Жизнь Генри. Свое первое тюремное заключение Генри отбывал на острове Райкерс в ист‑ривер, неподалеку от летного поля аэропорта Ля Гвардия

Свое первое тюремное заключение Генри отбывал на острове Райкерс в Ист‑Ривер, неподалеку от летного поля аэропорта Ля Гвардия. Место это располагалось болезненно близко от его дома – всего в нескольких милях – и постоянно напоминало Генри о глупости, из‑за которой он оказался по другую сторону железобетонной стены.

Во время своего пребывания на Райкерсе Генри узнал то, чего ему лучше было бы не знать. Он видел, как одни заключенные нападали на других и калечили их. Они набрасывали на голову жертвы одеяло, и тот уже не мог опознать виновных. Однажды парень, поспоривший с Генри, ударил его кулаком в лицо. А две недели спустя тот же самый заключенный пытался вонзить Генри в спину заточку, сделанную из вилки.

Все это время Генри хотелось кричать о своей невиновности. Но что толку о ней кричать? Все вокруг кричали о своей невиновности. Примерно через месяц Генри перевели в Элмира Коррекшнл, тюрьму строго режима на севере штата Нью‑Йорк.

Он едва прикасался к еде. Почти не спал. Только курил сигарету за сигаретой. Как‑то раз жаркой ночью Генри проснулся весь в поту. Встал с постели и пошел выпить холодной воды. Сна вдруг как не бывало. Генри увидел перед собой железную дверь. Он повалился на постель и зарыдал.

В ту ночь Генри спросил у Бога, почему он, Генри, не умер младенцем. Неожиданно мерцающий луч света скользнул по его глазам и остановился на лежащей в камере Библии. Генри открыл ее на первой попавшейся странице – это была Книга Иова. Он открыл ее на том самом месте, где Иов проклинает день, когда он родился.

И Генри впервые почувствовал, что Бог пытается ему что‑то объяснить.

Но Генри не стал Его слушать.

Июнь

ОБЩИНА

Покончив с дыней, мы с Рэбом перешли к нему в кабинет, где по‑прежнему в полном беспорядке лежали коробки, бумаги, письма, папки. Если бы Рэб чувствовал себя лучше, мы пошли бы на прогулку, – он любил бродить по окрестностям, хотя и признавался, что теперь знает далеко не всех своих соседей.

– Когда я рос в Бронксе, – сказал Рэб, – все вокруг друг друга знали. Наш многоквартирный дом был как одна семья. И мы все стояли друг за друга. Помню, когда я был мальчишкой, как‑то раз возле нашего дома остановился большой грузовик с овощами и фруктами. Я был такой голодный, что начал незаметно толкать грузовик, чтобы яблоко с него скатилось мне в руки и это не сошло за воровство. И вдруг слышу, откуда‑то сверху мне кричат на идиш: «Альберт, этого делать нельзя!» Я так и подпрыгнул. Думал, это Бог.

– Кто же это был? – спросил я.

– Соседка с верхнего этажа.

Я рассмеялся. Вряд ли соседка тянет на Бога.

– Нет, не Бог. Но все мы, так или иначе, участвовали в жизни друг друга. Если один из нас готов был вот‑вот сорваться, другой его тут же подхватывал. В этом и состоит суть конгрегации. Мы называем это «Кехиля Кедуша» – священная община. И община эта постепенно сходит на нет. Пригороды все меняют. У каждого своя машина. У всех миллион запланированных дел. Тут уже не до соседей. Радуешься, когда можешь собрать всю семью на ужин.

Рэб грустно покачал головой. Обычно он с удовольствием шел в ногу со временем. Но такого рода новшества ему были явно не по душе.

И все‑таки, даже уйдя на пенсию, Рэб умудрялся объединять свою священную общину. День за днем он перелистывал телефонную книжку и делал звонок за звонком. Внуки подарили ему телефон с гигантскими черными цифрами на белом фоне, чтобы ему легче было набирать номер.

– Здравствуйте, – начинал он. – Это Альберт Льюис. Можно мне поговорить с…

Он следил за всеми важными событиями жизни членов своей общины: годовщинами, уходом на пенсию… и звонил. Он знал, кто болен, кто недомогает… и звонил. Он терпеливо выслушивал их рассказы о радостях и тревогах.

Особенно он заботился о самых старых членах конгрегации. «Пусть знают, что о них по‑прежнему помнят», – объяснил он мне.

Интересно, думал ли он при этом о себе?

Я тоже общался не менее чем с сотней людей в неделю, но в отличие от него главным образом с помощью электронной почты или эсэмэс. Мой сотовый всегда при мне, и общение мое обычно состоит из двух‑трех слов: «позвони завтра», «увидимся вечером». Чем короче, тем лучше.

Рэб не признавал краткости. Не признавал электронной почты. «Как по электронному сообщению можно понять, что у человека не все ладно? – говорил он. – Написать можно все, что угодно. Я хочу их видеть. Или хотя бы слышать. Если я не могу их видеть и слышать, как я могу им помочь?»

Рэб вздохнул.

– Разумеется, в прежнее время… – начал он. И вдруг неожиданно запел: – В те пре‑ежние лу‑уч‑шие дни друг к другу в гости ходи‑и‑ли они.

Я помню, как в те времена, когда я был еще ребенком, Рэб пришел навестить кого‑то на нашей улице. Помнится, я отодвинул занавеску и вдруг увидел в окно его машину. Времена, конечно, были другие. Доктора ходили по домам. Молоко доставляли прямо на крыльцо. И ни у кого в доме не было систем охранной сигнализации.

Рэб приходил утешить семью, скорбевшую об утрате. Он посещал своих прихожан, если из дома сбегал ребенок или кого‑то сокращали с работы. Было бы совсем неплохо, если бы сегодня к человеку, потерявшему работу, пришел раввин или священник, подсел к обеденному столу и подбодрил.

Теперь же подобная идея кажется архаичной, а некоторым, возможно, и неполиткорректной. Никто не хочет вмешиваться в твою личную жизнь.

– А теперь вы когда‑нибудь навешаете людей дома? – спросил я.

– Если только меня приглашают, – ответил Рэб.

– А вам когда‑нибудь звонят люди, не принадлежащие к вашей конгрегации?

– Конечно. Две недели назад, например, мне позвонили из больницы. Позвонили и говорят: «Умирающая женщина просит прислать ей раввина». И я пошел. Прихожу в больницу: рядом с женщиной, которая едва дышит, сидит в кресле мужчина. «Кто вы такой? – набросился он на меня. – Зачем вы сюда пришли?» – «Мне позвонили, – отвечаю я. – Сказали, что кто‑то умирает и хочет со мной поговорить». – «Посмотрите на нее! – сердито воскликнул мужчина. – Разве она в состоянии говорить? Я вам не звонил. Кто вам звонил?»

Я не знал, что и ответить. Мужчина продолжал возмущаться, а я стоял и молчал. Потом он немного успокоился и вдруг спросил меня: «Вы женаты?» – «Да» – ответил я. «Вам хотелось бы видеть, как умирает ваша жена?» – «Если бы была хоть малейшая надежда, что она выживет, то нет», – сказал я.

Мы проговорили с ним около часа. В конце я его спросил: «Вы не против, если я для вашей жены прочту молитву?» – «Я буду вам благодарен», – ответил он. И я прочитал молитву.

– А что потом? – спросил я.

– Потом я ушел.

* * *

Я покачал головой. Рэб целый час беседовал с незнакомцем? Я попытался вспомнить, когда я в последний раз беседовал с незнакомым мне человеком. И беседовал ли я с незнакомым человеком хоть когда‑нибудь?

– А вы все‑таки узнали, кто вам звонил? – спросил я.

– Формальным образом – нет. Но, выйдя из палаты, я заметил медсестру, которую помнил по прошлым своим визитам. Она была верующей христианкой. Когда я ее увидел, наши глаза встретились, и хотя она не сказала ни слова, я понял, что звонила она.

– Погодите. Христианская женщина позвала еврейского раввина?

– Она видела, как страдал этот человек. И не хотела, чтобы он страдал в одиночестве.

– Ну и смелость у этой женщины!

– Смелость, – сказал раввин, – и любовь.