ГЛАВА 37. «Предательница, я предательница»

«Предательница, я предательница». Эта мысль, повторя­лась в мозгу у Аньки, повторялась неотвязно. Вот как всё повернулось, вот какой стороной!

«Я снова... там, в школе, мне болезнь помогла, а тут — вот оно, вот, самое страшное — предательница! Как я мог­ла? Как я не остановилась? Мне надо было только про се­бя говорить, а не про Стёпку, и не про Наташку. Я думала, так Ярославцев больше смилуется. А он — наоборот.

Как теперь я буду жить? Как я буду жить, когда я — предательница?»

К кровати Аньки подошёл Стёпка.

— Анька, ты чего? Не плачь! Это не предательство! А за меня не беспокойся, меня в детдоме с ранами держать не будут. Сразу в больницу, а потом я опять сюда попрошусь. Я тут уже третий раз. Подумаешь, очередь на операцию про­пущу. В сентябре сделают!

— Стёпка, прости, я предательница! — просопела Анька.

— Да нет, ты правильно сделала! Я сам бы пошёл с то­бой, если бы знал, что ты к Ярославцеву пошла. Да только бесполезно это.

— Чего? Почему бесполезно?

— А Нинку всё равно не исправишь и не спасёшь. Она если убежать захочет, ни на кого не посмотрит. И тебя ещё подставит. И Ярославцева не разжалобишь, он что решил, то сделает. Ты просто мало тут ещё, а я уже такого нави­дался! Так что учти, я на тебя не в обиде. Все бегали, все и получим.

— Я думала — он узнает, что не только Нинка бегает, и оставит её, чтоб она не повесилась.

— Может, и оставит ещё. Может, и получится у тебя. Я на тебя не в обиде, так и знай. Вешаться не будем, а? — Стёпка улыбнулся и полетел к себе, своей быстрой прыга­ющей походочкой.

Стёпка не сказал Аньке самого главного — если выго­нят его, разве сможет Лида оформить опекунство? С выле­том терял он не только очередь на операцию.

Возможно, он терял гораздо больше — может быть, он терял свою дальнейшую жизнь — жизнь обычного челове­ка, только человека в семье. Он снова терял мать, которую толком и не успел обрести. Но он не говорил этого даже себе.

Жизнь приучила его брать всё, что она даёт. Брать без ропота и сомнения. И он взял, он снова принял всё, как есть.

Стёпка то ли бежал, то ли шёл вприпрыжку. Как всегда, его худенькая фигурка напоминала воробья с подбитым кры­лом. В этой маленькой фигурке не было ничего примеча­тельного.

Внешность обманчива, однако.

Немного полегчало Аньке, но было на сердце тяжело, тя­жело. Ужинать она не стала, лежала, закрывшись с голо­вой, и думала, и плакала.

Так же лежала и Наташка.

А Нинка пришла в себя. Плотно поев, она снова обрела свой весело-вызывающий вид. Перед отбоем, она совсем раз­веселилась и начала рассказывать Костику, как весело бы­ло гулять по городу, сколько порций мороженного она сло­пала и, наконец, как она шлёпнулась на скамейку к Ярославцеву.

Может быть, так она скрывала своё смятение?

Костик поддакивал, но на душе его скребли кошки. Что-то дрогнуло в нём, и не было прежней лёгкости, не мог он смеяться Нинкиным шуткам.

Уходила, отчаливала любовь от кровати Костика.

Он пытался удержать её. Костик зажмурился и сжал ку­лаки. Как бы хотел он, чтобы всё было по-прежнему!

А что было-то? Весёлый вечер на веранде, когда все сме­ялись? Лёгкость общения с Нинкой, какая-то иная, маня­щая необузданной свободой, её жизнь? И вот чем закончи­лась, на поверку, эта свобода — истерикой и враньём...

Всплыла в сознании фигура матери, потом сосед — зек, потом бабка, со своими вечными причитаниями. Костик по­терял нить Нинкиного рассказа, перестал поддакивать и смеяться. Костику хотелось закричать.

— Нинка, перестань! — помогла остановить Нинку Ма­ша. — Ночь уже давно! Надоела болтовня твоя!

Нинка не могла умолкнуть. Она боялась остаться одна, наедине с собой. Она не хотела думать, не хотела. Не хотела, не могла...

Анька же так и пролежала до отбоя, не открывала лица.