Пятница, 13 июля 1990 года 1 page

Борт номер 997 «Среднезападных авиалиний» разбился 21 сентября 1978 года в Уотчире, штат Айова, – небольшой деревеньке в ста километрах на юго‑запад от Де‑Мойна. В газетных статьях, которые я читала, сообщалось, что на борту было 103 пассажира. Выжило всего пять человек, включая меня. Я ничего не помню о катастрофе.

Создается впечатление, что всякий в Уотчире может указать нам, где находится ферма Арло Ванклиба. Именно на его землях разбился самолет, и Руди Ванклиб, сын Арло, сделал тот знаменитый снимок, на котором я бегу прочь от самолета и размахиваю руками. Именно он отвез меня в больницу. Я бы хотела поблагодарить его лично, но оказалось, что он уже умер. Погиб в результате какого‑то несчастного случая с комбайном.

Арло Ванклиб очень удивился, когда меня увидел. Он продолжает щипать меня за щеку и говорить маме, какой я выросла красавицей. Мы сидим у него в гостиной, я слушаю, как мама рассказывает ему историю моей жизни. Мы доходим до восьмилетнего возраста, когда я играла роль зуба‑моляра в школьной постановке о гигиене полости рта.

– Простите, – вклиниваюсь я. – Не хочу показаться невежливой, но, может быть, мы уже пойдем на то место?

– Господь любит терпение, – укоряет меня мистер Ванклиб.

Через семьдесят миллионов лет мама встает с цветастого дивана.

– Если вы не возражаете…

– Возражаю? – восклицает мистер Ванклиб. – Чего бы я возражал! Я польщен вашим приездом.

Кукуруза удивительная вещь – она намного выше и толще, чем я ожидала. Когда едешь по Айове, следует быть осторожным на перекрестках, потому что едущие с другой стороны машины не видят вас из‑за стеблей. Я понимаю, почему нам не захотелось побродить здесь самим. Скорее всего, мы никогда бы не нашли обратной дороги. Мистер Ванклиб поворачивает и срезает углы в зарослях кукурузы, как будто там и вправду есть тропинки. Потом он раздвигает последнюю стену стеблей.

Перед нами открытое пространство размером с футбольное поле. Земля здесь угольно‑черная. В центре лежит напоминающий лобстера ржавый остов самолета, треснувший посредине и в местах соединений. Одно крыло торчит, как локоть. Тут же валяются остатки каркасов сидений, огромная лопасть двигателя, пропеллер размером с меня…

– Можно? – спрашиваю я, показывая на самолет.

Фермер кивает. Я подхожу к самолету, прикасаюсь к ржавчине и перетираю ее между пальцами. Она превращается в оранжевую пудру. Хоть и поломанный, но все же он выглядит как самолет. Я забираюсь через пролом внутрь и иду по тому, что осталось от прохода. Металл уже порос травой.

И до сих пор пахнет гарью.

– Ты как? – кричит мама.

Я считаю дыры, где раньше находились иллюминаторы.

– Вот здесь я сидела, – указываю я на дыру справа. – Прямо здесь.

Я ступаю на то место, где раньше находилось сиденье. Все жду, когда же что‑нибудь почувствую.

Иду дальше по проходу. Как стюардесса, приходит мне в голову сравнение, только пассажиры все привидения. А что с теми, кто умер? Если бы пришлось пробираться через покореженную сталь у ног, увидела бы я сумки, пиджаки, книги?

Я ничего не помню о катастрофе. Помню, как лежала в больнице, а сидящая со мной медсестра читала «Сказки матушки Гусыни». «Идут на горку Джек и Джилл», – читала она и ждала, пока я закончу. Когда меня привезли в больницу, я долго спала, а когда проснулась, родители уже были рядом. Папа принес желтого плюшевого медведя, не из дома, а нового. Он присел на одну сторону кровати, а мама на другую. Она гладила меня по волосам и говорила, как сильно меня любит. Сказала, что врачи удостоверятся, что со мной все в порядке, и мы все поедем домой. И все будет хорошо.

Учитывая сложившиеся обстоятельства, родителям разрешили остаться на ночь в больнице. Она спали на крошечной кровати, стоящей возле моей. Несколько раз за ночь я просыпалась, чтобы убедиться, что они рядом. Мне снился сон, но я не помню о чем. Я выронила желтого медвежонка, потому что мои пальцы разжались во сне. Я проснулась от испуга и посмотрела на соседнюю кровать. Там было совсем мало места, и родителям пришлось тесно прижаться друг к другу. Рукой папа обнимал маму, а мамины губы были прижаты к папиному плечу. Я помню, как не могла отвести глаз от их сцепленных рук. Мои родители держались друг за друга. Это выглядело так… надежно, что я закрыла глаза и забыла о кошмаре.

Ничего не помню о катастрофе.

Я выбираюсь через другую трещину и сажусь на край крыла. Закрываю глаза, пытаясь представить пожар. Пытаюсь услышать крики – но в ответ тишина. И тут дует ветер. Он завывает в металле, как будто играет на гигантской флейте. Начинает шептать кукуруза, и я понимаю, где эти люди, все эти люди, которые погибли. Они так и остались здесь. Их тела стали землей, а души кружат вокруг останков самолета. Я вскакиваю и бегу прочь от обломков. Зажимаю уши руками, чтобы не слышать их голоса, и во второй раз убегаю от смерти.

Джейн

Борт номер 997 «Среднезападных авиалиний» разбился 21 сентября 1978 года в Уотчире, штат Айова, – небольшой деревеньке в ста километрах на юго‑запад от Де‑Мойна. Все члены экипажа погибли, но расшифровка черных ящиков показала, что причиной аварии стал отказ обоих двигателей. Пилот пытался приземлиться в Де‑Мойне.

Это я прочла в газетах и рассказывала дочери. Я совершенно не была готова к тому, что показывает мне Арло Ванклиб посреди своего кукурузного поля.

Черный змеящийся по темной земле остов длиной в сто метров. В некоторых местах дожди и грязь за двенадцать лет скрыли части самолета. Хвост, например, наполовину врос в землю. Там, где металл разрезали или ломали, чтобы достать тела, – бреши и углубления побольше. Красно‑синий логотип «Среднезападных авиалиний» порос мхом. Когда Ребекка направляется к обломкам самолета, я протягиваю руку, чтобы схватить ее, но одергиваю себя.

Когда она влезает в кабину пилотов через окно, фермер обращается ко мне:

– Не можете понять, чего не хватает, да? – Я киваю. – Огня. Нет огня. И нет воды, которой было залито все вокруг. Сейчас этот самолет просто мертв. На снимках вы помните его совсем другим.

Наверное, он прав. Когда я думаю о самолете, перед глазами встает изображение, растиражированное средствами массовой информации: пожарные, достающие из‑под обломков раненых, рубцеватая земля, языки пламени до небес.

– Ребекка, – окликаю я, – ты как?

Пахнет гарью. Ребекка высовывает голову из дыры в остове, и я машу ей рукой. Не знаю почему, но я продолжаю бояться, что этот железный монстр поглотит ее целиком.

Неужели она так и не ужаснется? Не начнет плакать? Она никогда не плакала. И, по сути, ни с кем не говорила о случившемся. Она утверждает, что ничего не помнит.

Мы с Оливером, когда поженились, сразу договорились: с детьми повременим. Мы собирались дождаться, пока Оливер получит повышение, по крайней мере, пока он вернется на Восточное побережье. Мы предполагали, что придется переезжать в Калифорнию, но не думали, что останемся там жить. Мне кажется, в то время я была слишком молода, чтобы задумываться над тем, хочу ли я ребенка. В любом случае Оливер не хотел иметь детей.

Но когда он получил повышение и мы переехали в Сан‑Диего, стало ясно, что речь о том, чтобы отработать и вернуться в Вудс‑Хоул, не идет. Океанографический институт в Сан‑Диего был гораздо более престижным местом. Может быть, Оливер знал об этом с самого начала, а возможно, и не знал. Но мне стало ясно, что я оказалась в пяти тысячах километров от своих друзей, своего дома. Оливер был слишком увлечен работой, чтобы обращать на меня внимание, а наши финансовые возможности не позволяли получить диплом магистра по специальности «патология речи», и я почувствовала себя неприкаянной. Поэтому я проколола презерватив булавкой.

Я быстро забеременела, и все изменилось. Во‑первых, Оливер по‑настоящему обрадовался известию. Несколько месяцев он вел себя, как полагается любящему супругу: следил, чтобы я долго не стояла, прикладывал ухо к моему животу… Но потом его поглотила работа: он получил повышение раньше, чем ожидал, и стал путешествовать с другими учеными. Он опоздал к родам, но тогда я совершенно не обратила на это внимания. У меня была дочь, и я искренне верила, что у меня есть все, о чем я мечтала.

Когда самолет разбился, моей первой мыслью была мысль о том, что это мне наказание за то, что я обманывала Оливера. Потом я решила, что это наказание за то, что я от него ушла. Какова бы ни была причина, совершенно очевидно, что виновата я. Папа смотрел по телевизору бейсбол, когда трансляцию прервал спецвыпуск местного телевидения Айовы. Он закричал из комнаты в кухню, что какой‑то самолет разбился, но я даже номер рейса слушать не стала. Я знала, что это твой. Между матерями и дочками существует незримая связь.

Я летела в Айову и, помню, все оглядывалась на сидящих в самолете людей. Есть ли среди них родственники других пассажиров «Среднезападных авиалиний»? Вот какая‑то женщина в розовом спортивном костюме. Она то и дело плачет. Неужели из‑за авиакатастрофы в Уотчире?

Когда я попала в Де‑Мойн, всех уцелевших пассажиров уже отвезли в больницу. У ее двери я встретила Оливера, он как раз высаживался из такси. Мы бегали по зеленым коридорам, выкрикивая имя дочери. Я отказалась идти в морг опознавать тело. Оливер пошел один и вернулся с улыбкой.

– Ее там нет, – сказал он. – Ее там нет!

В детском отделении мы наконец нашли нашу девочку. Она все время называла себя Джейн, и мне это показалось очень странным. Когда мы вошли в палату, она спала под действием успокоительных.

– Практически ни одной царапины, – сказала медсестра. – Повезло малышке.

Оливер держит меня за руку, когда мы подходим к Ребекке, такой крошечной и бледной на больничных простынях в горошек. В носу торчит трубка, на лбу овальный синяк. Оливер купил ей медведя. Я начинаю плакать, поняв, что Эдисон, старый дочкин медведь, скорее всего, сгорел в самолете.

– Все хорошо, – успокаивает меня Оливер, прижимая к себе. От него пахнет шампунем, который стоит у нас дома в Сан‑Диего. Я не сразу понимаю, что он тоже плачет.

Ребекку выписали через два дня. Мы вернулись на место аварии. Не помню, чтобы оно так выглядело. Интересно, а эти части – сиденья, двигатель, да что угодно, – за прошедшие годы передвигали?

Я извинилась перед Арло Ванклибом и стала обходить обломки самолета.

Под причудливыми углами торчат в небо металлические ребра, и хотя многие петли не тронуты, дверей самолета нигде не видно. Ни одного иллюминатора не осталось. Помню, говорили, что окна вылетели из‑за перепада давления, когда самолет рухнул на землю. Внезапно я понимаю, что не вижу дочери. Я оббегаю вокруг самолета, пытаясь заглянуть в дыры и прорехи, увидеть ее хотя бы мельком, и вижу Ребекку. Ее глаза плотно закрыты, а руками она сжимает голову, словно та может расколоться. Она так быстро бежит ко мне, что из‑под ног летят комья грязи. Она кричит, не слыша собственного голоса.

– Ребекка! – окликаю я.

Глаза Ребекки открываются – такие чарующе зеленые. Она налетает на меня, моля о защите, и на этот раз я могу поймать ее в объятия.

Оливер

Борт номер 997 «Среднезападных авиалиний» разбился 21 сентября 1978 года в Уотчире, штат Айова, – небольшой деревеньке в ста километрах на юго‑запад от Де‑Мойна. Когда пилот понял, что не может приземлиться в Де‑Мойне, он стал садиться на кукурузное поле. Самолет сел на собственные баки с горючим и взорвался.

У меня с собой отправленные по факсу секретаршей отчеты, которые и приводят меня к месту катастрофы. В Уотчире, штат Айова, непросто найти факс, но у меня в запасе было два дня.

Я знаю об Арло Ванклибе, но привык обходиться без посредников. Поэтому я устроил слежку, которой он даже не заметил. У меня с собой маленький складной стул и термос с кофе. Портативный пристяжной вентилятор, на этой высоте жара просто невыносимая. Я сижу на краю поля за кукурузными стеблями – спрятавшись за зарослями, но с другой стороны, занимая стратегически верную позицию и имея возможность видеть все между вертикальными барьерами. Целых два дня я ждал Джейн с Ребеккой, сжимая в руках бинокль.

И эти сорок восемь часов не прошли впустую. Понимаете, поскольку следы катастрофы частично скрыты от моего взора, с этого места открывается несколько иная перспектива, нежели та, что была запечатлена на первых страницах «Нью‑Йорк таймс» и «Вашингтон пост». Я впервые разглядел остов самолета, почерневший от огня и времени, через завесу кукурузы, которая играла роль камуфляжа. И если уж говорить откровенно, я сразу подумал, что это выбросившийся на берег кит. Он огромен, блики солнца сверкают на его вросшем в землю хвосте – неужели вы никогда не замечали сходства между горбачами и самолетами? Вытянутое тело, бугор кабинки пилота – и челюстная кость, крылья – и боковые плавники, поперечный разрез хвоста – и хвостовой плавник? Никто никогда не применял к китам термины аэродинамики, но, разумеется, все объяснимо. Обтекаемые формы под водой служат тем же целям, что и в воздухе.

Поездка сюда оказалась скучной, и, должен признаться, я рад, что она подходит к концу. Я смогу вернуть свою семью домой, смогу вернуться к своим исследованиям.

Я как раз наливаю вторую чашку кофе (стыдно сказать, такую паршивую привычку я приобрел в этой поездке‑преследовании), когда вижу, как сквозь стебли кукурузы лезет Ванклиб. Потом из моря зелени выбирается Ребекка. Ее волосы собраны сзади. Следом за ней появляется Джейн.

Она стоит, уперев руки в бока, и беседует с фермером. Создается впечатление, что она поддерживает разговор, но ее выдают глаза, которые впились в остов самолета и напряженно следят за дочерью. Мне кажется, ее отношения с Ребеккой – особое искусство. Как же получилось, что я по‑настоящему никогда не замечал, какая она мать?

Ребекка кивает на самолет и подходит ближе. Через разлом в корпусе входит в железное тело, как и я два дня назад. Ощупывает руками окружающие предметы, словно «заносит в каталог» и обрабатывает информацию. Ее глаза распахнуты, и время от времени она кусает нижнюю губу. Она стоит всего в полуметре от меня, когда довольно четко произносит: «Вот здесь я сидела. Прямо тут».

Я раздвигаю стебли кукурузы, чтобы увидеть лицо дочери. Она во многом похожа на меня. У нее мои глаза, мои волосы. И она всегда умела скрывать свои эмоции. Даже после катастрофы она не говорила о случившемся. Ни со мной, ни с Джейн, ни с психиатрами. Врачи пытались инсценировать крушение с помощью кукол и игрушечных самолетиков, но Ребекка молчала. Я еще подумал, что редко встретишь такое упрямство у четырехлетнего ребенка.

Я мог бы обнять дочь, заверить, что все будет хорошо. Она бы улыбнулась своей сияющей улыбкой и удивилась, увидев меня здесь. Как всегда удивлялась в детстве, когда я возвращался из Бразилии или с острова Мауи – откуда угодно. Я прятал в карманах игрушки, ракушки и маленькие бутылочки с песком. Я пообещал ей, что всегда буду привозить ей частичку того места, которое забрало меня от нее.

Я уже собираюсь выбраться из кукурузы, когда краем глаза замечаю Джейн. Она зовет Ребекку. И идет в мою сторону.

Я отпускаю стебли, мое укрытие. И начинаю учащенно дышать – боюсь разговора с женой.

Во‑первых, я понятия не имею, что ей сказать. Знаю, я должен был обдумать все заранее, сочинить что‑то похожее на мольбу о прощении, но все, что приходило мне на ум за минувшие два дня, как‑то вылетело из головы. Остались лишь собственные ощущения – и что прикажете с этим делать? Я хочу просто подойти к Джейн и сказать, как соскучился за ее умением, подбрасывая, переворачивать блинчики. Сказать, что только она оставляла мне любовные послания на запотевшем зеркале. Что иногда, когда над развернутым хвостовым плавником горбатого кита восходит солнце, я жалею, что ее нет рядом. Что когда я выступаю с докладом, то жалею, что не вижу в первом ряду ее лицо. «Какой же ты дурак, Оливер! – думаю я. – Ты можешь дать фору любому специалисту в своей области. Ни один ученый в твоем возрасте не опубликовал столько научных трудов. Тебя называют специалистом. А ты не знаешь, как признаться собственной жене, что не можешь без нее жить!»

За неделю до авиакатастрофы мы с Джейн ужасно повздорили. Я уже не помню причину, но она могла быть еще нелепее, чем последняя – насчет дня рождении Ребекки. Следующее, что я помню: она довела меня до такого состояния, что я ее ударил.

Это была всего лишь пощечина, если это играет какую‑то роль. И после своего поступка мне показалось, что я умру. Я знал о ее детстве, об отце. Знал то, чего не должен был знать.

Джейн забрала Ребекку к родителям в Массачусетс. Я так сильно хотел, чтобы она вернулась, что ощущал это чувство на вкус. Но, как и сейчас, я не знал, как об этом сказать. Знал только одно: куда бы Ребекка ни поехала, Джейн последует за ней – и тогда, и сейчас она живет ради дочери. Поэтому я припугнул ее полицией, если она не отправит дочь домой. Я ожидал, что она тоже приедет, даже если и не сказал об этом прямо.

Когда по радио я узнал о крушении самолета, меня так затрясло, что пришлось съехать с автострады. «Это неправда, – уверял я себя, – я не мог потерять в одночасье всю свою семью».

Я помчался в аэропорт и оставил машину на платной двухчасовой парковке – нелогичность своего поступка я осознал только тогда, когда покупал билет до Айовы. До посадки я успел купить плюшевого медведя – попытка выдать желаемое за действительное? В самолете я оглядывался по сторонам, пытаясь угадать, кто еще направляется в Де‑Мойн из‑за катастрофы. Когда я прилетел в Айову, раненых уже увезли в больницу. Мое такси остановилось прямо за другим такси, из которого вышла Джейн. Я чуть не упал на колени, когда увидел ее с размазанной по щекам тушью и шмыгающим носом. Я уставился на жену, и все слова, означающие «прости», застряли у меня в горле – хоть убейте, я не мог понять, почему из такси следом не вышла Ребекка. Я ошеломленно спросил, где дочь. Я не знал, что Джейн не было на борту самолета 997, и понял это лишь несколькими минутами позже, и то только благодаря дедукции.

Нас попросили вместе с остальными обезумевшими родственниками пройти в морг и осмотреть тела, которые вытащили из‑под обломков. Джейн стояла на улице, приклеившись к висящему на стене огнетушителю, пока я лазил по холодильникам. Не помню, как я осматривал тела детей на простынях, залитых кровью. Если бы тело Ребекки было среди них, не уверен, что смог признаться бы в этом себе и коронеру.

Ребекку мы отыскали в детском отделении, опутанную трубочками и проводами. Я поднял дочкину руку и подсунул под нее дешевого плюшевого медведя. Потом прижал к себе Джейн, зарылся носом в ее волосы и стал растирать ладонями знакомые лопатки. Мне не пришлось уговаривать Джейн вернуться домой. Думаю, я правильно истолковал знаки, когда решил, что она все поняла…

Джейн обходит самолет и становится практически напротив того места, где прячусь я. Это мой шанс. Сейчас я ей скажу. Окликну и начну разговор.

Она так близко, что я могу ее коснуться. Ветер гуляет по останкам самолета. Неестественно завывает. Я протягиваю руку через сплошную стену кукурузы.

– Джейн, – шепчу я.

Но в этот момент из покореженного металлического плена появляется Ребекка. Руки ее прижаты к голове. Она кричит и с закрытыми глазами бежит прочь от самолета. Джейн простирает руки. Она говорит что‑то, чего я не слышу, и Ребекка открывает глаза. Я раздвигаю стебли, выдавая свое присутствие, но вижу, что Ребекка, стоящая лицом ко мне, не замечает меня. Она бросается Джейн на грудь, задыхаясь и цепляясь за одежду. Она смотрит прямо поверх меня, но, я уверен, ничего не видит.

Джейн гладит нашу дочь по голове.

– Тихо‑тихо, – успокаивает она.

Она напевает что‑то нежное, и дыхание Ребекки выравнивается. Но она снова и снова хватается за рубашку Джейн.

Я стою всего в метре от них, но такое ощущение, что между нами бездна. Здесь я бессилен. Исцелять я не умею. Побежала бы ко мне Ребекка, если бы увидела меня? Я не уверен, что Джейн побежала бы. Мое лицо опять скрывается в кукурузе, я поворачиваюсь к ним спиной. Даже если я заставлю Джейн себя выслушать, дам понять, что не могу без нее жить, – этого мало.

Меня осеняет: я не часть этой семьи. Нельзя называть себя ученым, не приводя доказательств. Как я могу сказать: я отец и муж?

Джейн что‑то шепчет Ребекке. Голос ее звучит все тише и тише, и я понимаю, что они уходят в противоположном направлении. И тут я принимаю, наверное, самое тяжелое и величайшее решение в жизни. Нельзя окликать, когда не знаешь, что сказать. Нельзя открыться, не зная, что открывать. Я о многом передумал, но сейчас руководствуюсь интуицией.

Это адски тяжело, но я позволяю им уйти.

Джейн

После того как мы поселяемся в единственный в Уотчире мотель, я ловлю себя на мысли о событиях, о которых не вспоминала уже много лет. Я еще могла бы понять, если бы снова и снова проигрывала в голове воспоминания об авиакатастрофе. Но вместо этого перед моим мысленным взором, как наяву, стоит отец. Он заглядывает в углы номера в мотеле, собирает стаканы и поправляет зеркало в ванной. Дважды смывает в туалете. Я не боюсь засыпать, я боюсь заснуть. И тут, как я и ожидала, он направляется к моей кровати. Но потом меняет курс и садится на другую кровать, рядом с Ребеккой. Дышит парами виски и рывком стягивает одеяло с моей взрослой дочери.

Мне было девять, когда это случилось в первый раз. Родители поругались, и мама переехала жить к нашей тете в Конкорд. Я сделала все, что от меня ожидалось: приготовила ужин для папы и Джоли, убрала в кухне, даже не забыла опустить шланг в раковину, когда включала посудомоечную машину. Мы все избегали разговоров о маме.

Поскольку ее не было дома, а я считала, что заслужила небольшое вознаграждение, то решила пробраться в ее спальню к туалетному столику. Каждый день мама пахла по‑разному: апельсинами с пряностями, свежим лимонным пирогом, прохладным мрамором и даже ветром. Когда она выходила из комнаты, то оставляла после себя воспоминание – свой запах.

Я знала, что ищу: маленький красный стеклянный бутылек в форме ягоды, который назывался «Фрамбуаз» – «малина». Название было выгравировано прямо на бутылке. Мама не разрешала мне душиться. Она говорила, что маленькие девочки, которые пользуются духами, вырастают проститутками.

Я была очень осторожна с хрупкой бутылочкой, потому что не хотела пролить ни капли. Я перевернула ее на палец, как это делала по утрам мама, а потом прикоснулась этим влажным пальцем, пахнущим малиной, к шее, запястьям и местам под коленками. Я кружилась и кружилась по комнате. «Как чудесно!» – думала я. Запах будет со мной, куда бы я ни пошла.

Я остановилась, ухватившись руками за спинку родительской кровати. В дверях стоял отец.

– Что, черт возьми, ты здесь делаешь? – спросил он, принюхиваясь. Он нагнулся ближе, схватил меня за рубашку – запах виски перебил стойкий аромат ягод. – Немедленно в ванную! Сейчас же!

Он заставил меня раздеться прямо на его глазах, хотя с пяти лет я этого не делала. Он наблюдал за мной, стоя в дверях ванной и скрестив руки. Все это время я не переставала плакать. Плакала, когда слишком горячие струи душа ошпарили мне кожу, и продолжала плакать, когда вышла на коврик и вытиралась полотенцем досуха.

– Иди, черт побери, в свою комнату! – велел отец.

Я натянула фланелевую сорочку и расстелила постель. Я вслух уверяла себя, что эта ночь ничем не отличается от других, и пыталась заснуть, чтобы не лежать с открытыми глазами в ожидании наказания.

Джоли заглянул в мою комнату, когда отправлялся спать. Ему было только пять лет, но он все знал.

– Джейн, в чем ты провинилась?

И я рассказала ему, как сумела, что по глупости разыгрывала из себя маму.

– Ты тут ничем не поможешь, – сказала я. – Уходи, пока тебе тоже не досталось.

Та ночь была очень длинной, но отец все не приходил меня отшлепать. Наверное, ожидание было хуже всего: представлять, какие ужасные наказания он придумывает внизу. Ремнем? Щеткой? Когда я услышала на лестнице его тяжелые шаги, то спряталась под одеяло. Натянула почти до пят, как мешок, рубашку. Начала считать до ста.

На счет семьдесят семь отец повернул ручку моей двери. Присел на край кровати, дожидаясь, пока я уберу с лица одеяло.

– Сегодня я не стану тебя наказывать, – сказал он, – и знаешь почему? Потому что ты отличная маленькая хозяйка. Вот почему.

– Правда? – изумилась я.

– Правда.

Он снял туфли и спросил, хочу ли я послушать сказку.

– Да, – ответила я, полагая, что сказка не может быть совсем уж плохой.

Отец завел рассказ о злой женщине, которая запирала свою дочь в кладовке с мышами и крысами. Папа девочки пытался пробраться в эту кладовку, но ее охраняли огромные злые сторожевые псы, и ему пришлось убить и жену, и ее собак, чтобы спасти дочь.

– А что потом? – с нетерпением спросила я, ожидая развязку.

– Не знаю. Конец я еще не придумал.

– Нельзя же оставлять сказку без конца! – возразила я, и он ответил, что мы могли бы придумать его вместе. Но он очень устал, можно он приляжет рядом со мной?

Я подвинулась, и мы вместе придумали, как папа девочки убьет злую женщину. «Проткнет ей сердце», – предложила я, но папа склонялся к отравленному чаю. Мы придумали, кто еще мог прятаться в чулане: привидения, тарантулы, пираньи‑людоеды. Я предположила, что девочка и сама могла бы попытаться выбраться, но отец настаивал на том, что подобное невозможно.

Он замолчал. Оказалось, что он прижался ко мне под одеялом так тесно, что, когда говорил, мои волосы подрагивали.

– Как ты думаешь, Джейн, что случилось с той девочкой? – спросил он и положил руку мне на грудь.

Я понимала, что это неправильно, потому что мое тело тут же напряглось. Это неправильно, но, с другой стороны, – он мой отец, разве нет? И он так добр ко мне. Он мог бы наказать меня сегодня, но не стал этого делать.

– Не знаю, – прошептала я. – Не знаю, что случилось дальше.

– А как тебе такое: отец всаживает кол в сердце злой женщины, а отравленным чаем убивает ее доберманов? В этом случае обе наши идеи воплощены в жизнь.

Без колебаний, даже будто бы гордясь этим, его рука проскальзывает мне между ног и тяжелым грузом опускается на промежность.

– Папа…

– Тебе нравится, Джейн? – шепчет отец. – Тебе нравится такой конец?

Я не шевелюсь. Я притворяюсь, что это какая‑то другая девочка, чье‑то другое дрожащее тельце, а когда слышу, что дыхание отца стало глубоким и ровным, выскальзываю из‑под одеяла. Я встаю с кровати, даже не скрипнув матрасом, бесшумно поворачиваю дверную ручку – и бегу. У подножия лестницы я спотыкаюсь и ударяюсь головой. По лицу течет кровь, когда я распахиваю входную дверь и босая выскакиваю в ночь – больше я не уверена ни в чем, даже в том, кто я или что я на самом деле.

Рано утром полицейский обнаружил меня во дворе у соседей и отвел домой. Он держал меня за руку, когда звонил в дверь. Открыл отец. На папе был его лучший костюм, и даже Джоли надел красивую рубашку на выход и пристегивающийся галстук.

– А мы только что звонили в участок, – просиял отец. – Чертовски быстро работаете!

Он шутил с полицейским, пригласил его выпить кофе. Он осмотрел порез на моем лбу и попытался вытереть запекшуюся кровь, но я отпрянула.

– Тогда сама, Джейн, – сказал он. – Иди наверх и умойся.

Я едва ползла по лестнице вместе с увязавшимся за мной Джоли, слушая, как отец разговаривает с полицейским.

– Мы не понимаем, в чем дело, – жаловался он. – Всему виной кошмары.

– Что он сделал, Джейн? – спросил Джоли, когда я захлопнула дверь ванной.

Я ничего не ответила, но разрешила ему посмотреть, как я обрабатываю порез бактином. Он подал мне пластырь. И я совсем не удивилась, что рана имеет форму креста.

Я сказала Джоли, что хочу в туалет, и вытолкала его за дверь. Потом снова заперлась и стянула через голову ночную сорочку. Разорвала ее на клочки и выбросила в мусорную корзину. С внутренней стороны двери висело зеркало, в которое смотрелась мама, когда наряжалась в ресторан или в кино. Я слышала, как внизу смеялся отец. Я вглядывалась в зеркало, ожидая увидеть очертания именно тех частей тела, которые ненавидела, – но я стояла перед зеркалом высокая, тощая, опустив руки вдоль тела. По незнакомому ритму биения сердца я ощущала, что стала другим человеком. И не могла понять, почему же в таком случае выгляжу точно так же?

Джейн

Я пообещала Ребекке, что она сама сможет распланировать наш день в Чикаго. Что касается меня, то у меня совершенно не было настроения. Прошлой ночью я почти не спала, и поскольку я ночью кричала, испугавшись кошмаров, Ребекка тоже не выспалась. Когда я проснулась, дочь сжимала меня в объятиях.

– Проснись, ну проснись же, – снова и снова повторяла она.

Когда я очнулась, то не стала рассказывать ей, что мне приснилось. Сказала, что крушение самолета. А утром, когда она принимала душ, я позвонила Джоли.

После разговора с братом я была настроена ехать прямо в Массачусетс. К черту Джоли и его письма, к черту мое неумение строить маршрут путешествия! Согласно карте Соединенных Штатов, мы могли бы приехать в Массачусетс уже завтра утром. В машине я спросила мнение дочери. Ожидала, что она ухватится за предложение: я же видела, как она считает, сколько еще осталось проехать штатов, когда думает, что я не вижу. Но Ребекка потрясенно посмотрела на меня.