Знаешь ли ты, что мы ‑ несовершенны?

Мы сами являемся результатами, «плодами» воспитания своих «знающих» родителей. Любящих родителей, я в этом уверена. Но также любящих через призму контроля и опеки, рамок, требований, собственных знаний и представлений, какими мы должны были или не должны были быть.

Мы ‑ уже результат. В большинстве своем ‑ с осознанием собственного несовершенства, о котором нам рассказали наши родители, все с тем же чувством вины, послушанием, иногда ‑ беспомощностью.

Мы, взрослые, такие, какие мы есть, уже лишены естественного природного совершенства, свойственного ребенку. И мы уже приняли, узнали столько социальных рамок, правил, ограничений, что потеряли свою природную смелость, свободу, уверенность, доверие жизни.

Мы, если так можно сказать, более грязные, чем наши чистые дети.

Когда я слышу от родителей аргумент: «Я старше, я опытнее, поэтому он должен мне подчиняться!» ‑ я никогда с ним не соглашаюсь.

В чем мы опытнее? В том, что мы дольше живем в состоянии несовершенства? Это и есть весь наш опыт.

Моему ребенку семь лет ‑ и он еще живет в состоянии совершенства. А мне тридцать семь, и бульшую половину этих лет я живу в состоянии несовершенства. И он должен мне подчиняться, потому что я что‑то «лучше знаю»?

Взрослая, замотанная, истеричная, разуверившаяся в жизни женщина и ребенок ‑ чистый, добрый, принимающий. Кто из них мудрее?

Взрослый неудачник, не умеющий строить свою жизнь, отношения с людьми, достичь успеха, ‑ или ребенок, открытый миру и общению. Кто мудрее?

Дети свободны ‑ это главное качество, которого у нас, взрослых, нет.

Они свободны в проявлениях, в действиях, в желаниях.

А мы, существующие в рамках и социальных нормах, чему мы можем их научить? Сидеть и не болтать ногами, не сорить, не трогать руками грязные предметы? Мы можем только ставить рамки, ограничивать детей и перекладывать на них собственные страхи. Потому что сами стали такими правильными!

Подобным образом я подумала однажды о самой себе, когда привела шестилетнего внука в поликлинику и стояла у двери кабинета в ожидании, когда подойдет наша очередь. Я стояла, потому что все места были заняты. Потом, когда освободилось место, я села. И это было все, что я делала в ожидании. Стояла. Сидела. Думала о чем‑то. Наблюдала за ребенком. А он все это время жил!

Он все, что мог попробовать, попробовал. Он нашел себе «домик» под пеленальным столом и много раз входил и выходил оттуда. Он попробовал, как открываются и закрываются складные стулья. Он поиграл игрушками всех детей, а они, в свою очередь, поиграли его машинкой. Он успел создать небольшой отряд таких же живых детей, которые стали играть в какую‑то ролевую игру, но эта попытка была быстро пресечена правильными родителями, которые хотели, чтобы их дети тоже просто сидели. Он поиграл на моем телефоне во все игры, в которые можно поиграть, потом пообсуждал с пришедшим мальчиком‑сверстником, кто в какие компьютерные игры играл, кто какие уровни прошел. Потом порисовал в моем блокноте. Потом с интересом пообщался с мамой крохотной девочки‑младенца ‑ рассказывая ей, что он тоже, когда родился, был такой маленький, и мама ему рассказывала, что он весь укладывался на ее руку до локтя.

Он постоянно был занят каким‑то действием. Он ‑ проживал каждую минуту своей жизни активно, с интересом. А я сидела или стояла. И иногда подзывала его к себе, потому что наша очередь уже подходила и скоро нам нужно было входить в кабинет. Но ребенок, подойдя ко мне ‑ просто маялся от бессмысленного стояния, поэтому спустя минуту уже опять что‑то с кем‑то обсуждал, или рассматривал, или сидел в своем «домике». Он хотел жить. И он ‑ жил. И я подумала с завистью ‑ здорово быть таким живым!

Спустя месяц после поликлиники я опять пришла к этому выводу ‑ какие мы, взрослые, неживые и правильные и какие живые наши дети!

Я ехала на поезде с юга, и в вагоне было много родителей с маленькими детьми, возвращавшимися с отдыха. На одной большой станции, где все пассажиры выходили, чтобы погулять по платформе, я заметила, как четырех‑пятилетний ребенок, спустившись с папой по ступенькам вагона и оказавшись на платформе, с интересом потрогал толстый черный шланг, находившийся на торце соседнего вагона, рядом со ступеньками. Он потрогал его действительно с интересом, потом с таким же любопытством потрогал ржавые ступеньки соседнего вагона, выходившие из нерабочего тамбура. И папа, заметив это, резко одернул его. Взял за руку, отвел в сторону, не давая ребенку, как он сказал, «пачкать руки».

Но вот еще один ребенок спустился на платформу. И, к моему удивлению, сделал то же самое. Сначала с интересом потрогал, погладил черный толстый шланг. Потом потрогал ржавую ступеньку. И тоже, «одернутый» родителями, стал около них по стойке «смирно».

Потом спустился еще один ребенок, и, к моему полному изумлению, сделал то же самое ‑ потрогал с интересом толстый шланг и погладил ручками ржавую ступеньку. Спустя мгновение он тоже правильно стоял со своими чинными родителями.

Я была заинтригована ‑ почему все эти дети делают одно и то же?! Потом, просто посмотрев на ситуацию с позиции детей, я все поняла.

Ни шланг, ни ступеньки не попадали на уровень глаз взрослых ‑ высоких и уже не любопытных. Но именно на уровне глаз маленьких детей и оказывался этот удивительный большой толстый черный шланг. Ну как можно было его не потрогать ‑ какой он на ощупь? И тут же рядом со шлангом на глаза попадались такие удивительные ржавые ступеньки. Ну как можно было не попробовать ‑ пачкаются они или нет? Это же так интересно! Это так интересно ребенку. И как это все уже неинтересно взрослому!

И, глядя на этих пап и мам, стоящих на платформе с маленькими детьми, которых они держали за руки, чтобы те не трогали всякую гадость, я подумала: какие живые дети ‑ и какие мертвые рядом с ними родители! Мертвые и знающие. И убивающие весь интерес к жизни. Делающие детей такими же правильными, чинными и мертвыми. (А потом удивляющиеся ‑ почему ребенку ничего не интересно, почему он не хочет учиться, узнавать новое!)

Мы так все знаем! Но только ‑ знаем ли мы?

Мы советуем нашим детям, как жить, с кем жить, какие отношения строить, тогда как сами мы, проживая свои жизни впервые, только и делаем, что ошибаемся.

Мы вмешиваемся в личную жизнь наших взрослых детей, советуем, как воспитывать детей или относиться к мужу или жене, тогда как сами не можем построить нормальные отношения со своим мужем или женой, не можем установить близких отношений со своими детьми.

Мы сами так многого не понимаем, не умеем ‑ но считаем возможным учить наших детей!

Мы сами ‑ далеко не ангелы, ‑ хотим воспитать хорошего, чистого ребенка.

Мы, взрослые, с нашими «умными» головами очень сложно относимся к мелочам. Мы, сложные проблемные люди, придаем значение тому, на что не стоит обращать внимание.

Сколько детей получают критику, наказание, трепку родителей за пустяшные поступки. Не потому, что поступок стоил того, а потому, что маме или папе надо было сорвать на ребенке свои эмоции или показать свои «знания».

Ребенок всего‑навсего сломал игрушку, но я, начитавшись умной литературы о детях, уже вижу в этом начало его разрушительных сценариев или проявление его кармы.

Ребенок что‑то уронил или испачкал ‑ и я вижу в этом его неуклюжесть или мстительный характер. Так и хочется иногда сказать родителям: «Да будьте же вы проще!»

Но мы уже не можем относиться к жизни легко, просто, весело ‑ мы серьезны и важны.

Мы, взрослые, считая себя великими педагогами, выглядим иногда в нашей гордыне просто глупо.

Я слышала однажды, как воспитатели ругали ребенка, который не спал во время тихого часа.

‑ Нет, ты скажи, ‑ требовательно допрашивала ребенка воспитательница, ‑ ты почему не спал?!

Глупее вопроса невозможно было придумать. Если бы он хотел спать и мог заснуть ‑ он бы просто спал во время тихого часа. Но он не хотел спать и не мог заснуть ‑ под контролем двух воспитателей, которые требовали от него, чтобы он засыпал, у него это никак не получалось. (А попробуй представь, как ты лежишь в постели, на тебя смотрят два человека и говорят тебе: «Спи сейчас же!» Получилось бы у тебя заснуть? А потом бы они тебя еще и допрашивали: «Ты почему не спал? Ну‑ка, объясни, почему не спал?!» Смог бы ты им что‑нибудь объяснить?!)

‑ Ты можешь играть нормально? ‑ говорит мама ребенку, стоящему по колено в озере, «ловящему рыбу» с веткой в руке и прыгающему по воде, в мокрых трусиках и мокрой майке.

А он в его три года знает, что такое «нормально» играть?

‑ Ты понимаешь, что тебе теперь надеть нечего, у тебя все мокрое? Ты думаешь своей головой? ‑ продолжает ругать его мама.

Но как он может это понимать или вообще об этом думать?

‑ Ты почему в воде стоишь? Иди лучше стирать со мной, ‑ говорит мама недовольным голосом. И, видя, как ребенок отрицательно качает головой, добавляет: ‑ Тебе что, не все равно ‑ в тазу тоже вода?

А он «рыбу ловил», и ему точно не все равно, где вода ‑ в тазу или в озере…

В сентябре, в Крыму, лежа под ярким солнцем на достаточно холодном ветру рядом с морем, в котором никто не купался (вода была холодной), я услышала пронзительный плач ребенка.

‑ Не надо! Не надо! ‑ пронзительно кричал он и ревел во все горло.

Я подняла голову и увидела, как мальчика лет шести, стоящего на берегу, дедушка поливает из бутылки водой.

‑ Не надо! ‑ отчаянно кричал ребенок, скукожившись от холодной воды, обдуваемый холодным ветром.

Дедушка, не обращая внимания на вопли ребенка, продолжал его обливать. От отчаянного крика у мальчика из носа начала идти кровь. Он пытался вытереть ее, пачкая руки в крови, продолжая кричать. Дедушка, заметив наконец, что ребенок изорался до крови из носа, сказал раздраженно:

‑ Ну что ты так орешь! ‑ прекратил свои «закаливающие» процедуры и потащил за собой со словами: ‑ Иди, засранец!

‑ Ты не прав! ‑ отчаянно кричал ребенок. ‑ Ты не прав, дедушка!

Он кричал, продолжая размазывать по лицу кровь. Это было просто душераздирающее зрелище!

‑ Я прав! ‑ твердым голосом ответил дедушка. ‑ А ты ‑ просто трус! ‑ сказал он презрительно.

И мне, наблюдавшей эту сцену со стороны, с трудом удалось убрать негативные чувства к этому «воспитателю». Я понимала: этот человек в гордыне своей сам не ведает, что творит.

И увидела вдалеке женщину с ребенком примерно того же возраста, которые бегали по краю волн, пытаясь «поймать» волну, наступить на нее. Такая у них была игра. А потом они начали брызгаться водой. А потом мама вошла в воду и окунулась в нее, крича: «Как здорово!» И ребенок тоже вошел в воду и под мамино: «Давай, смелее! Знаешь, как здорово!» ‑ окунулся в холодную воду. Он завизжал ‑ и от восторга и от холода ‑ и еще пару раз окунулся и выбежал на берег. И я подумала: «Ну ведь можно же с детьми по‑человечески обращаться! Можно же получить от них все, что хочешь. Нужно только быть мудрым». Но как сложно «важному», «все знающему» родителю быть мудрым! И как просто ‑ быть правым! Только правота эта ‑ всегда за счет ребенка…

Мы думаем, что мы очень умные. Мы считаем себя педагогами. Учителями. Как смешно и бессмысленно иногда наше учительство. Мы делаем что‑то по отношению к ребенку, даже не понимая, что мы на самом деле делаем. И ждем при этом результата. И если ожидаемого результата нет ‑ обвиняем в этом ребенка.

Сколько раз я это слышала от родителей: «Я уже над ним стою… Я с него глаз не спускаю… Он у меня, что называется, из‑под палки уроки делает…»

Но какой смысл в таких вот «педагогических» воздействиях? И какой от них толк?

Представь себе, что ты, взрослый человек, начинаешь, например, какое‑то новое дело, новый проект. И твой начальник стоит над тобой и контролирует каждый твой шаг, да не просто контролирует, а с контекстом: «Ну‑ка я посмотрю, как ты, бестолочь, это сделаешь!» Что происходит с тобой в этом случае, да и с каждым нормальным человеком (я подчеркиваю ‑ с нормальным, каковым и является ребенок!)

Сначала ты теряешься, начинаешь нервничать, чувствовать себя неуютно, боишься что‑то сделать неправильно.

Ты напрягаешься от одного сверлящего взгляда, даже от вздоха за твоей спиной, от раздраженной интонации. Даже от того, что твой начальник молча к тебе подходит, чтобы тебя, нерадивого и бестолкового, проконтролировать. (А если то, что ты делаешь, у тебя действительно не получается, и ты не знаешь ‑ как это сделать?)

Ты начинаешь «тормозить». В голове ‑ пусто, ничего не получается, ты ошибаешься и слышишь очередной недовольный вздох, подтверждающий, что ты ‑ бестолочь. Или тебе прямо говорят с интонацией, в которой и усталость и презрение: «Ну что ты делаешь! Смотри, что ты делаешь!…»

Ты пытаешься исправить ошибку, нервничаешь, испытываешь раздражение (страх, ненависть, обиду, одиночество…) к тому, кто стоит за твоей спиной и делает тебя таким тупым, бестолковым, плохим.

И, затем, как следствие, ты всеми силами пытаешься избежать такого дела, отказаться от него ‑ не прийти на работу, заболеть, перевестись к другому начальнику (даже этого наши дети не могут сделать, они могут только прогулять уроки, чтобы избежать унижения на уроке и порки дома ‑ до тех пор пока об их прогулах не станет известно!).

А наблюдающий за тобой «взрослый» считает, что делает правильно, когда стоит у тебя «над головой»!

И как часто мы, сами несовершенные, считаем свои действия правильными!

Мы, несовершенные, привыкшие находить в себе и других недостатки, начинаем «совершенствовать» ребенка, сообщая ему о его недостатках. Мы объясняем ему, что тут он неряха, а тут он безответственный. В наших умных, «знающих» мозгах содержится огромное количество таких слов‑паразитов, которыми мы пользуемся, общаясь с ребенком.

‑ Ты ленивый, ‑ говорю я ребенку. Но почему он ленивый? Потому что в комнате не убирает. Но то, что он не убирает в комнате, говорит о его незаинтересованности в этом или о его нежелании выполнять мои требования (а за этим всегда стоят какие‑то сложности в наших отношениях!). Это не имеет никакого отношения к лени. Но я, называя его лентяем, лодырем или бездельником, на самом деле делаю его таким.

‑ Ты такой вредный, ‑ говорю я ребенку. Но почему он вредный? Потому что не чистит зубы по утрам. Но то, что он не хочет чистить по утрам зубы, меньше всего говорит о его вредности. Возможно, он не мотивирован правильно, возможно, в этом протест против моих методов обращения с ним.

‑ Ты такой эгоист, ‑ говорю я ребенку. Но что я понимаю под этим словом? Его желание делать так, как хочет он, и нежелание делать так, как хочу я?

Мы маркируем детей, навешиваем на них какие‑то ярлыки, своими «умными» и «знающими» головами переводим их в категории неблагополучных, несовершенных. Тогда как на самом деле ‑ они благополучны и совершенны.

Мы из совершенства делаем несовершенство. И это называется ‑ воспитанием.

Date: 2015-07-11; view: 303; Нарушение авторских прав