Июля 1990 года. Когда я вижу свое отражение в окне грузовика, то понимаю, почему никто не останавливается, чтобы меня подвезти

Когда я вижу свое отражение в окне грузовика, то понимаю, почему никто не останавливается, чтобы меня подвезти. Я три часа шла под дождем и еще даже до шоссе не дошла. Волосы прилипли к голове, а лицо напоминало яйцо всмятку. Руки и ноги в грязи: я похожа скорее на ветерана вьетнамской войны, а не на человека, который путешествует автостопом.

– Слава богу, – бормочу я себе под нос, и изо рта у меня вырывается облачко пара. Массачусетс это вам не Калифорния. На улице градусов десять, не больше, и хотя стоит июль, только‑только рассвело.

Меня больше не пугают дальнобойщики – после того, как я пересекла всю страну. В большинстве своем они не такие уж и страшные, как кажутся, как и так называемые крутые ребята в школе, которые отказываются бить первыми. Водитель этого грузовика выбрит наголо, от макушки вдоль шеи у него вытатуирована змея. Я улыбаюсь ему.

– Пытаюсь добраться до Нью‑Гэмпшира.

Водитель недоуменно таращится, как будто я назвала штат, о котором он раньше никогда не слышал. Он что‑то громко произносит, явно обращаясь не ко мне, и неожиданно на пассажирском сиденье появляется еще один человек. Я не сразу понимаю, кто это – парень или девушка, но такое впечатление, что этот человек только‑только проснулся. Она – нет, все‑таки он – взъерошивает волосы, сморкается, прочищая нос. Меня вновь пробивает дрожь – я понимаю, что для меня в кабине места нет.

– Слушай, – говорит водитель, – а ты, случайно, не из дома сбежала?

– Нет.

– Она что, дура? – Он искоса смотрит на меня. – Мы несовершеннолетних не подвозим.

– Несовершеннолетних? Мне восемнадцать. Я просто сейчас так выгляжу. Уже несколько часов голосую.

Парень на пассажирском сиденье в рубашке «Уайт снейк» с обрезанными рукавами поворачивается в мою сторону и усмехается. Двух передних зубов у него не хватает.

– Восемнадцать, говоришь? – Сейчас я впервые понимаю, что значит, когда тебя раздевают глазами. Скрещиваю руки на груди. – Пусть лезет в кузов, Спад. Поедет с остальным мясом.

Оба начинают истерически хохотать.

– В кузов?

Парень в «Уайт снейк» указывает большим пальцем.

– Подними щеколду и хорошо запри за собой изнутри. И, – он высовывается из окна настолько, что я чувствую в его дыхании запах шоколада, – мы скоро сделаем остановку, крошка. Чтобы немного передохнуть. Очень скоро.

Он хлопает по ладони своего напарника и поднимает окно.

Белый кузов грузовика без каких‑либо опознавательных знаков, поэтому я не знаю, чего ожидать от его содержимого. Чтобы открыть щеколду, мне приходится всем своим весом повиснуть на металлической ручке. Я понимаю, что дальнобойщики спешат, поэтому быстро забираюсь внутрь и закрываю дверь с помощью веревки, которую приладили к внутренней обивке кузова.

Окон здесь нет. Темно, хоть глаз выколи, и ужасно холодно. Я вытягиваю руки, как слепец, и нащупываю куриные тушки в полиэтилене и бифштексы на кости. Грузовик подскакивает на ухабах. Через стену из сырого мяса я слышу, как парень в рубашке «Уайт снейк» подпевает песням «Ганз эн Роузес».

Мне кажется, что я умру, сейчас мне намного страшнее, чем ночью на пустынной дороге. Я замерзну до смерти, и когда через два часа они откроют щеколду, я буду синей и скрюченной, как зародыш. «Думай, – велю я себе. – Шевели мозгами. Как, черт возьми, живут эскимосы?»

И я вспоминаю. Еще в пятом классе мы изучали эскимосов, инуитов, и я спросила мисс Клиари, как им удается не замерзнуть в доме изо льда. «Они разводят костер», – ответила она. Хотите верьте, хотите нет – но изо льда строят дом. Необычный дом, но все‑таки дом. Он сохраняет тепло их тел.

В кузове мало места для маневров, но мне хватает. Я опускаюсь на корточки, боясь упасть в движущемся автомобиле. Тушка за тушкой я перекладываю мясо от стен грузовика себе за спину, оставляя крошечное пространство для собственного тела. Действовать становится легче, когда глаза привыкают к темноте. Я обнаруживаю, что если перекладывать тушки вырезкой, то стены импровизированного домика не рушатся.

– Чем ты там занимаешься, лапочка? – слышу я. – Готовишься к встрече со мной?

А потом раздается грубый голос водителя:

– А ну‑ка заткнись, Эрл, или я брошу тебя в кузов, чтобы остыл.

Я забираюсь в крошечное убежище, которое соорудила, и крепко обхватываю себя руками. «Скоро, – думаю я, – меня уже будут греть другие руки». Не знаю, стало ли теплее, но мне кажется, что стало, – а это совсем другое дело.

Я знаю: это она. Это она велела Сэму избавиться от Хадли. Зачем же еще ему уезжать? Он был счастлив на ферме, и Сэм с ним отлично ладил, не было никаких проблем. Во всем виновата моя мать: она вбила себе в голову, что может вершить судьбы других, и искренне считает, что права.

Она думает, что прилично бегать и глупо хихикать вместе с Сэмом, да? Но я полюбила – по‑настоящему полюбила, понимаете! – и это конец света. Между мной и Хадли на самом деле возникло нечто особенное. Я знаю, что говорю. Где‑то с неделю у меня был жених в школе – здесь совершенно другое. Хадли рассказал мне, как его отец умер за работой прямо у него на глазах, о том, как он чуть не утонул в проруби. Он рассказал мне о том случае, когда украл пачку печенья из «Уолмарта» и не мог заснуть, пока не вернул ее назад. Иногда он плакал, делясь со мной такими подробностями. Он сказал, что такой, как я, больше нет.

Мы обязательно поженимся – разве в Миссисипи не расписывают в пятнадцать лет? И у нас будет собственная ферма. Будем выращивать клубнику и бобы, помидоры черри и яблоки, и, надеюсь, никакого ревеня. У нас будет пятеро детей. Если все пятеро пойдут в Хадли, я не расстроюсь, если только у меня будет одна маленькая доченька. Я всегда хотела иметь свою копию.

На выходные я стану приглашать отца, чем буду невероятно злить маму. А когда они с Сэмом приедут к нам в гости – мы им не откроем. Мы натравим на нее доберманов. А когда она будет стоять у машины и молить о прощении, мы врубим на улице стереоколонки, чтобы заглушить ее мольбы голосами Трэйси Чэпмена, «Буффало Спрингфилд» и остальных исполнителей баллад, которые так любит Хадли.

Он приходил ко мне перед отъездом. Незаметно пробрался ко мне в комнату, прижал палец к моим губам, чтобы я сохраняла молчание. Он сказал мне, что вынужден уехать, потом стянул сапоги и юркнул ко мне под одеяло. Положил руки поверх моей ночной рубашки. Я сказала, что они холодные, а он засмеялся и прижимал их к моему животу, пока они не согрелись.

– Я не понимаю, – шептал он, – мы вместе с Сэмом уже больше пятнадцати лет. Он мне ближе, чем родной брат. Здесь мой дом.

Мне показалось, что он плачет, а слез его я видеть не хотела, поэтому не поворачивалась к нему лицом. Он сказал:

– Я вернусь за тобой, Ребекка. Я не шучу. Я никогда не встречал такой девушки, как ты.

По‑моему, именно так он и сказал.

Но я не собираюсь сидеть и ждать, пока моя мама в кухне будет чистить яблоки с Сэмом или массировать ему после обеда ноги. Я не собираюсь сидеть и ждать, делая вид, что ничего не произошло. По всей видимости, ей плевать на меня, в противном случае она бы не выгнала Хадли.

Однажды я сказала Хадли:

– Я понимаю, что ты мне почти в отцы годишься.

Я к тому, что десять лет – большая разница. А он успокоил меня, что я не обычная пятнадцатилетняя девочка. В Стоу пятнадцатилетние подростки читают «Тайгер Бит»[3]и ходят по бостонским магазинам, чтобы поглазеть на звезд мыльных опер. Я ответила ему, что Стоу отстал уже года на три: в Сан‑Диего этим занимаются двенадцатилетние. А Хадли согласился:

– Что ж, наверное, этим девочкам и есть по двенадцать.

Я верю в любовь. Считаю, что любовь – как удар обухом по голове, как будто из‑под ног у тебя выдернули ковер. И любовь, как ребенок, требует к себе ежеминутного внимания. Когда я стою рядом с Хадли, мое дыхание учащается. Колени дрожат. Если сильно потереть глаза, в уголках я вижу его образ. Мы были вместе целую неделю!

Пока между нами ничего не было. Мы были очень близки к этому – как тогда на сеновале на попонах. Но именно он продолжает меня отталкивать, что вы на это скажете? Мне казалось, что всем парням только секс и нужен, – вот еще одна причина, по которой он сводит меня с ума. Он говорил:

– Неужели ты не хочешь еще на пару дней продлить свое детство?

Мама рассказала мне о сексе, когда мне исполнилось четыре. Начала она так: «Когда мужчина и женщина очень сильно любят друг друга…», но потом запнулась и поправила себя: «Когда мужчина с женщиной состоят в браке и очень сильно любят друг друга…» По‑моему, она не поняла, что я уловила ее оговорку. Я не должна заниматься сексом вне брака – для меня это просто не имеет никакого смысла. Во‑первых, большинство старшеклассниц уже имели сексуальные отношения до окончания школы и лишь малая толика забеременела – мы же не дуры. И во‑вторых, брак не венец всей жизни. Можно быть замужем, но, как по мне, это абсолютно не означает, что ты любишь мужа.

Наверное, я ненадолго заснула в своей куриной хижине. Когда я просыпаюсь, то не могу сразу сказать, то ли у меня перед глазами мерцает, то ли открывается дверь, впуская полоску света. Что бы это ни было, оно быстро исчезает, и слишком поздно (проходит несколько секунд) я понимаю, что машина стоит.

В кузове парень‑сменщик рушит стену изо льда с силой, достойной супергероя. В темноте его зубы отливают голубым, как вспышки молнии. Я вижу его ребра.

– Ты что‑то затихла, – произносит он, обнаруживая меня.

Я не настолько испугана, как должна бы. Может быть, прикинуться мертвой? Но я не уверена, что это его остановит.

– Давай поиграем в игру. Я первый.

Он стягивает футболку, обнажая мерцающую во тьме кожу.

– Где мы?

Я надеюсь, что у «Макдоналдса», где, если я закричу, есть шанс, что меня услышат.

– Если будешь хорошей девочкой, я выпущу тебя погулять. – Он обдумывает сказанное и смеется собственной остроте, делая шаг вперед. – Хорошей девочкой. – Он толкает меня в плечо. – Твой черед, детка. Рубашку. Снимай рубашку.

Я собираю всю слюну во рту и плюю ему на грудь.

– Ты свинья! – заявляю я.

Поскольку его глаза еще не привыкли к темноте, у меня есть преимущество. Пока он осмысливает мой поступок, я протискиваюсь мимо него и бросаюсь к щеколде на двери. Он хватает меня за волосы, сдавливает горло, прижимает к холодной‑холодной стене. Свободной рукой он хватает меня за руку и прижимает ее к низу живота. Через джинсы я чувствую, как подергивается его плоть.

С силой, которая удивляет меня саму, я поднимаю колено и ударяю его. Схватившись за пах, он заваливается на тушки бройлеров и бифштексы на кости.

– Маленькая сучка! – взвывает он.

Я рывком поднимаю щеколду, выбегаю наружу и врываюсь в ресторан быстрого питания.

Прячусь в женском туалете, решив, что это самое безопасное место. Войдя в кабинку, я запираюсь изнутри и сажусь, поджав ноги, на унитаз. Я считаю до пятисот, старясь не обращать внимания на людей, дергающих замок снаружи, чтобы понять, не занят ли туалет. Клянусь, больше с мужчинами я не поеду. Я не могу этого себе позволить.

Когда опасность минует, я выхожу из кабинки и становлюсь перед умывальниками. Теплым хозяйственным мылом смываю грязь с рук и ног, умываюсь, потом подставляю голову под сушку. Волосы превратились в сосульки. Когда я высовываю голову из двери туалета, сюда входит старушка в зеленом шерстяном костюме, в фетровой шляпке в тон и с ниткой жемчуга на шее.

Они уехали. Я оглядываю ресторан, чтобы понять, в каком мы городе, но подобные рестораны все на одно лицо. Работник месяца: Вера Круз. Мы используем постное мясо, обжаренное на огне, а не на сковороде.

Из женского туалета выходит прилично одетая старушка.

– Прошу вас, пожалуйста, помогите мне, – подхожу я к ней.

Она оценивающе смотрит на мою одежду, решая, разговаривать со мной или нет. И лезет за кошельком.

– Нет, нет, деньги мне не нужны, – говорю я. – Понимаете, я пытаюсь добраться в Нью‑Гэмпшир. Там живет моя мама, она очень больна. Мой приятель вез меня из школы‑интерната, где мы вместе учимся, но мы повздорили, и он оставил меня здесь.

Я отворачиваюсь, затаив дыхание, как будто всхлипывая.

– А в какую школу ты ходишь, милая? – спрашивает старушка.

Я не знаю, что ответить. Единственные известные мне школы находятся в Калифорнии.

– В бостонскую, – улыбаюсь я.

Чтобы как‑то отвлечь ее, я, качнувшись, опираюсь о стену. Старушка протягивает мне руку, чтобы я не упала. Я с благодарностью беру ее теплую костлявую руку.

– Простите. Мне что‑то нехорошо.

– Представляю! Я довезу тебя до Лаконии, а там посмотрим, нельзя ли посадить тебя на автобус.

Все дело в том, что я на самом деле неважно себя чувствую. Когда я чуть не упала в обморок, я почти не симулировала. Глаза ужасно пекут, а во рту привкус крови. Когда пожилая женщина, которая представилась как миссис Фиппс, протягивает мне руку, чтобы отвести к машине, я с радостью цепляюсь за нее. Вытягиваюсь на заднем сиденье, укрываюсь, как одеялом, жакетом от «Диор» и засыпаю.

Когда я просыпаюсь, миссис Фиппс пристально смотрит на меня в зеркало заднего вида.

– Проснулась, милая. Уже начало одиннадцатого. – Она улыбается и молодеет на глазах. – Тебе лучше?

– Намного чудеснее.

Эту фразу я однажды слышала в старом фильме, и мне всегда хотелось вставить ее в разговор.

– Похоже, у тебя температура, – невозмутимо констатирует она. – У тебя щеки горят. – Я сажусь и смотрю в зеркало. Она права. – Я тут размышляла. Ты похожа на студентку из Виндзора. Я угадала?

Я понятия не имею, как выглядит студентка из Виндзора, поэтому улыбаюсь.

– Еще бы!

– Я занималась у мисс Портер. Но, конечно же, с тех пор прошло уже много лет. – Она останавливает машину у торгового центра, посреди которого стоит странный киоск. – Это Лакония. Ты почти всю дорогу проспала. Где живет твоя мама?

Я секунду непонимающе смотрю на нее, пока не вспоминаю свои слова.

– В Кэрролл, в Уайт‑Маунтинс.

Миссис Фиппс кивает и велит мне посидеть в машине. Возвращается она с билетом на автобус и хрустящей десятидолларовой банкнотой.

– Поедешь на автобусе, милая. А это на тот случай, если чего‑нибудь захочешь по дороге.

Когда я выбираюсь из машины, она походя, безразлично гладит меня по спине, как погладила бы кота, и дает последние инструкции. Ее лицо напоминает сморщенную сливу. Она передает привет моей маме, а потом садится в свою «тойоту» и, махнув рукой, уезжает. Мне плохо оттого, что она уезжает. Мне плохо, потому что я солгала. Мне плохо оттого, что эта добрая пожилая женщина едет одна в десять часов вечера по той же дороге, что и заводящиеся с пол‑оборота дальнобойщики‑извращенцы.

Согласно адресной книге Хадли проживает на Сэндкасл‑лейн, 114. Это длинный простой одноэтажный дом, выкрашенный в зеленый цвет, как будто выброшенный торнадо к подножию огромной горы. Эта гора находится у Хадли на заднем дворе, а если встать поближе, то создается впечатление, что дом построен прямо в естественной стене из камня. Звонка на двери нет, только молоток в форме лягушки. Я знаю, что мне откроет Хадли, – не зря же я проделала весь этот путь.

Я вижу его глаза – вначале нежные, землистого цвета, потом приобретающие грозовой оттенок. Когда они видят меня, то просто вылезают из орбит.

– А ты что здесь делаешь? – улыбается Хадли.

Он распахивает дверь‑ширму и выходит на крыльцо. Объект моей любви. Он заключает меня в объятия и приподнимает от земли, чтобы наши глаза оказались на одном уровне.

– Удивлен?

– Еще бы! – Хадли нежно касается моего лица подушечками пальцев. – Поверить не могу, что ты здесь. – Он вытягивает шею, чтобы выглянуть за перила крыльца. – А с тобой кто?

– Я приехала одна. Сбежала.

– Нет, Ребекка! – Он опускается на ржавый металлический стул. – Ты не можешь здесь оставаться. Как ты думаешь, где в первую очередь будут искать?

От осознания сказанного меня опять качает: неужели все напрасно?

– Меня чуть не изнасиловали, – заливаюсь я слезами. – Мне кажется, я заболела, я не хочу жить у Сэма без тебя. – Из носа течет, и я вытираю его рукавом. – Ты не рад, что я здесь?

– Тс‑с… – Он притягивает меня к себе и ставит между коленями. – Разумеется, я рад. – Он целует меня в губы, глаза и лоб. – Ты вся горишь. Что с тобой?

Я рассказываю ему о своем путешествии, все без утайки – в какой‑то момент он ударяет кулаком в дверную коробку, а потом смеется.

– Все равно нужно тебя отсюда увести, – настаивает он. – Сэм будет искать.

Он велит мне подождать на крыльце, а сам исчезает внутри дома. Через окно, в уголке, я вижу, что по телевизору показывают телесериал «Сумеречная зона», пушистые розовые тапочки у тахты и квадрат стеганого оранжевого халата.

– Кто там? – слышу я чей‑то голос.

Хадли возвращается с двумя одеялами, буханкой хлеба, пластмассовым стаканчиком и тремя банками лапши быстрого приготовления «Шеф Боярди». Все это он запихивает в рюкзак.

– Я сказал маме, что ко мне зашел приятель. И мы идем в бар. Поэтому она не будет волноваться, а если ее станут расспрашивать – ничего не расскажет.

Хадли берет меня за руку и ведет на задний двор, прямо к подножию этой горы.

– Сюда, – говорит он.

Он ставит мою ногу в расщелину и показывает, как взбираться дальше.

На гору Обмана взбираться не слишком трудно. Она выравнивается, потом превращается в плоскую равнину, а после вновь поднимается метра на три, и так далее до самого верха. С высоты птичьего полета гора, должно быть, напоминает египетские пирамиды. Хадли несет рюкзак и карабкается следом за мной, страхуя, чтобы я не упала, – с гордостью могу сказать, что я не упала. Так мы взбираемся где‑то час, освещаемые только светом луны.

Хадли выводит меня на небольшую полянку на холмике между трех сосен. Он обводит меня по периметру этой полянки, а потом обнимает за талию, и мы подходим к северному углу. Тут резкий обрыв, метров тридцать, наверное, а внизу пещера с журчащей рекой.

Пока Хадли устраивает для нас ночлег, я сижу на краю утеса, болтая ногами. Высоты я не боюсь, высота меня пленяет. Я бросаю веточки и камешки, каждый раз все больше, и пытаюсь сосчитать, как быстро они долетят вниз и ударятся о камни.

– Ужин готов, – возвещает Хадли, и я поворачиваюсь к полянке.

Он расстелил одно одеяло прямо на сосновых иголках, соорудив удивительно мягкий матрас. В центре стоит свеча (я не видела, что он брал свечу, наверное, она лежала у него в кармане) и банка с равиоли.

– А вилки‑то я забыл, – говорит он, берет банку и кормит меня из рук. Макароны холодные, с металлическим привкусом, невероятно вкусные. – А теперь пообещай, что не встанешь ночью пописать и не ошибешься, куда повернуть!

Хадли растирает мои руки, скрюченные от холода. Зуб на зуб не попадает.

– Я без тебя никуда не пойду, – обещаю я. – Серьезно.

– Тс‑с… – Хадли смотрит на меня, как будто знает, что ему предстоит сдавать экзамен на то, насколько хорошо он запомнил форму моего рта, цвет моих глаз. – Они не знают тебя такой, какой знаю тебя я, – произносит он. – Они ничего не понимают. – Он ложится на живот и прижимается щекой к моему бедру. – А план у нас такой: мы здесь переночуем, а завтра утром я возьму грузовик и отвезу тебя назад в Стоу. Если ты поговоришь с мамой – когда она увидит, что мы вернулись по доброй воле, – думаю, все решится.

– Я туда не вернусь, – говорю я. – Я ненавижу ее за то, что она сделала.

– Ребекка, прекрати! Все совершают ошибки. Ты ее винишь? Если бы твоя дочь встречалась с парнем на десять лет старше себя, разве бы ты не волновалась?

Луна танцует в его волосах.

– На чьей ты стороне? – возмущаюсь я, но он целует мое колено, это чувствительное к щекотке место, и я не могу долго на него сердиться.

Я ложусь рядом с ним, чувствую, как его руки обвивают мое тело, и впервые за много часов согреваюсь. Он снимает пиджак и неловко накидывает его мне на плечи, а когда мы сталкиваемся лбами – заливается смехом. Когда он целует меня, я думаю о запахе свежевыжатого сока и о том, как жалеешь о лете, особенно когда знаешь, что оно скоро закончится.

Я расстегиваю пуговицы на фланелевой рубашке Хадли и нежно прижимаюсь к нему. Волосы у него на груди необычного рыжеватого оттенка. Они вьются спиральками, которые напоминают навигационные карты моего отца. Я поглаживаю волоски в противоположном направлении, заставляя их встать дыбом. Он поет мне.

Вскоре мы подходим к точке, к которой уже приближались, – на нас остаются только трусы. Руки Хадли обхватывают меня и гладят по спине.

– Пожалуйста, – прошу я его. – Я больше не хочу быть ребенком.

Хадли улыбается и убирает волосы у меня со лба.

– Ты уже не ребенок.

Он целует меня в шею, потом целует мою грудь, живот, бедра, опускается все ниже…

– Что ты делаешь? – шепчу я, но на самом деле, скорее, обращаюсь к себе самой.

Я чувствую, как что‑то начинается, возникает какая‑то энергия: кровь отливает от кончиков пальцев, и эта энергия неожиданно начинает отрываться. Я приподнимаю голову Хадли за волосы и царапаю его шею. Я боюсь, что больше никогда не увижу его лица. Но потом он скользит вверх по моему телу, входит в меня, и мы двигаемся, словно плывем под парусом, словно летим по ветру. Он целует меня по‑взрослому, в губы, и к моему величайшему изумлению, они имеют привкус океана.

Мы не слышим, как они подходят. Просто открываем глаза и видим, что они стоят вокруг: егерь, Сэм и мой отец.

– Господи, Хадли! – восклицает Сэм.

Хадли вскакивает от неожиданности. На нем одни трусы. Я заворачиваюсь в рубашку, а ноги накрываю одеялом. Я вижу всех как в тумане; у меня глаза словно песком засыпаны.

– Хадли, – говорю я, и этот голос совершенно не похож на мой. – Познакомься, это мой папа.

Не зная, как поступить, Хадли протягивает руку. Отец на рукопожатие не отвечает. Я удивлена, увидев отца в подобном окружении. На нем брюки от костюма и рубашка поло, на ногах коричневые мокасины. Как он смог взобраться сюда в обуви с такой подошвой?

Я так тяжело опускаюсь назад на землю, что ударяюсь головой. Егерь единственный, кто обращает на меня внимание и спрашивает, как я себя чувствую.

– Сказать по правде, – отвечаю я, – не знаю.

С его помощью я пытаюсь сесть, но в ушах стреляет, а в глазах режет. Хадли опускается рядом со мной на колени. Он просит егеря отвести меня в сторону.

– Убери к черту руки! – кричит папа. – Не прикасайся к ней!

Сэм, который стоит рядом с Хадли, уверяет друга, что так будет лучше для всех.

– Да что ты знаешь! – набрасывается Хадли на Сэма.

Мне с трудом удается сконцентрироваться на разворачивающейся на моих глазах сцене. Я слышу произнесенные окружающими слова лишь спустя несколько секунд. Солнце плавает между их лицами, обесцвечивая их подобно испорченным фотографиям. Я изо всех сил стараюсь поймать взгляд Сэма – самое яркое, что есть у меня перед глазами. Рядом с Сэмом отец кажется маленьким, двухмерным, как бумажная кукла.

– Ребекка! – Голос отца доносится, как из туннеля. – Ты как? Он тебя обидел?

– Он никогда бы ее не обидел. – Сэм наклоняется ко мне, его лицо искажено, как в объективе фотоаппарата. – Ты можешь встать?

Я качаю головой. Хадли обхватывает меня руками за плечи, невзирая на запрет отца, хотя я все равно не помню его слова. Он так близко, что я могу прочесть его мысли. Он думает: «Я люблю тебя. Не забывай этого».

– Дайте мне сказать, – шепчу я, но, похоже, меня никто не слышит.

– Послушайте, она приехала ко мне. На попутках. Сегодня мы собирались вернуться и все решить! – Его голос звучит слишком громко.

– Хадли, – медленно говорит Сэм, – мне кажется, будет лучше, если ты отпустишь Ребекку с нами. А сам пока останешься здесь.

– Дайте мне сказать, – повторяю я.

Но меня опять никто не слышит. Меня пронзает мысль, что я больше не смогу говорить.

Хадли встает и отходит в сторону. Когда он оборачивается, я вижу, что вены у него на лбу повздувались и посинели. Он пристально смотрит на Сэма.

– Ты же знаешь меня. Ты же знаешь меня всю жизнь. Поверить не могу… – Он переводит взгляд на моего отца. – …поверить не могу, что ты – ты! – мог во мне усомниться. Ты же мой друг, Сэм. Ты мне как брат. Я не говорил, чтобы она приезжала. Я бы никогда так не поступил. Я не стану убегать и не позволю вам ее забрать. Господи, Сэм, я люблю ее!

Едва держась на ногах, я бросаюсь к Хадли. Он сжимает меня в объятиях – мое лицо у него на груди – и шепчет мне в макушку слова, которых я не слышу.

– Отпусти ее, ублюдок! – велит отец. Сэм кладет руку ему на плечо, но отец ее стряхивает и вопит: – Отпусти мою дочь!

– Отдай ее нам, Хадли, – негромко просит Сэм.

– Мистер… – говорит егерь, и это первое слово, которое я слышу отчетливо.

– Нет, – шепчу я Хадли.

Он опускается на колени и обхватывает мое лицо руками.

– Не плачь. Когда плачешь, ты похожа на луковицу, а твой нос становится таким длинным…

Я поднимаю глаза.

– Так‑то лучше. Я же обещал, что приеду за тобой, помнишь? А отец проделал долгий путь, чтобы с тобой повидаться. Поезжай домой.

Его голос обрывается, он тяжело сглатывает. Я провожу пальцем по его шее.

– Тебе нужно показаться врачу. Возвращайся к Сэму, поправляйся, а я приеду за тобой. Как я и обещал, мы все решим. Поезжай с ними.

– Отдай ее нам, – снова просит Сэм.

Я уверена, что если спущусь с этой горы без Хадли, то больше его не увижу.

– Не могу, – отвечаю я.

И это правда. Он остался единственным, кто меня любит. Я обхватываю Хадли за талию и прижимаюсь к нему.

– Ты должна вернуться с ними, – нежно уговаривает он. – Разве ты хочешь меня огорчить? Хочешь?

– Нет, – отвечаю я, цепляясь за него.

– Ребекка, поезжай, – повторяет Хадли уже громче. Он берет меня за руки.

– Не поеду.

Слезы бегут у меня по лицу, из носа течет, но мне наплевать. «Не поеду», – говорю я себе. Не поеду.

Хадли смотрит на небо и вдруг отталкивает меня от себя. Он толкает меня так сильно, что я отлетаю на метр на камни, прямо в грязь. Он толкает так сильно, что, когда меня не оказывается рядом, теряет равновесие.

Я пытаюсь схватить его, но лежу слишком далеко. Я ловлю воздух, а он падает со скалы.

Он падает так медленно, делает кульбиты, как акробат‑новичок… Я слышу шум реки, который слышала прошлой ночью до того, как в моей руке забилось его сердце. Едва слышный, как дыхание. Я слышу, как он ударяется о камни и бегущую внизу реку.

После этого все, что накопилось у меня внутри, рассыпается. Это нельзя выразить словами. Это аккорд, который раздается, когда нож пронзает твою душу. И только теперь, сраженные этим звуком, все прислушиваются ко мне.

Оливер

Почему‑то именно в Кэфри, штат Аризона, у меня заканчивается бензин, и приходится, изнемогая от зноя, почти километр идти пешком до ближайшей заправочной станции. Это не семейная станция, как я ожидаю, а приличное заведение фирмы «Тексако» из металла и хрома. На заправке только один оператор.

– Здравствуйте, – приветствует он, когда я подхожу.

Он не поднимает на меня глаза, поэтому у меня есть возможность рассмотреть его первым. У него длинные каштановые волосы и уродливые прыщи; я дал бы ему лет семнадцать.

– Вы не местный.

– Правда? Как вы догадались? – язвительнее, чем требовалось, говорю я.

Парень смеется в нос и пожимает плечами. Похоже, он на самом деле раздумывает, что же ответить на мой риторический вопрос.

– Я всех здесь знаю.

– Как вы проницательны, – улыбаюсь я.

– Проницателен, – повторяет он, примеривая слово на язык.

Как будто вспомнив свои обязанности, он вскакивает с сорокалитровой канистры, на которой сидел, и интересуется, чем может мне помочь.

– Налей‑ка бензинчика, – прошу я. – Моя машина недалеко отсюда.

Он сосредоточивает свое внимание на моей канистре – подарке от банка, где у нас с Джейн открыты счета. Он называется «Марин Мидлэнд Бэнк», логотип у банка – нарисованный обтекаемый водой кит, и мы выбрали именно этот банк по велению сердца.

– Вот так так! – восклицает парень. – Я уже видел такие.

– Канистры? Еще бы.

– Нет, канистры с китом. Вот с такой картинкой. Вчера здесь такую заправляли. Одна дамочка заправляла машину, а когда узнала, что мы принимаем кредитные карточки, то попросила наполнить и пустую канистру.

«Джейн, – смекаю я. – У нее есть такая канистра». На второй год нашего сотрудничества с «Мидлэнд» мы выбрали еще одну канистру. Отличный тостер у нас уже был.

– А как выглядела эта женщина? – Я чувствую, как начинает гореть шея, а волосы на затылке встают дыбом. – Она была одна?

– Черт, не знаю. Передо мной за день проходит миллион человек. – Он смотрит на меня, и, к своему полнейшему изумлению, я узнаю этот взгляд, в котором сквозит сожаление. – Одно могу сказать: они тоже были не местные.

Я хватаю его за ворот рубашки и прижимаю к цистерне с дизельным топливом.

– Послушай меня, – говорю я, отчетливо произнося слова. – Я ищу свою жену, и это, возможно, была именно она. А теперь напряги мозги и попытайся вспомнить, как она выглядела. Постарайся вспомнить, была ли с ней девочка. Не спрашивал ли ты у них, куда они едут.

– Хорошо, хорошо, – отвечает парень, отталкивая меня, и неспешно обходит островок самообслуживания. – Мне кажется, у нее были темные волосы, – говорит он, глядя на мое лицо, чтобы понять, правильно ли отвечает. Потом хлопает себя по бедрам. – Девочка была очень хорошенькая. Настоящая красотка! Блондинка с упругой маленькой задницей. Она попросила ключи от туалета, – он смеется, – а я ответил, что дам ей ключи даже от своего дома, если она будет ждать меня там после работы.

Это лучшая новость из тех, что я услышал за последние часы. Ни в чем нельзя быть уверенным с таким общим описанием, но в данной ситуации даже намек на то, что ее могли видеть, – лучше, чем ничего.

– А куда они поехали? – спрашиваю я насколько возможно спокойно в сложившихся обстоятельствах.

– По шоссе семнадцать, – отвечает он. – Они спрашивали, как добраться до шоссе семнадцать. Наверное, они направились к каньону.

Конечно же, они поехали к Большому каньону. Джейн же ехала с Ребеккой, а дочка захочет увидеть по пути как можно больше достопримечательностей. Этот аспект я не учел.

– Спасибо, – благодарю я парня. – Ты обрадовал меня.

Паренек усмехается. Ему необходимо носить брекеты.

– Доллар двадцать пять, – объявляет он. – Черт! За счет заведения.

Я убегаю с заправки, забыв поблагодарить парня. На обратном пути я не замечаю ни жары, ни расстояния. Большой каньон. Я заправляю машину и завожу двигатель, представляя себе это сочетание Джейн, Ребекки и величественных красных стен, вырезанных рекой Колорадо.

Сэм

По моему мнению, если пустить дело на самотек – хорошего не жди. Дикорастущие яблони вдоль берегов ручьев чаще поражены тлёй. Я не хочу сказать, что невозможно вырастить совершенное яблоко без химикатов, но утверждаю, что это очень нелегко.

Чтобы не слишком часто опрыскивать яблони, я развожу в саду овец. Не знаю, я никогда не одобрял идею с пестицидами. Гутион, триодан, дайлдин, элджетол – все звучит странно, верно? Однако я нахожусь в рамках системы – и поскольку я выращиваю яблоки на продажу, обязан выращивать фрукты, которые выдерживали бы конкуренцию с продукцией других садов, в противном случае супермаркеты не станут ее покупать. Поэтому я стараюсь использовать менее токсичные удобрения: додин вместо паратиона, чтобы уберечь яблони от парши и ложномучнистой росы; гутионом я опрыскивал лишь однажды – и в результате рисковал получить антракоз при хранении яблок. Я совершенно не использую пестициды, на которых стоит обозначение 2,4 Д – терпеть не могу, когда у чего‑то нет настоящего названия, – именно поэтому я развожу овец. Они едят траву, тем самым, как газонокосилки, уничтожая сорняки вокруг деревьев, поэтому химикаты мне ни к чему. Но, несмотря на то что это претит мне, я опрыскиваю деревья, огороженные для супермаркета, N‑ацетиласпартатом и этрелем, прежде чем собирать урожай, потому что, откровенно говоря, если мои яблоки будут не такими красными и сочными, как у остальных, я разорюсь.

Джоли в сарае перемешивает триодан: пришло время опрыскивать деревья от шерстистой тли, никто не захочет есть яблоки с червяками. Он первый, кого я встречаю с той поры, как провел ночь с Джоелен, и я рад, что это он, а не Хадли. Джоли хороший парень; он понимает, когда человеку нужно побыть одному.

– Доброе утро, Сэм, – говорит он, не поднимая головы.

– Ты знаешь, что нужно опрыскивать только северо‑западную половину сада?

Джоли понимает меня без слов, он настоящий фермер. Он старше меня – точно не знаю на сколько, – но я без проблем могу с ним поладить. Хадли время от времени начинает спорить, Джоли – никогда. Он, не имеющий абсолютно никакого опыта в садоводстве, просто самородок – по‑моему, я уже об этом говорил?

Он приехал пару сезонов назад, в воскресенье, в день, когда все желающие могли сами собрать себе фрукты. По всему саду бегали ребятишки. Они как мошкара, которая лезет туда, куда нельзя, а когда хлопаешь в ладоши, чтобы она разлетелась, мошки буквально набиваются тебе в глаза и уши. К нам часто приезжают из Бостона, потому что у нас хорошая репутация, а поскольку Джоли походил на одного из невозмутимых выпускников частной средней школы, я сразу решил, что он, как и остальные, приехал сюда купить ящик‑другой яблок и отвезти их домой, в какую‑нибудь квартиру в порту. Но он не подошел к киоску розничной торговли, который мы открываем осенью. Он стоял перед неработающими конвейерами, где мы сортируем яблоки, и пальцем просто перематывал и перематывал ленту. Он стоял там так долго, что я подумал, ему стало плохо, а потом решил, что он медленно соображает, поэтому и не стал к нему подходить. Наконец он вышел в сад, и я как загипнотизированный пошел за ним.

Я никогда никому об этом не говорил, но эта самая восхитительная в мире вещь. Я всю жизнь тружусь в саду. Я и ходить‑то научился, цепляясь за нижние ветви яблонь. Но я никогда не делал того, за чем застал его в тот день. Джоли миновал толпы посетителей, прошел прямо к огороженной веревкой территории, которую мы отводим для коммерческих яблонь, и встал перед деревом. Я едва удержался, чтобы не закричать на него, но вместо этого последовал за ним, прячась за деревьями. Джоли остановился, кажется, у «макинтоша» и обхватил руками маленький розовый бутон. Это было молодое деревце, посаженное пару лет назад, оно еще не плодоносило. По крайней мере, я так думал. Он потер пальцами лепестки яблоневого цвета, коснулся нежных внутренностей, а потом, словно в молитве, сложил вокруг него руки. Так он простоял несколько минут, а я был настолько напуган, что не мог произнести ни звука. Потом он раскрыл ладони. На ладонях лежало гладкое, круглое, красное яблоко. Я решил, что этот парень волшебник. Невероятно! Оно висело на тонюсенькой веточке, которая согнулась под неестественной тяжестью. Джоли сорвал его и повернулся ко мне, как будто знал, что я все время был неподалеку. Он протянул мне это яблоко.

Мне кажется, я так официально и не предложил ему работу; наверное, я даже не понимал, что мне нужен работник. Но Джоли остался до вечера, а потом еще на время, обосновавшись в одной из гостевых спален Большого дома. Он стал таким же хорошим работником, как и Хадли, который вырос на ферме в Нью‑Гэмпшире, но потом его отец умер, а мама продала ферму какому‑то агенту по недвижимости. Стоило один раз показать Джоли что‑то, как он становился мастером этого дела. Сейчас у него получается прививать деревья лучше, чем у меня. Однако он настоящий дока в обрезке деревьев. Он без лишних колебаний может обрезать побеги у молодого деревца, даже не задумываясь о том, что убивает его, а на следующий сезон у этого дерева будет самая роскошная крона.

– Овец загнали? – спрашиваю я, их нельзя подпускать к пестицидам.

Джоли кивает и протягивает мне шланг и наконечник. В по‑настоящему больших садах деревья опрыскивают машины, но мне нравится опрыскивать вручную. От этого потом, когда я собираю яблоки, возникает чувство, что они выращены именно мной.

Мы направляемся к ранним «макинтошам» и «мильтонам», урожай с которых будем собирать в конце августа – в начале сентября. Интересно, когда он меня спросит о минувшей ночи?

– У меня есть просьба, Сэм, – говорит Джоли, направляя шланг на яблоню среднего размера. – Мне нужно твое разрешение.

– Черт, Джоли! Ты волен делать здесь все, что угодно. И ты прекрасно об этом знаешь.

Джоли поворачивает наконечник – пестициды тонкой струйкой текут к его ногам. Я начинаю нервничать. Он продолжает мерить меня взглядом и наконец, заметив свою оплошность, резко поворачивает наконечник влево, чтобы яд не вытекал.

– У моей сестры и племянницы неприятности, им нужно где‑то остановиться на время. Я пригласил их сюда. Не знаю, как долго они здесь пробудут.

– Н‑да… – Не знаю, что я ожидал, но чего‑то похуже. – Это не проблема. А что у них за неприятности?

Не хочу совать нос в чужие дела, но мне кажется, что я должен знать. Если это что‑то противозаконное, мне нужно подумать.

– Она ушла от мужа. Она ударила его, забрала ребенка и уехала.

Я пытаюсь представить себе сестру Джоли: раньше он часто о ней рассказывал. Я всегда воображал ее похожей на Джоли – худощавой и темноволосой, открытой, непринужденной. Для меня она похожа на большинство девочек из Ньютона, где, как мне известно, вырос Джоли, – шикарно одетых, пахнущих сиренью, с тяжелыми гладкими волосами. Все известные мне девушки из предместий Бостона были богатыми задаваками. При знакомстве они пожимали мне руку, а потом, когда думали, что я не вижу, проверяли, не испачкались ли они. «Фермер? – сказали бы они. – Как интересно». Это означало: «Не знала, что в Массачусетсе еще остались фермеры».

Но такие девушки от мужей не сбегают и, конечно же, мужей не бьют. Они получают развод и половину летних домиков. «Наверное, она толстая и похожа на сумоистов», – думаю я. Ради Джоли я всегда трактую сомнения в пользу обвиняемой стороны. Он много о ней рассказывал, каждый раз по чуть‑чуть, и создается такое впечатление, что она его герой.

– И где она? – интересуюсь я.

– Едет к Солт‑Лейк‑Сити, – отвечает Джоли. – Я пишу ей, как пересечь страну. Она очень плохо ориентируется на местности. – Он замолкает. – Пожалуйста, если позвонит ее муж, скажи, что ты ничего не знаешь.

Муж. Знаток китов. Я начинаю кое‑что припоминать. Ребекка – так зовут девочку. В комнате у Джоли есть фотография: к маленькому симпатичному мальчику (самому Джоли) крепко прижимается бледная худенькая девочка. Она показалась мне абсолютно невзрачной, и я с удивлением узнал, что это его сестра.

– Та, что живет в Сан‑Диего? – спрашиваю я.

Он кивает.

– Она туда не вернется, – заверяет Джоли.

Как он может говорить об этом с такой уверенностью? Отведя в сторону струю с пестицидами, он протягивает руку к дереву, чтобы поднять упавшую ветку, и сует ее в задний карман.

– Ее муж идиот. Никогда не понимал, что она нашла в нем такого, без чего прожить нельзя. Чертовы горбатые киты!

– Киты, – повторяю я. – Ого!

Я никогда не слышал, чтобы Джоли так вспылил. Бóльшую часть времени, он, находясь рядом, остается словно бы в тени, двигается неслышно и кажется погруженным в себя. Он поднимает струю химикатов в небо – искусственный дождь, падающий на крону соседнего дерева.

Джоли прикручивает струю и мягко ставит баллон с пестицидами на лужайку.

– Зачем ты опрыскиваешь деревья? Неужели нельзя обойтись естественными средствами?

Я опускаюсь на траву, на сухой клочок земли, и вытягиваюсь на спине.

– Ты не поверишь, сколько всякой гадости заводится на яблонях, если не опрыскивать. Тля, черви, парша и тому подобное. Их слишком много, чтобы бороться с каждым в отдельности. – Я прикрываю глаза от слепящего солнца. – Пустить дело на самотек – вся работа коту под хвост.

– Да, – произносит Джоли, – мне ли об этом не знать! – Он садится рядом со мной. – Она тебе понравится. Вы с ней чем‑то похожи.

Я мог бы спросить: «И в чем же?» – но не уверен, что хочу услышать ответ. Наверное, своим отношением к нему. Я ловлю себя на том, что хочу побольше узнать об этой Джейн: как она выглядит, какие книги читает, откуда набралась смелости, чтобы ударить мужа. Судя по рассказам, она, как сказал бы мой отец, «черт на метле».

– Женщины перестали понимать, чего хотят. Они сообщают, что выходят замуж, а потом прыгают на тебя. Только представь!

Джоли смеется.

– Джейн всегда знала, что ей нужен Оливер. Только все остальные не могли этого понять. – Он приподнимается на локте. – Сэм, ты бы видел этого мужа! Типичный ученый червь, понимаешь? Целый день проводит как в тумане, а потом видит собственную дочь и хорошо, если вспомнит, как ее зовут. Все разговоры только об этих чертовых кассетах, на которые он записал песни китов.

– Джоли, если бы я плохо тебя знал, то решил бы, что ты ревнуешь.

Он поднимает с земли лежащий рядом чертополох.

– Возможно, так и есть, – вздыхает он. – Понимаешь, она удивительный человек. А Оливер заставляет ее подстраиваться под себя. Ему плевать, если уж на то пошло, какой она замечательный человек. Если бы она осталась со мной – я понимаю, что это невозможно, но теоретически, – она была бы совершенно другим человеком. Она осталась бы такой, как раньше. Во‑первых, она не боялась бы собственной тени. – Он опять ложится на спину. – Если говорить на понятном тебе языке: раньше она была «астраханом», а стала дичкой.

Я улыбаюсь Джоли. Дичка кислая, ее невозможно есть, разве только в варенье. А «астрахан»… Что ж, этот сорт всегда сладкий – и в варенье, и свежий.

Я хочу сменить тему разговора. Я чувствую себя неловко, когда мы ведем подобные беседы. Одно дело, когда мы говорим о саде или обо мне. Но он старше меня, и когда я об этом вспоминаю, мне неловко давать ему советы. Единственное, что остается, – слушать.

– Ну, ты намерен рассказать, что вчера произошло? – спрашивает Джоли, избавив меня от смущения.

– Ты же слышал. – Я сажусь и обхватываю колени, вытирая с джинсов пятна от травы. – Джоелен выходит замуж. Она сообщает об этом и тут же набрасывается на меня.

– Шутишь?

– Я когда‑нибудь шутил такими вещами?

Я хотел, чтобы это прозвучало беззаботно, но Джоли пристально вглядывается мне в лицо, как будто оценивает меня, прежде чем принять решение.

– Не стану спрашивать, что произошло, – смеется он.

– Тебе ответ не понравится.

– Правда?

Я, ухмыляясь, качаю головой. Выплеснув все, признавшись на просторе этой великой равнины, моей собственной земли, я чувствую, что поступил правильно. Признавшись, я могу об этом забыть. Я поворачиваюсь к Джоли.

– А с тобой подобное дерьмо случалось? Или это происходит только со мной?

Он со смехом встает и опирается о дерево, которое недавно привил.

– Я в жизни влюблялся один раз, – признается он, – поэтому не специалист по этим вопросам.

– Вот ты и ответил.

Он протягивает руку и помогает мне встать. Мы берем шланг и распылитель и направляемся вглубь той половины, где выращиваем яблоки на продажу. Я прохожу вперед и останавливаюсь на гребне холма, оглядывая все четыре стороны своего сада. Впереди рабочие обрезают молодые деревца, и там, куда мы направляемся, я замечаю Хадли, который следит за тем, как распыляют триодан. Стоит июль, деревья уже отцвели, а листья вылезли и тянутся к небу, словно пальцы.

Джоли протягивает мне упавшую ветку, которую поднял раньше, – кандидата на позднюю прививку отростком.

– Не вешай нос, Сэм, – успокаивает он. – Если повезет, я познакомлю тебя со своей старшей сестрой.