Конец весны

Когда в тот день мы направились к выходу, я вдруг ощутил, что меня гложет чувство вины. Ведь у меня в жизни тоже когда‑то были ритуалы. Но последние десятки лет я от них полностью отрекся. Я теперь не делаю абсолютно ничего, что связывало бы меня с моей верой. Правда, все эти годы жизнь моя была весьма увлекательной. Я много путешествовал. Встречался с интересными людьми. Но мои повседневные занятия – зарядка, чтение новостей, проверка электронной почты, – все это делалось исключительно для меня самого и никак не было связано с традициями. С кем и с чем я связан? С любимым телешоу? С утренней газетой? Моя работа требует гибкости. А ритуал требует совсем иного.

К тому же я считал, что ритуал – дело милое, но очень уж старомодное, вроде печатания под копирку. По правде говоря, если уж что‑то в моей теперешней жизни и можно было назвать религиозным ритуалом, так это мои визиты к Рэбу. Я наблюдал его на работе и дома, видел, как он смеется и как отдыхает. Я даже видел его в шортах.

И еще, этой весной я общался с ним чаще, чем за последние три года. Но до сих пор не мог понять, почему для участия в своем посмертном ритуале он выбрал меня – нерадивого прихожанина, который фактически подпел его при жизни.

Мы подошли к двери.

– Можно я задам вам еще один вопрос? – спросил я.

– Еще оди‑и‑ин, – пропел Рэб. – Прошу‑у‑у вас, господи‑и‑ин!

– Как вам удалось не стать циником?

Рэб замер.

– В моей работе цинизму просто нет места.

– Но у людей столько недостатков. Они пренебрегают ритуалами, пренебрегают верой… Они пренебрегают даже вами. Неужели вы не устаете от этих бесплодных трудов?

Рэб посмотрел на меня с сочувствием. Возможно, он понял, что на самом деле я его спрашивал: «Почему вы выбрали меня?»

– Давай я отвечу тебе одной историей, – сказал он. – Некий коммивояжер стучится в дверь. Человек за дверью отвечает: «Мне сегодня ничего не нужно ».

Коммивояжер возвращается на следующий день.

«Уходи », – говорит ему хозяин дома.

Еще через день коммивояжер приходит снова.

Хозяин кричит ему: «Это опять ты! Я же тебе сказал: уходи!» И так рассердился, что плюнул коммивояжеру в лицо.

Коммивояжер улыбнулся, вытер платком плевок, посмотрел на небо и говорит: «Похоже, идет дождь».

Он помолчал и вновь обратился ко мне:

– Митч, в этом и состоит вера. Тебе плюют в лицо, а ты говоришь, что, наверное, идет дождь, И завтра возвращаешься снова. – Рэб улыбнулся. – Ты ведь тоже вернешься? Возможно, не завтра…

Рэб развел руки так, словно ожидал вручения посылки. И впервые в житии я от него не сбежал.

Я его обнял.

Объятие это было торопливым. И неуклюжим. Но я успел ощутить острые лопатки Рэба и его колючую щеку, И в этом кратком объятии я почувствовал, как этот гигант, этот Божий человек уменьшился до обычного человеческого размера.

Оглядываясь назад, я думаю, что именно в эту минуту его просьба о прощальной речи обернулась для меня чем‑то совсем иным.

ЛЕТО

ГОД 1971‑й…

Мне тринадцать лет. Важнейший день моей жизни. Я наклоняюсь над пергаментом с текстом Торы, в руке у меня серебряная указка с конником в форме руки. Я вожу ею по древнему тексту, нараспев читая слова ломающимся подростковым голосом.

В первом ряду сидят мои родители, дедушки, бабушки, брат, сестра. За ними другие родственники, друзья, дети из моей школы.

Смотри в текст, говорю я себе. Не завали.

Я напевно читаю текст, и у меня совсем неплохо получается. Когда я заканчиваю чтение, ко мне подходят несколько мужчин и пожимают мою потную руку. Они поздравляют меня, а потом я поворачиваюсь и шагаю через весь помост туда, где стоит одетый в мантию Рэб и ждет меня.

Он смотрит на меня сквозь очки. Жестом просит сесть. Кресло кажется мне огромным. Я краем глаза замечаю его молитвенник с множеством вставленных в него закладок. У меня ощущение, что я оказался в его личном пристанище. Он громко поет, и я тоже громко пою, чтобы он не подумал, будто я халтурю, но внутри у меня все дрожит. Обязательная часть моей бар‑мицвы закончена, но самое мучительное впереди – беседа с раввином. К ней невозможно подготовиться. Она спонтанна. Хуже всего то, что ты должен стоять рядом с ним – лицом к лицу. Никаких побегов от Бога.

Когда молитва прочитана, я встаю. Я едва возвышаюсь над кафедрой, и некоторые люди в зале привстают, чтобы меня увидеть.

– Ну, что вы, молодой человек, сейчас испытываете? – спрашивает Рэб. – Облегчение?

– Да, – бормочу я.

Из зала доносится приглушенный смех.

– Когда мы с вами беседовали несколько недель назад, я спросил вас, что вы думаете о своих родителях. Помните?

– Кажется, – говорю я.

Снова смех.

– Я спросил вас, думаете ли вы, что они совершенны, или считаете, что им еще надо совершенствоваться. Вы помните, что мне ответили?

Я в ужасе замираю.

– Вы сказали, что они не совершенны, но…

Он кивает мне. Говори. Продолжай.

– Но им не нужно совершенствоваться? – неуверенно заканчиваю я.

– Но им не нужно совершенствоваться, – подтверждает раввин. – И это очень мудро. Знаете почему?

– Нет, – отвечаю я.

Снова смех.

– Потому, что эти слова говорят о том, что вы принимаете людей такими, какие они есть. Совершенных людей нет. Даже среди родителей. И это в порядке вещей.

Рэб улыбается и кладет обе руки мне на голову. Он произносит благословение: «Пусть Господь пошлет тебе свое благоволение, и оно снизойдет на тебя сиянием…»

Теперь я благословлен. И благоволение Господа снизошло на меня своим сиянием.

Но что это означает? Мне теперь больше всего позволено? Или меньше?