Глава 21. Город у нас небольшой. Поэтому психиатрическое отделение горбольницы – одно на всех

Город у нас небольшой. Поэтому психиатрическое отделение горбольницы – одно на всех. Лежат там разные больные. Те, у кого обострения, да те, которых кладут на лечение родственники, от невозможности держать их дома.

Я взяла с собой халат, чтобы вызывать как можно меньше интереса. Купила два апельсина, печенья и конфет.

На сердце было не очень спокойно, поэтому я и пошла навещать Тоху. Тем более, что машина в область – задерживалась на неопределённое время.

Машина не для городских перевозок, а для дальних. Специально оборудованная, салон – весь под решётками. Вот она и сломалась, и Тоха застрял в нашем городском отделении. Уже пять дней он отлежал.

Странное было ощущение у меня. Человек, который покрывал большое воровство, а, может, и главный из ворующих, наказывал другого – маленького, беззащитного человечка. Наказывал за совершенно недоказанное, мелкое воровство.

Да и само это отправление в психушку… как‑то дурно всё это попахивало….

А так как на сердце у меня было неспокойно, то я взяла с собой, кроме апельсинов, ещё и маленькую книжицу такую. «В помощь кающемуся». Книжица эта, хоть и маленькая, написана была хорошо. Я сама её читала и перечитывала, несколько раз.

Там был раздел такой: «Грехи, вопиющие к небу об отмщении». И среди этих грехов – как раз и был такой, как обида, нанесённая беззащитному. Воровство у сирот, например. И не только воровство…

Сунула я эту книжицу в сумку. Может, дам ему почитать, а может, и нет. Сама в дороге почитаю. В маршрутке.

В ординаторскую меня пропустили, так как я была в халате. Доктор, женщина ещё молодая, встретила меня тепло, как родную. Уж и не знаю, почему.

– Мальчик у вас – ничего, – сказала она. – Он уже не протестует, а нас тут развлекает всех. Личность у него сохранена.

– Да, я это понимаю. Потому и пришла.

– Конечно, личность не простая. В отделение реабилитации, в детское, было бы неплохо. Но в подростковом – трудно ему будет. Он ещё – совсем ребёнок. Маленький. И ростом небольшой.

– Он – с четырёх лет по детдомам. Там всё у него в истории – и ЗПР (Задержка психического развития), и ЗРР (Задержка речевого развития), и энурез до десяти лет. И в реабилитации он дважды лежал. Вы же знаете, как там лежат.

– Да, да.

Доктор знала.

– У нас как‑то, два года назад, летом был сиротский лагерь, – продолжала я. – Я до этого и не знала, что детей, из сиротских заведений, отправляют каждое лето в вашу «реабилитацию». Да?

– Да, – не могла не подтвердить психиатр.

– Так они у нас были, после вашей «реабилитации». Там же их держат на медикаментах?

На слабеньких.

– Они были у нас, после лечения. Это же ужас, что было! Как они вообще интернат оставили целым! Даже воспитателей наших на работу с ними не брали. Дети приезжали со своими воспитателями. После медикаментов, на воле, дети эти – как бы «отрывались», что ли. Причём – на всём «отрывались». И на людях, и на вещах. И друг на друге. Дрались беспощадно, и всё разрушали вокруг себя.

– Нет, тут я с вами не согласна, – ответила мне психиатр. – Вернее, не полностью согласна. Отделение реабилитации – неплохое, и оно свою функцию хорошо исполняет. Вы не забывайте, с кем оно имеет дело, это отделение. А отделение для младших – это, вообще, почти элитный детский сад, хоть там и школьники лежат. Там и цветы, и игрушки, и индивидуальные занятия. И прогулки.

– Я говорю о том, что видела. Вообще детей‑сирот видеть тяжело, а если ещё их много…

– Да, я и сама преклоняюсь всегда перед теми, кто работает с сиротами. Я бы, если бы моя была воля, ввела бы в психиатрию специальный курс, по сиротской психологии, и по сиротской психиатрии. Гораздо полнее бы это преподавала, чем нам преподают. У вас же, в интернате, тоже сирот много?

– Много. Только у нас – и родительские дети есть, и не только «социальных» родителей, но и «нормальных». У нас это сиротство как‑то не бьет в глаза. И всё равно, иногда кажется, что у этих детей – какой‑то части души… не хватает, что ли. И, как не бейся, как не пытайся её восполнить – нет её, и всё. Воспитатели – не все выдерживают.

– Вот‑вот, я об этом и говорю, – откликнулась психиатр. – То, что не заложено в человека в раннем детстве, иногда, во взрослой жизни, уже невосполнимо…

Не хватает общего количества любви, на килограмм веса. Это если по‑врачебному выразиться. Они не умеют отвечать добром на добро. Они неблагодарны бывают, и тре бовательны… эгоистичны… И вечно несчастны… Конечно, в разной степени.

– А что мы можем изменить? – она склонила голову и посмотрела куда‑то вдаль, через зарешеченное окно.

– Можно мне к Тохе, в палату пройти? – спросила я.

– Думаю, что можно. Я сейчас проведу вас.

И мы вышли из ординаторской. Доктор заперла её на ключ, как положено.

Отделение представляло собой длинный коридор, с палатами по обе стороны. Причём, некоторые палаты были с дверями, а некоторые – без дверей. И мужские, и женские. И лица, лица, лица. И тела…

Вот она, изнанка жизни. Там, за забором – лицо жизни. А тут – изнанка. Лица с выражением неприкрытых эмоций. Злобы, страха, придурошной радости. Лица – остановившиеся, больные. Неопрятные, обрюзгшие, или высохшие тела.

Вот она, наша изнанка. Наши концы и узлы, вылезающие наружу. И как их не прикрывай, как не выворачивай наше жизненное платье, как ни прикидывайся, что в жизни только лицевая сторона – всё равно!

Знать надо, надо это знать.

Господи, спаси нас! Спаси, и помилуй нас!

Тоха лежал в палате с дверями. Психиатр открыла двери и сказала:

– Антон, к тебе пришли. – И, повернувшись ко мне, добавила: – Он у нас – в хорошей палате. На четверых.

Тоха лежал на кровати у окна, лежал поверх одеяла. В палате было ещё три мужчины. Один – вида явно дебильного. Другой смотрел на нас маленькими, злыми глазками. С маленького, сухого, заросшего густой щетиной лица. А третий – спал, укрывшись с головой.

Тоха вскочил.

– Наталья Петровна! Вы?

Я, Тоха, я. А где нам посидеть можно?

А вы во дворик идите, – сказала врач, – там можно на лавочке посидеть. Я сейчас распоряжусь, чтобы вас выпустили.

И мы спустились в маленький, обнесённый высоким забором дворик, и устроились на лавочке, рядом с потрёпанным, худым и беззубым типом в казённой психиатрической пижаме.

Ласковое солнышко пригревало обнесённый высоким забором дворик, и худой тип жмурился и ёжился, подставляя солнышку свою, явно многострадальную, физиономию. Но всё‑таки он подвинулся на край лавочки, освобождая нам место.