высыхания, трение вызывает звук, похожий на стон. Звук, который, если честно, напоминает мне песни китов.

– Круто! – восхищается девушка. – Научи.

Я показываю ей, это несложно. Когда она улавливает суть, лицо ее сияет. Она приносит еще три или четыре стакана и наполняет их разным количеством виски. (Зачем говорить ей, что это работает и с водой, если можно выпить на халяву?) Вместе мы создаем меланхоличную скрипучую симфонию.

Официантка смеется и хватает меня за руку.

– Хватит! Хватит! Я больше не могу. У меня уши болят. – Она на секунду задерживает мою руку в своих руках. – Ты женат. – Это констатация факта, а не обвинение.

– Да, – отвечаю я, – хотя здесь я один.

Я ничего не хочу этим сказать, просто констатирую факт. Но эта девушка (которая, как я понимаю, скорее ровесница Ребекки, чем моя) наклоняется ближе и говорит:

– Правда?

Она так близко, что я чувствую ее сладкое, как мятные конфеты, дыхание. Она встает со стула, наваливается на стол – это уже выходит за все рамки приличия – и хватает меня за воротник рубашки.

– Чему еще ты можешь меня научить?

Должен признаться, перед моим мысленным взором пронеслась картинка: обнаженная официантка с татуировкой в самом неслыханном месте велит мне хриплым, грубым голосом, чтобы я сделал с ней это еще раз и еще. Я вижу ее в своем номере цвета морской волны в этой «Холидей‑инн», как она лежит, развалившись, в своем кожаном бюстгальтере и чулках в горошек – как в дешевом кино. Это было бы слишком просто. Я не назвал ни своего имени, ни места работы: великолепная возможность хотя бы на короткое время стать другим человеком.

– Ты же не можешь уйти, – говорю я. – Ты одна на смене.

Официантка обхватывает меня за шею. От нее пахнет мускусом и пóтом.

– Ну смотри…

Мне дали два ключа от номера. Один я достаю из кармана вместе с пятидолларовой бумажкой за выпивку. Она заслуживает чертовски хороших чаевых. Ключ ударяется о край стакана и звенит. Я встаю, как, думаю, делают обходительные мужчины из Голливуда, и, не оборачиваясь, не говоря ни слова, иду в холл к лифтам.

Когда я вхожу в лифт и двери за мной закрываются, я прислоняюсь к стене и начинаю учащенно дышать. Что я делаю? Что я делаю? Интересно, это считается изменой, если ты выдаешь себя за другого человека?

Я вхожу в гостиничный номер и с облегчением вздыхаю оттого, насколько он мне знаком. Слева кровать, за дверью ванная комната, возле туалета бумажное полотенце, которое каждое утро оставляет горничная. Складная полка для багажа, меню для обслуживания в номерах и занавески с волнистым рисунком, сделанные из какого‑то легковоспламеняющегося материала. Все так, как я и оставлял, – это утешает.

Я лежу на кровати, вытянув руки вдоль тела, полностью обнаженный. Гудящий кондиционер – гостиничные кондиционеры всегда и везде издают этот гул – шевелит волосы у меня на груди. Я представляю лицо этой официантки, ее губы, которые, словно вода, перетекают вдоль моего тела.

Несмотря на то что мы встречались, у нас с Джейн не было близости целых четыре с половиной года. У меня были две женщины на стороне, женщины, которые для меня совершенно ничего не значили. Знаете, как говорят: с одними спят, а на других женятся. Абсолютно очевидно, в какую категорию попадает Джейн. Джейн, от которой пахнет лимонным мылом. Джейн, которая носит на голове ободки в тон сумочкам. Я уже учился в океанографическом институте Вудс‑Хоул, когда Джейн перешла в старший класс Уэллсли. И закрутилось. Мы виделись каждые выходные (слишком изматывающими были бы более частые поездки туда и обратно) и ходили куда‑нибудь. Я щупал ее грудь и отводил назад в общежитие.

Однако в тот, последний год что‑то случилось. Джейн перестала отталкивать мои руки, которые в темноте щупали ее под ворохом одежды. Она сама стала их направлять, чтобы они касались определенных мест и двигались в определенном ритме. Я делал все, чтобы остановить ее. Я думал, что знаю о последствиях больше, чем она.

Впервые мы занялись сексом на балконе старого кинотеатра. Она еще внизу, в окружении посторонних людей, начала провоцировать меня, доводя до безумия. Я потащил ее на балкон, который в тот момент был закрыт на реставрацию. Когда я снял с нее одежду и она стояла передо мной, окруженная нимбом света от прожектора, я понял, что не в силах больше сопротивляться. Она стала тереться об меня – я был уверен, что взорвусь. Сжал ее бедра и вошел в нее. Я начал терять над собой контроль, но вдруг осознал, что Джейн почти перестала дышать. Она впервые была близка с мужчиной.

Сейчас я понимаю, что, наверное, напугал ее до смерти, но тогда я не мог мыслить здраво. Однажды вкусив мед, я не собирался возвращаться на хлеб и воду. Я стал звонить Джейн ежедневно и ездить из Кейпа два, а то и три раза в неделю. Тогда я работал с водоемами, затопляемыми во время прилива, и целые дни проводил, наблюдая за ними, за беспозвоночными: крабами и моллюсками, за ламинариями – целыми сообществами, которые разрушались от беспощадного прилива волны. Я переворачивал мечехвостов и без всякого интереса распутывал щупальца морских звезд. Ничего не записывал. А когда мой руководитель из Вудс‑Хоула заинтересовался моим отношением к учебе, я сделал единственно возможную вещь – перестал встречаться с Джейн.

Я ничего не добьюсь, если целыми днями буду думать только о том, как предаться страсти. Я много чего наговорил Джейн: что заболел гриппом, что меня подключили к изучению медуз и нужно провести предварительные исследования. Я больше времени стал уделять работе, а Джейн звонил время от времени – на расстоянии безопаснее.

Примерно в это же время я стал свидетелем чуда: у черного дельфина в неволе родился детеныш. Мы следили, как протекает беременность у матери, и так вышло, что я был в здании, когда начались роды. Мы поместили ее в огромный подводный резервуар, чтобы было лучше видно, и, естественно, когда случается подобное чудо, все бросают свои дела и бегут посмотреть. Детеныш выскользнул в потоке кишок и крови. Мать плавала кругами, пока он не научился ориентироваться в воде, а потом подплыла снизу, чтобы поднять его на поверхность глотнуть воздуха.

– Вот так не повезло! – сказал стоявший рядом со мной ученый. – Родиться под водой, чтобы дышать кислородом.

В тот день я пошел в город и купил обручальное кольцо. Раньше мне это не приходило в голову: единственное, что может быть лучше, чем стать знаменитым в своей области, – стать знаменитым, когда рядом будет Джейн. Почему бы не совместить эти две вещи? Не вижу препятствий. Я знал, что Джейн обладает всеми теми качествами, которые никогда не станут главными во мне. Если рядом будет Джейн – у меня будет надежда. Я понял, что такое жертвовать собой.

Джейн. Милая странная Джейн.

Поверит ли она во второй шанс?

Неожиданно испугавшись своего поведения, я скрещиваю руки внизу живота. Быстро, как только могу, натягиваю одежду, застегиваю чемодан. Нужно убираться, пока не пришла официантка. О чем я думал? Тяну чемодан по длинному коридору к лифту, прячусь за балюстрады, чтобы удостовериться, что она не приехала в лифте. После, успокоенный негромкой музыкой, я делаю глубокий вдох и мчусь на первый этаж, думая о Джейн. О Джейн, об одной только Джейн.