ГЛАВА 31. Бог дал, и мы написали ещё штук восемь диктантов и вы­учили ещё пару стихов

Бог дал, и мы написали ещё штук восемь диктантов и вы­учили ещё пару стихов. На большее у меня сил не хвати­ло. Не то, что заниматься не хватило сил, нет. Не хватило сил загонять их за тетради. Отрывать от речки, от прогу­лок с друзьями, от кино, от телевизора.

Андрей поступил в институт. Приехал на неделю, собрал вещи. Устроили мы праздник для родных, а потом — и для его друзей. Отдали ему все семейные заначки и проводили с Богом — в далёкую Москву. Жить в общаге, и постигать науки.

И несмотря на все наши обстоятельства, мы с мужем од­но могли сказать точно. Нет, не в тягость нам был Тоха, со всеми своими особенностями, если можно так выразить­ся. Нет, не в тягость.

С громкими своими песнями на кухне, за мытьём посу­ды. С полным отсутствием желания читать, учить что-либо и постигать новое. С вечными своими возражениями, и спо­рами. С магнитофоном — на полную мощность. С куревом. С громкими комментариями к телевизионным фильмам ти­па: «Какой дурак! Куда лезешь!»

—Тоха, прекрати на него орать, он же всё равно тебя
не слышит!

Нет, Тоха не понимал. Многолетняя привычка смотреть телевизор в толпе себе подобных была сильнее доводов ра­зума. Он замолкал, но через пять минут кричал снова: «Ку­да прёшь, дурак!»

И не обижался, когда мы все смеялись. И к исходу тре­тьего месяца кричал уже тише. Значительно тише.

Не в тягость был нам Тоха, не в тягость.

— Ну, и что мы будем делать дальше? — спросил меня как-то Вася-старший, когда мы остались одни.

— Трудно сказать. Но, согласись, он нам не в тягость.

— Нет.

— И не так уж он страшен, не так безнадёжен. И мы справляемся.

— Да.

— Давай его оставим.

— А зачем нам это?

А зачем нам — вообще всё?

— Давай ещё посмотрим, — сказал Вася. — Давай так. Пусть он сам скажет. Пусть он сначала — решит сам. И ес­ли скажет, если решит... тогда и мы решим.

— Да. Давай.

Я боялась ещё одну вещь Васе сказать. У меня, как раз между Андреем и Васькой, был один аборт. И теперь я ду­мала — так, иногда... Думала: Господи, это Ты даёшь мне третьего сына. Третьего сына мне даёшь — взамен того, уте­рянного мною.

Не раз у нас речь заходила о дальнейшей Тохиной судь­бе. Вася агитировал Тоху идти в армии служить. И потом в армии же и остаться.

— Девять окончишь, ПТУ — два года отбудешь, и в армию, — говорил Вася. — А там — и на сверхсрочную можно остаться, и в школу прапорщиков. А если повезёт — и в училище военное можно попасть. И то, и другое — на казённых харчах. Только захоти, только реши. И вперёд. Помогут тебе, как сироте, поначалу. А потом и на свои ноги встанешь. И будешь человеком. И квартиру получишь, и женишься...

Тоха слушал. Но в армии служить не хотел.

— Я в армию не хочу. Я и в ПТУ не хочу. Меня же в строительное пошлют. А я не хочу эти «голимые» кирпичи перекладывать! Я хочу много денег заработать. В торговлю я хочу! А, может, в эстрадное училище... А чё, петь буду!

— Ну-ну, мечтать не вредно. Но реально, реально на ве­щи смотри!

Нет, Тоха — не мог реально. Ему казалось: ещё немно­го, и он тоже поедет в Москву, и попадёт туда, в телевизор.

Уже не спецуха и психушка проглядывали впереди, а ра­дужные дали новой жизни манили маленького Тоху своим блеском. Так манили, что он верил в их реальность, гром­ко распевая под включенный на кухне магнитофон.

— Я, если артистом стану — я вас к себе, в Москву, позову! Я всегда, везде в самодеятельности участвовал.

И все говорили, что я хорошо пою. Одна вы, Наталья Пет­ровна, смеётесь, и говорите, что не очень!

— Всё в мире относительно, дитя моё. Андрей вот, смо­три, в Москву поехал. Так он учился — почти на отлично, к институту готовился. Потом — ты видел, как мы его со­бирали. Всё отдали из дома. А ведь мы — не самые бед­ные, учти. И то, еле-еле его собрали, и знаем, что ему _там — трудно будет. Среди других людей, понимаешь?

— Да, наверно.

— И если он куда пробьется, то только своим умом, тер­пением. Знаниями, наконец. А ты, извини меня! Ты же в слове «ещё» — две ошибки делаешь! Куда ты посту­пишь — без денег, без знаний, без помощи? Куда тебя возь­мут? Пропадёшь, и всё. Согласен?

— Нет. Я как-нибудь... пробиваться буду...

— Вот тебе Василий Иванович говорит, как можно. Можно и по другому как-нибудь, но реально, понимаешь. Ведь тебя, если ты зарвёшься, никто не удержит. Только подставят, и посмеются над тобой. Торговля! Тюрьма! Не хочешь?

— Чего — тюрьма?

— Подставят, и пойдёшь в тюрьму. Или захочешь кра­сивой жизни, чтобы враз, да без труда. Не удержишься, и начнёшь воровать. И — тоже тюрьма.

— Я в тюрьму не попадусь!

— Да ведь никто и не спросит тебя. Ты же дитя! Глу­пое, самоуверенное дитя! Дитя голое, но с претензиями!

— Я — не "голое"!

— Слушай, слушай нас, Тоха! Глаза открой, смотри на мир, на людей. А то, кроме коридора интернатского, не хо­чешь видеть ничего. Там, в этом тёмном коридоре, да ещё, когда воспитатель далеко — там ты большой, и сильный. А в мире... В жизни — совсем не так!

Нет, не действовали на Тоху такие аргументы. В кон­це концов он согласился, что надо идти в ПТУ, чтобы «до сидеть» там до восемнадцати лет. А может, сделал вид, что согласился.

Ведь не в любое ПТУ отправляли сирот, а только в не­сколько, специальных, где были они на полном довольст­вии. Где был тот же пищеблок, и те же повара, и почти те же мастера-воспитатели.

И специальности предоставлялись в тех ПТУ — для си­рот, разумеется, — без особого выбора. Для нормальных троечников — кулинарная, а для таких, как Тоха — стро­ительная. Плакало, плакало эстрадное училище. Плакала — красивая жизнь.

Да лучше бы они отплакали, да сгинули. Но нет, нет! Не унимается Тоха. Поёт, отчаянно фальшивя, и записывает себя на магнитофон.

Но чем ближе был конец лета, тем больше реальность вступала в свои права.

И я уже отъездила на «Скорой», налюбовавшись на до­рогу, как я думала, на весь следующий учебный год.

И Надежда не позвонила мне — ни разу за лето. И на мои звонки никто не отвечал.

И двадцать четвёртого августа, в понедельник, мне надо было уже выходить на работу.