Глава седьмая. Последние недели с Бабаджи

Вернуться к обычной жизни в Германии оказалось трудно, особенно сложно было снова взять на себя обязанности домохозяйки. Казалось, любое действие требует огромных усилий. За время, проведенное рядом с Бабаджи, я изменилась. Конечно же, муж не мог этого не заметить. Он не понимал, что со мной происходит, а я чувствовала, что у меня нет времени приспосабливаться к окружающей жизни, и более того, со дня приезда во мне нарастал какой-то внутренний протест. За последние пять месяцев я отдалилась от семьи, как внутренне, так и внешне; между нами появилось напряжение. Утверждение Бабаджи "он более не является твоим мужем" оказалось реальностью. Слово "развод" частенько начало звучать в нашем доме. Дети, от которых ничего невозможно скрыть, стали опасаться за благополучие семьи. Именно из-за детей мы оставили идею развода и старались жить вместе, как могли.

Хайдакхан вспоминался, как совершенно иной мир. Там не было напряженной беспокойной домашней жизни, со всеми её обязанностями, непониманием и конфликтами, мгновенно отсасывающими всю энергию. Медитации в ранние утренние часы, сны и случайные послания с благословением от Бабаджи, доставляемые мне преданными, помогали облегчить жизнь дома. В одном письме Бабаджи писал, что мне стоит побить мужа. Очевидно, он был в курсе моих текущих проблем.

Прошли недели, месяцы, и, наконец, вновь пришло время отправляться в Индию. Вместе с сыном мы прилетели в Дели, а оттуда поехали в Хайдакхан. Муж остался в Германии.

На борту самолёта я вспомнила прощальный подарок от Бабаджи, который он сделал мне шесть месяцев назад.

Самолёт взял курс на Европу. Свет в салоне уменьшили, и я расслабилась, а потом задремала под монотонный рокот двигателей. В полусне я стала осознавать, как передо мной материализуется туманный силуэт. Он медленно поплыл мимо. «Это Бабаджи», – подумала я, и волна огромной любви охватила меня, приведя в экстатическое состояние. В нем я пребывала в течение всего полёта.

И снова Индия. Когда мы шли через хайдакханскую долину, у меня возникло такое ощущение, будто нас тянет какая-то магическая нить, которую Бабаджи наматывает на катушку. Чем ближе мы подходили, тем больше ускорялись наши шаги. Мы уже не обращали никакого внимания на великолепную природу вокруг. Как только в поле зрения попал ашрам, сын стремительно помчался вперед на крыльях радости. Дистанция между нами быстро увеличивалась.

Бабаджи сидел на берегу реки. Он был в красном джемпере. Опершись о стену дома, он крепко держал сына в своих объятиях. Когда я, наконец, приблизилась к нему и склонилась к его стопам, то увидела, как его лицо и глаза лучатся чистой любовью. Он спросил: "Муж не приехал?"

"У него слишком много дел", – ответил сын.

Некоторое время мы оставались в безвременной успокаивающей тишине, потом Бабаджи поднялся и, позвав с собой сына, стал медленно удаляться по узенькому каменному мостику. «Каким же одиноким он выглядит», – подумала я. «И совсем другим». В свой предыдущий приезд я часто просила у Бабаджи разрешения сопровождать его. Но сейчас было очевидно, что он хочет остаться один. И я продолжала сидеть у стены, глядя ему вслед. (Через несколько недель эта ситуация вновь всплыла в моем сознании; я поняла, что означал его тогдашний уход: вскоре он должен был перейти на другую сторону великой реки жизни.) Переправившись через реку, Бабаджи позвал меня к себе. Я перешла к ним через мостик. Не спеша, взявшись за руки, мы отправились к храму. Время от времени Бабаджи щипал меня и с усмешкой расспрашивал про мужа. Я сказала ему, что у нас проблемы. "Какие проблемы?" Прежде чем я успела ответить, разговор завершился. К нам подошли люди.

Возле храма ожидал Шастриджи и другие преданные. Было обеденное время. Сделав несколько шагов вокруг собравшихся, Бабаджи крикнул: "Джай Махамайя Ки Джай!" Начали раскладывать пищу.

Обед закончился, и Бабаджи вернулся на другую сторону реки. Поднявшись по 108 ступеням, он присел, опершись на невысокую стену у входа на террасу, прилегающую к его комнате. Я передала ему сумку, привезенную из Германии, и он стал неторопливо доставать из нее большие гроздья белого и красного винограда. Попробовав несколько виноградин, он раздал оставшееся всем присутствующим. Бабаджи поинтересовался, где выращены эти гроздья. И снова – блаженная тишина его присутствия. Через некоторое время Бабаджи велел мне отправляться в свою комнату.

Я снова в Хайдакхане! Не терпелось поскорее окунуться в сверкающую, благодатную реку. Второпях мы распаковали сумки и побежали купаться. Какое же это удовольствие! В Германии мы избегали холода, а здесь могли долго плескаться в чистой воде под сверкающим индийским небом. Когда, воодушевленные и отдохнувшие, мы возвращались с реки, Бабаджи вышел из своей комнаты. Он вручил мне свою длинную трость и устроился на скамейке. С просторной террасы открывался прекрасный вид на долину. Бабаджи принесли орехи и щипцы. Он медленно и осторожно начал колоть орехи, будто одновременно раскалывая твёрдую «скорлупу» сознания людей, собравшихся вокруг него. Мощная волна любви охватила меня, и я стала молиться о том, чтобы всегда чувствовать эту любовь ко всему сущему.

"Где другие немцы?"– спросил Бабаджи. Он имел ввиду супружескую пару, которая собиралась лететь вместе с нами, но у них возникли сложности с покупкой билетов на наш рейс. Можно было купить их только на более поздние числа, но тогда рождественских каникул было бы явно недостаточно для путешествия. Потому они решили остаться дома. Впоследствии Бабаджи два или три раза спрашивал о них. "Что, не было мест?" Мой ответ казался ему комичным, и он продолжал рассказывать эту историю индийским преданным. Но как он узнал об этих моих знакомых? Я никогда не упоминала о них, и они никогда ему не писали. Речь шла об упущенной возможности. Тогда я не представляла, сколь горька эта мысль в свете того, что вскоре должно было произойти. Бабаджи знал, что они никогда не увидят его в физическом теле.

– Ты хочешь стать факиром? – спросил меня Бабаджи, когда мы спускались вниз по лестнице. Нескольких преданных он посвятил в факиры и йоги. Я была удивлена.

– Если на то твоя воля.

– Нет, ты должна думать своим умом!

Я не стала бы возражать, если бы Бабаджи хотел этого от меня. Единственное, чего мне не хотелось, так это всё время находиться возле дхуни (это входило в обязанности факиров) и тем самым упускать возможность быть рядом с Бабаджи. В обязанность йогов и факиров также входило поддержание священного огня горящим в течение 24 часов в сутки, проведение аарти возле дхуни, а не в храме со всеми остальными ашрамитами. Они приходили в киртан-холл только на даршан. И хотя Бабаджи каждый день приходил к дхуни и в сад, прилегающей к дхуни, я всё же предпочитала быть там, где Бабаджи оставался на более длительное время. Я приняла решение, однако воздержалась от его оглашения. Бабаджи читал мои мысли. Он не стал снова затрагивать эту тему.

На следующее утро я сама спросила: "Ты собираешься посвятить меня в факиры?" С улыбкой он ответил: "Что ты! Нет." И велел мне с утра до вечера сопровождать его и носить его посох и сумку. Лучшего я не могла и желать.

Начался самый яркий и интенсивный период из всех моих пребываний в Хайдакхане. Особенно ценными стали те моменты, когда я оставалась наедине с Бабаджи и Шастриджи. Часто мы втроем ходили в горы, что прямо за ашрамом. Величественные, девственные уступы оставляли неизгладимое впечатление. Любоваться окружающим, находясь рядом с Бабаджи, так чудесно! Мне казалось, будто я перенеслась в другой, какой-то священный мир.

Мы поднимались к месту, где непальские рабочие, нанятые администрацией ашрама, строили дорогу. По самым крутым склонам Бабаджи двигался с проворством ласки. Порой он играючи наваливался на меня всем своим весом и тянул вверх.

– Тебе нравится твой муж?

Что я могла ответить? Предметом моей всепоглощающей медитацией был Бабаджи. Я ловила каждый его жест и движение; его присутствие полностью удовлетворяло меня. Быть с ним здесь и сейчас, это всё, что имело для меня значение.

– У него с тобой трудности? Мне это не нравится! Я заглянула в огромные чёрные глаза Бабаджи.

– Пожалуйста, помоги ему, – попросила я.

– Я помогу тебе! – был его ответ.

«Правильно, – подумала я – помощь мне поможет ему».

– Да! – подтвердил он, мгновенно отреагировав на мою мысль.

Мы подошли к рабочим. Шастриджи немного отстал, он медленно догонял нас. Рабочим следовало заплатить за их труд. По знаку Бабаджи я передала ему сумку с рупиями, и он повесил её себе на шею. Люди оставили свои кирки, лопаты, металлические тазы и подошли к нам. Бабаджи сказал несколько слов, а затем стал доставать из сумки деньги. Неожиданно Шастриджи тоже получил одну рупию. Это вызвало улыбку на его лице.

Бабаджи был очень строг в отношении денег. Он считал важным, чтобы цены в чайной были стабильными и не поднимались, а местные жители, особенно носильщики, не обманывали иностранцев.

Когда сын был совсем маленьким и только начинал понимать ценность денег, он всячески пытался очаровать своих бабушек и других родственников с целью получить от них хоть немного денег (нам казалось, что давать деньги ребенку излишне). Однажды под кроватью у сына мы обнаружили двадцать марок. Как они оказались здесь?

Бабаджи сразу заметил интерес мальчика к деньгам. Чтобы дисциплинировать его, Бабаджи нередко давал ему рупии. "Ты хочешь иметь это?" – спрашивал Бабаджи, помахивая очередной рупией перед носом сына. "А эту? А эту?.. " Мальчик никогда не отказывался.

Однажды он попросил у Бабаджи: "Можно мне зайти в твою комнату? " "Да, но за каждую секунду, которую ты проведёшь в ней, ты заплатишь мне десять рупий!"— ответил Бабаджи.

Со временем отношение к деньгам у сына изменилось. Учение Бабаджи принесло свои плоды. Сын продолжал в избытке получать деньги от Бабаджи, но научился легко отдавать их, то на благотворительные цели в Хайдакхане, то нищим во время путешествий по Индии.

Мы еще стояли с рабочими, когда к нам подбежал сын, у него на лбу сияла огромная синяя шишка. Он играл с деревенскими детьми и поссорился с ними. "Ты слишком большой, чтобы играть с детьми!" – сказал Бабаджи. Мальчик действительно подрос и уже не мог, как раньше, подолгу сидеть на коленях у Бабаджи. Вместо этого он стоял или сидел рядом. Однако, несмотря на то, что он вырос, он всё ещё нежно играл с Бабаджи. Они обнимали и целовали друга в щёки, как отец и сын.

– Это действительно твой сын? – спросил у меня Бабаджи. – Нет, нет! Это ребёнок твоего мужа? Но этого не может быть; его нос совсем не такой, как у мужа.

Он внимательно посмотрел мне в лицо.

– Его отец должен походить на китайца или японца. У тебя есть любовник?

– Нет.

– Как же тогда он появился на свет? Он похож на монаха.

Бабаджи обернулся к сыну.

– Чей же ты ребёнок?

– Твой!

Бабаджи крепко обнял его.

– Дети в классе не любят меня, – пожаловался сын.

– Почему? – спросил Баба. – Ты к ним плохо относишься?

– Нет.

– Тогда накрась лицо, как девчонка!

Мы начали спускаться в долину к полю, которое ашрамиты выравнивали для посева. Бабаджи присел на пенёк, наблюдая, как продвигается работа. Время от времени он останавливал процесс и показывал, что нужно делать дальше: в одном случае следовало убрать огромный камень, в другом – сровнять неровность. Когда что-то было не так, Бабаджи направлял работу в нужное русло. Казалось, будто он видит незримый план, нарисованный на земле, по которой ходили преданные. И всё же именно от самих преданных зависело изменение и улучшение этого плана, которым были их жизни и судьбы.

– Кем я буду в следующей жизни? – спросил сын.

– Небесным существом, – последовал ответ. Бабаджи отправил сына вместе с другими детьми к дхуни, чтобы написать на нескольких страницах ОМ НАМАХ ШИВАЙ. Затем Бабаджи подозвал к себе одну молодую женщину, которая вчера впервые приехала в Хайдакхан.

– У тебя есть дети? – спросил он.

– Нет.

Его взгляд стал угрожающим. Он закричал: "Почему?", и поднял руку словно для удара. Потеряв дар речи, женщина разрыдалась. А Бабаджи толкнул её ко мне в руки. Я старалась успокоить женщину, но она продолжала всхлипывать и дрожать. Когда, наконец, она немного успокоилась, Бабаджи подошёл к ней и опять сделал вид, будто собирается нанести удар. Она испугалась и вновь зарыдала. Так повторялось несколько раз. Позднее выяснилось, что недавно эта женщина сделала аборт и всё ещё печалилась по этому поводу. Она и словом не обмолвилась об этом Бабаджи. Её удивило, что Бабаджи все знал, и то, как он вмешался в эту ситуацию. Тем не менее так он помог ей выйти из кризиса и дал энергию для осознания внутренних конфликтов.

Ежегодно в Хайдакхан на праздники приводили слона. И теперь тяжёлой поступью слон шёл по каменистой долине прямо к Бабаджи. Его широкий лоб и верхнюю часть хобота украшали яркие цветы, к цветистой накидке на спине привязали хаудах (платформа для перевозки людей). Махут (погонщик), ехавший на шее животного, дал ему указание опустить голову и склониться. Бабаджи взобрался на слона, пригласив меня и ещё нескольких преданных присоединиться к нему. Не спеша, слон отправился вниз по реке, оставляя Хайдакхан позади. Все погрузилось в глубокий безвременный покой, слышалось лишь шуршание камней под ногами слона. Бабаджи сидел впереди. Возле Сати Кунда, перед красной статуей Ханумана, он попросил нас слезть и пригласил двух вновь пришедших преданных взобраться к нему. Прежде, чем они появились, как две точки на горизонте, двигающиеся в сторону Хайдакхана, Бабаджи уже знал об их приближении.

Возвратившись в ашрам, Бабаджи попросил принести вновь прибывшим чай, и когда о них позаботились, вышел в сад. Он остановился возле одного молодого человека, который не очень усердствовал при выполнении своей работы. "Торопись! – крикнул ему Бабаджи – Время сжимается. Работай здесь, а не там." Я расценила эти слова, как призыв к ускорению внутреннего развития.

Бабаджи возложил на меня кучу всяких обязанностей. Я раздавала прасад, приносила ему питьевую воду из реки, по определенным дням проводила уборку в его комнате и т. д. Однажды утром он попросил меня позвать старшего рабочего. Я искала его повсюду, по всему ашраму: в саду, в чайной, на полях, но тщетно. Никто не знал, где он. Я возвратилась, утомившись от поисков.

– Где он? – спросил Бабаджи. Я пожала плечами.

– Иди и приведи его, – резко сказал Бабаджи.

Я продолжила поиски. В конце концов, после довольно длительного времени я нашла старшего рабочего и привела к Бабаджи. Поговорив с ним, Бабаджи отправил меня таскать камни; наверное, заглаживать мою нерасторопность в поисках.

Таская землю и камни, я продолжала носить на плече сумку Бабаджи с ирисками, орехами, маленьким магнитофоном и многим другим. Сумка висела у меня через плечо, и когда я наклонялась к тазу, чтобы поднять камни и землю, сумка сползала вниз и мешала мне работать.

Через некоторое время появился Бабаджи и позвал меня. Нежным голосом, с улыбкой он произнес: "Ты не могла его найти?" В его голосе не было ни нотки упрека, напротив, он звучал столь сладко, что я расплакалась. Эта ситуация показала мне, что я была недостаточно внимательна при выполнении Божественного указания, и поэтому мне не удалось привести человека, которого Бабаджи хотел видеть. Бабаджи протянул руку. Это означало, что он хотел взять что-то из своей сумки. Заглянув в неё, он закричал: "Никакой дисциплины!" Несколько орешков и ирисок вывалились из своих пакетов и лежали на дне сумки.

– Должно быть, они вывалились, когда я работала, – пыталась я объяснить.

– Иди и работай!

Меня охватил ужас. Какой неведомый мне закон работал в этой ситуации? Закон причин и следствий? Хорошо, тогда следствие оказывается гораздо шире, чем я предполагала. Я всё ещё размышляла над этим, когда Бабаджи прислал за мной человека. Когда я подошла к нему и села, он стал кормить меня орехами. Я не могла их есть; у меня были проблемы с желудком. Я попыталась завязать орехи в уголок сари, чтобы съесть потом. "Ешь!" – потребовал он. Очевидно, это священное питание нужно было мне именно сейчас.

В этот приезд нередко случалось так, что я искала кого-то по просьбе Бабаджи и приводила к нему. Когда он разговаривал с кем-то, в эти моменты перед каждым открывалось будущее. Как здорово находиться с Бабаджи – его своевременные и мудрые советы удивительны! Однако люди порой странно реагировали на его призыв Бабаджи; нередко они считали необходимым сначала закончить свои дела, а потом идти к Бабаджи. Я слышала: "Я сейчас приду" или "Я только хочу закончить это занятие" и тому подобное. Люди стремились завершить свои мирские дела, а уже потом отправлялись к Бабаджи. Сначала удовлетворялось эго. Отождествленность с мирскими делами особенно заметным становилась при опозданиях на работу. На вопрос: "Почему ты не пришел вовремя?", опоздавший, как правило, находил множество разных отговорок. В таких ситуациях Бабаджи проявлял неограниченное терпение, оно светило подобно солнцу и было очевидно всем. Бабаджи, Океан Милости, поднимающий наше сознание и освобождающий от тяжких оков, продолжал ждать. "Моё сердце изранено тысячью ножами", – сказал он несколькими неделями позже.

– Где твой сын? – спросил Бабаджи.

– Играет.

– Хорошо. Пусть завтра играет здесь, с камешками. А ты? Ты играешь?

Я ничего не ответила. Я хотела истины, лишенной иллюзий.

На утро Бабаджи позволил мне некоторое время потаскать камни, что очень хорошо отразилось на мне. Физический труд помог восстановить равновесие, нарушенное после длительного пребывания в его энергетическом поле. Возле Бабаджи моя голова становилась лёгкой, земли под ногами не чувствовалось, будто я иду по вате, мысли исчезали. Окружающий мир воспринимался как кино, я не вовлекалась в него. В движениях, словах, жестах, происходящем сквозило чувство какой-то нереальности. В этом состоянии становилось понятно, что такое Майя (Божественная Иллюзия). За внешними декорациями жизненной игры господствовала глубокая тишина, в которой растворялась вся активность. Физический труд вернул меня обратно на землю.

– Когда ты уезжаешь? – спросил Бабаджи.

– Завтра.

– Нет, ты останешься. Твой сын полетит обратно один.

Это шутка? Как сын сможет это сделать? Мы сидели на террасе. Высоко над нами под порывами ветра нежно шелестели листья дерева бодхи, а огромные голубовато-серые птицы с длинными веероподобными хвостами перелетали с ветки на ветку в такт своим радостным песням. Бабаджи, весь залитый солнечным светом, сидел в кресле и рассматривал саблю и ножны, сделанные из чёрного дерева и украшенные резьбой. Их подарил Бабаджи один бомбейский преданный. Днём раньше сын с завистью разглядывал эти предметы, спрашивая меня, не подарит ли ему Бабаджи саблю.

– Спроси у Бабаджи об этом, – предложила я. Он подошёл к Бабаджи.

– Можно мне эту саблю?

Баба достал из ножен сверкающий клинок и повернул таким образом, что на нем заиграли солнечные лучи.

– Нет, это слишком опасно. Мальчик не сдавался.

– Пожалуйста, подари её мне. Последовала длительная тишина.

– Хорошо, я отдам саблю твоей матери, она сохранит её для тебя. А когда ты вырастешь, отдаст тебе.

И он передал саблю мне. Мальчик был вне себя от радости. Бабаджи удалился в свою комнату и вышел с красной материей в руках.

– Надень это в день свадьбы сына, – сказал он.

Как странно, подумала я, что он даёт нам вещи для столь далёкого будущего. Мне не удалось осознать, что его слова и поступки указывают на его близкий уход.

Моё сердце было свободно от печали. Мысли об отъезде не беспокоили меня. Я пообещала Бабаджи, что в августе привезу сына для совершения посвящения в брамины. Бабаджи попросил сделать это, когда мы сидели с ним возле дхуни; я – слева от него, а мальчик – между его ног, повернув голову так, что она лежала на колене у Бабаджи. Через некоторое время Бабаджи приложил свой большой палец ко лбу мальчика и сказал: "Христос вошёл в твоё сердце." В дхуни неожиданно вспыхнуло пламя. Бабаджи повернулся ко мне и ещё раз взял с меня обещание привезти сына в августе. Как странно, думала я, почему он так настаивает на этом. Он же знает, что большего я не могу и желать.

Последний день прошёл быстро. Бабаджи отправил меня собираться. Моя служба закончилась. Я пробежала в его комнату, чтобы в последний раз повесить его сумку на место. Но лишь только я закрыла дверь, как кто-то позвал меня.

– Бабаджи хочет, чтобы ты спустилась к дхуни!

Я снова сняла сумку с крюка и поспешила обратно. Рядом с Бабаджи возле дхуни сидели только что прибывшие люди, он хотел дать им прасад из своей сумки. Баба раздал угощение, некоторое время все смотрели на огонь. Свет вокруг изменился. Солнце село за горы, и сумеречное небо пронзило огненное свечение. Бабаджи встал, по саду среди банановых пальм поплыл его силуэт.

Я последовала за ним в его комнату, повесила сумку и уже собиралась уходить.

– Лао (дай её мне), – сказал он.

Он сел в кресло и показал мне жестом, чтобы я села на полу. Бабаджи поставил стопы на мои колени, открыл зелёную сумку и начал внимательно вынимать из нее все содержимое:

– Это твоя сумка?

– Нет, твоя.

Бабаджи улыбнулся и вытащил из сумки маленький кошелёк, который я так часто давала ему в эти последние три недели. Он достал из него два золотых браслета, внимательно осмотрел их и положил мне в руки. Сверху он добавил однорупиевую банкноту. Затем Бабаджи доверху наполнил сумку сладостями, орехами и благовониями.

– Ешь, – сказал он многозначительно.

Бабаджи оглядел комнату, будто пытаясь найти нечто упущенное из виду. Он поднял разноцветную мандалу и присовокупил её к остальным подаркам. Я с изумлением смотрела на происходящее. Нетрудно было догадаться, что сумка уподобилась сосуду, который сначала необходимо полностью опустошить, и лишь потом, обновленным, наполнить целиком. Сосудом была я сама.

– Хо гайя (достаточно)?

Его огромные светящиеся чёрные глаза смотрели на меня. Океан безграничного сострадания. Я кивнула, поклонилась ему и вышла из комнаты, всё ещё пребывая в изумлении от происшедшего. Меня переполняла радость.

Минуло четыре недели. Бабаджи оставил своё тело. Живая легенда в нашем материальном мире закончилась... но он продолжает существовать и быть доступным в духовном мире. И это истина не только для меня. Это истина для каждого человека, обращающегося к Бабаджи и зовущего его.

www.e-puzzle.ru

www.e-puzzle.ru