Жизнь Генри. В то самое время, когда я жил и рос в пригороде, другой мальчик, почти что мой ровесник, жил и рос в Бруклине

В то самое время, когда я жил и рос в пригороде, другой мальчик, почти что мой ровесник, жил и рос в Бруклине. Позднее ему тоже предстояло разобраться в вопросах веры. Но его путь был совсем иным.

Ребенком он спал в компании крыс.

У Вилли и Вильмы Ковингтон было семеро детей, и Генри Ковингтон оказался у них предпоследним по счету. Ковингтоны жили в крохотной, тесной квартирке на Уоррен‑стрит. Четыре брата спали в одной комнатенке, три сестры – в другой.

Кухня принадлежала крысам.

Семья оставляла на ночь на кухонном столе миску с рисом, чтобы заманить в нее крыс, и тогда они не лезли в спальни. Днем самый старший брат Генри оборонялся от крыс духовым ружьем. Генри же боялся этих тварей до смерти и ночи напролет ворочался от страха.

Мать Генри была домработницей, – она прислуживала в основном в еврейских семьях, – а отец – пройдохой. Высокий, крепкий мужчина и большой любитель пения. У него был приятный голос – вроде как у Отиса Рединга[4]. В пятницу вечером он обычно брился перед зеркалом и тихонько напевал «Длинноногую женщину», а его жена, прекрасно понимавшая, куда он собирается, закипала от гнева. И начинались яростные, крикливые ссоры.

Когда Генри было пять лет, во время одной из таких пьяных перебранок его родители с воплями и руганью выкатились на улицу. Вильма с двадцатидвухкалиберным ружьем в руках грозилась пристрелить мужа. Не успела она взвести курок, как к ней с криком «Миссис, не делайте этого!» подскочил прохожий.

Пуля прострелила ему руку.

Вильму посадили в Бедфорд‑Хиллс – женскую тюрьму строгого режима. На два года. По выходным отец и Генри ходили ее навещать. Разговаривали они через стекло.

– Ты по мне скучаешь? – спрашивала Вильма у Генри.

– Да, мама, – отвечал Генри.

В те годы Генри был совсем тощим; чтобы он хоть немного поправился, его кормили специальной смесью для прибавления веса. По воскресеньям он ходил в соседнюю баптистскую церковь, пастор которой приводил детей к себе домой и угощал мороженым. Генри это нравилось. Для него это было введением в христианство. Пастор говорил об Иисусе и Боге‑отце, а Генри рассматривал картинки, изображавшие Иисуса, и пытался представить себе Бога. Он казался Генри гигантским темным облаком с нечеловеческими глазами. И короной на голове.

Ночью Генри молил облако не пускать к нему крыс.

ПАПКА С НАДПИСЬЮ «БОГ»

Рэб повел меня в свой кабинет, и я решил, что начинать разговор с упоминания о «прощальной речи» так же неловко, как, едва представившись врачу, начать раздеваться. Как можно вступить в разговор с фразы: «Так что бы вам хотелось, чтобы я сказал, когда вы умрете?»

Я попытался завести с Рэбом светскую беседу. О погоде. О нашем предместье. Мы совершали тур по комнате. Полки в ней ломились от книг и папок. Рабочий стол был завален письмами и заметками. Повсюду стояли открытые коробки. Рэб, видно, что‑то заново просматривал и приводил в порядок, или уж и не знаю, что он со всем этим делал.

– Такое ощущение, будто я почти не помню того, что происходило в моей жизни, – сказал вдруг он.

– Для того чтобы все это пересмотреть, понадобится, наверное, еще одна жизнь.

– Ха! Точно подмечено! – рассмеялся Рэб.

В том, что я его рассмешил, было нечто приятное, но одновременно и неуважительное. Вблизи он вовсе не был тем рослым, крепким человеком, которого я помнил с детства, таким огромным мужчиной, каким он казался с моего места в молельном зале.

Теперь, когда я стоял рядом с ним, он оказался ниже ростом. И выглядел более хрупким. К старости он как будто скукожился. Щеки его обвисли, и хотя в его улыбке по‑прежнему сквозила уверенность в себе, а глаза светились умом и мудростью, передвигался он необычайно осторожно, словно боялся упасть. Он точно шел рука об руку со своей старостью. Мне захотелось спросить его: «Сколько же вам осталось жить?»

Вместо этого я задал вопрос о папках.

– О, в них всевозможные истории, идеи для проповедей, – ответил он. – Я делаю вырезки из газет и журналов. – Он усмехнулся: – Собираю вырезки о «Янкис»[5].

Я заметил папку с надписью «Старость». И еще одну, огромную, с надписью «Бог».

– У вас в ней материалы о Боге? – спросил я.

– Да. Пожалуйста, подвинь‑ка ее поближе.

Я встал на цыпочки и осторожно, чтобы не сбросить остальные папки, вытянул ту, на которой была надпись «Бог». Затем положил ее на нижнюю полку.

– Поближе, мой Господь, к тебе, – пропел Рэб.

Наконец мы сели. Я открыл блокнот. С годами благодаря журналистской практике зеленый свет семафора включался во мне, как по команде; и Рэб, заморгав, понимающе кивнул – ясно, теперь мы переходим к формальной части. Он расположился в кресле с низкой спинкой и на колесиках. В нем можно было подкатываться к письменному столу и книжным полкам. Я же сел в зеленое кожаное кресло – на мой вкус, слишком уж мягкое. Я, точно маленький мальчик, провалился в него.

– Тебе удобно? – спросил Рэб.

– Удобно, – солгал я.

– Хочешь поесть?

– Нет, спасибо.

– Выпить?

– Спасибо, не хочется.

– Хорошо, – сказал он.

Хорошо так хорошо.

Первого вопроса я не заготовил. С чего же я должен начать? С чего начинают подводить итоги жизни? Я бросил взгляд на папку с надписью «Бог», которая меня, честно говоря, заинтриговала. Что же в ней все‑таки было? И вдруг выпалил самый очевидный вопрос к человеку в мантии:

– Вы верите в Бога?

– Да, верю.

Я нацарапал его ответ в блокноте.

– Вы когда‑нибудь говорите с Богом?

– Постоянно.

– Что же вы Ему говорите?

– В последнее время? – Рэб вздохнул, а потом чуть ли не пропел: – В последнее время я говорю: «Господи, я знаю, что мы скоро увидимся. И у нас будут приятные беседы. Но пока что, Господи, если уж Ты решил меня забра‑ать, забирай немедля. А если Ты решил меня здесь оста‑авить… – Рэб развел руки и возвел глаза к потолку. – Дай мне силы сделать то, что необходимо».

Рэб всплеснул руками. Пожал плечами. Впервые в жизни он говорил о своей смерти. И меня вдруг осенило, что я дал согласие не просто на прощальную речь. Теперь каждый вопрос, заданный мной этому старику, будет тем самым вопросом, который я никогда прежде не решался задать самому себе.

– О чем же мне говорить, когда вы умрете?

– Эх, – вздохнул раввин и снова уставился в потолок.

– Так что? Бог вам отвечает?

Рэб улыбнулся.

– Все еще жду ответа, – проговорил он.

ГОД 1966‑й…

…К нам приехала погостить бабушка. Мы пообедали и убираем со стола посуду.

– Сегодня йорцайт[6], – говорит она матери.

– Там в буфете, – отвечает мать.

Бабушка низкорослая и полная. Она идет к буфету, но с ее ростом до верхней полки никак не дотянуться.

– А ну‑ка подпрыгни, – говорит она мне.

Я подпрыгиваю.

– Видишь там свечу?

На верхней полке маленький стеклянный стаканчик с воском. Из его середины торчит фитилек.

– Эта?

– Эта. Ты осторожнее.

– А для чего она?

– Для твоего дедушки.

Я спускаюсь на пол. Я никогда не видел своего деда. Однажды он чинил раковину в летнем домике, и у него вдруг случился сердечный приступ. Ему было сорок два.

– Это была его свеча? – спрашиваю я.

Мать опускает руку мне на плечо.

– Мы зажигаем свечу в память о нем. Иди играй.

Я выхожу из комнаты, но тут же потихоньку возвращаюсь подглядеть и вижу, как мать и бабушка, стоя возле свечи, бормочут молитву.

Когда они поднимаются наверх, я возвращаюсь в кухню. Свет в ней погашен, но пламя свечи освещает столик, раковину и край холодильника. Я еще не знаю, что это религиозный ритуал. Мне это кажется волшебством. Я думаю: а что, если мой дедушка там? Что, если он – крохотный огонек, один‑одинешенек в этой кухне, запертый в стеклянном стаканчике?..

Я ни за что не хочу умирать.