Глава 19. Промчались майские праздники

Промчались майские праздники. Тоха выполнил своё обещание – тихо сидел в изоляторе. Конечно, он вылезал, и выбегал. Но делал он это не скрытно, а договаривался с дежурными нянечками и с некоторыми воспитателями.

Я пришла на седьмые сутки его травмы и сняла швы с раны на голове. Рана зажила чисто, первичным натяжением.

Шины же на руке он сам снимал и надевал снова. Поэтому на седьмые сутки я сняла и их тоже, ограничившись тугой повязкой на руку. Можно было бы Тоху выписывать, с чистой совестью.

– Ну как, Тоха, пойдёшь в спальню?

– Да не, неохота. Там пацанов нету. Нет никого, все на праздники разъехались. Я тут поваляюсь. Вот, книжку почитаю. Курево есть.

Он помолчал, и выдавил из себя:

– Спасибо.

– Ладно, Тоха, лежи. Только не безобразничай, не подводи меня.

– Угу.

Выписала я его – в первый день занятий.

Понеслись, полетели майские денёчки. Суета у меня большая, в конце учебного года. Много писанины. Всякие выписки, эпикризы на всех.

Конечно, кухню я проверяла. Спокойно предупреждала кухонных, что иду. Взвешивала порционное масло, котлеты, булочки. Что‑то изменилось в их отношении ко мне. Встречали – почтительно, оправдывались – документально.

Видно, такое распоряжение ими было получено. От директора.

Порционное масло было всегда точно по весу, точным был вес масла и тогда, когда я закладывала его в кашу. Точно я закладывала и сахар – в чай, в компот.

Так мне воспитатели и говорили – масло чувствуется, когда ты проверяешь. Когда я не проверяла, всё оставалось по‑прежнему.

Вся эта кухонная эпопея пришла в состояние хоть и неустойчивого, но всё же равновесия.

Я окончательно застряла между «нашими и вашими».

В одно из майских послепасхальных воскресений я, наконец, подготовилась к исповеди и причастию. В великий пост не вырвалась не разу к своему стыду. Да и поста, прак тически, не было у меня. Дома – только ужин. А вся еда – в интернате.

А в интернате – кости в бульоне варятся. Какие‑никакие, а кости. И как его держать, этот пост? Не получается, совсем не получается.

Только на службу ходила. Когда в субботу к вечерне, когда – в воскресенье. Постою в уголке, скажу «Отче наш» со всеми, и ухожу. Особых знакомых в церкви у меня нет. Так, кивнёт кто‑то головой, и всё. Священник далеко, почти недосягаем.

Так что, три дня поста для меня – почти как подвиг. Только и еды, что чай, да каша без масла. Отложу себе немного, а потом – масло в котёл закладываю.

«Шефа», та, прямо в открытую, крутит мне вслед у виска. Но я не обижаюсь. Чего обижаться, если правда.

Пришла я в церковь утром, встала в очередь, на исповедь. Сколько раз я исповедовалась за год – можно по пальцам посчитать. На одной руке. Не часто, совсем не часто.

Хорошо в церкви, пока толпы нет.

Сердце трепещет. Написала на бумажке все грехи свои, а всё равно, такое чувство, что сейчас меня под рентген поведут. Или под компьютерный томограф, который я видела в области. Не скроешься, не спрячешься.

Батюшка у нас пожилой, усталый. Больной, видимо, человек.

Как он устаёт, наверно! Все к нему подходят, и все – про своё говорят. У него, наверное, голова пухнет к концу исповеди. Ещё и я здесь…

Так я стояла, и обманывала себя, боясь подойти к священнику.

Нет, не могу! Ещё одну бабку пропустила вперёд…

Господи! Помоги! Такое чувство, что я вся отравлена, отравлена и парализована… И двинуться не могу.

– Идёте?

Это он мне. Женщины сзади – толкнули меня в спину, и вот я зависла в пространстве между священником и народом, как зависла в своих сомнениях. Точно так же.

– Иди, иди. Наклонись. В чём хочешь исповедоваться?

– Батюшка… – голос у меня сел. Даже шёпота не получается. – Батюшка, а если я знаю, что у меня на работе – воруют… Что мне делать?

– Если воруют – в прокуратуру надо идти.

– А если у меня доказательств нет? Официальных доказательств – нет. А кто говорит мне про воровство, все отказываются подтверждать, потому что боятся.

– Кого?

– Начальства. Директора. Боятся остаться без работы.

– А сама ты – не воруешь?

– Нет.

– А воровала?

– Брала, когда давали. Воровала.

– Тогда молись, и Господь управит твоё дело. Что ещё?

– Трусость… Боюсь я директора… Боюсь правду им сказать… Как парализованная. И ещё – как бы лебезить начинаю…

– А ты повторяй про себя: «Господь со мной – чего устрашуся! Господь со мной – чего убоюся!» И перестанешь бояться. Боятся, в основном, когда не уверены. А ты – уверена будь. Сначала – Божье, потом – человеческое. Поняла, или нет?

– Поняла, вроде…

– Что ещё?

– Хочу, чтоб хвалили меня. Я стараюсь – по Божески всё делать, а никто не хвалит, не видит. Только ругань одна. И вообще, благодарности жду. И как врач жду, и как человек.

А ты не жди. Ты говори: «Моя благодарность – в руках Божьих». Говори: «Ты, Господи, поблагодари меня, если я заслужила». А от людей не жди благодарности, не надо. И слишком хорошей – не считай себя. А то сейчас новоявленные появились такие. У них ещё сигарета в зубах, а им кажется, что их уже канонизировать пора.

Боже мой, это же про меня!

Я подала батюшке свою бумажку с написанными на ней грехами. Кажется, я что‑то пропустила. Но не было уже сил заглядывать в бумажку. И батюшка порвал её, отдав мне обрывки.

– Сожжёшь их. А теперь – наклоняйся.

И когда священник уже прочитал разрешительную молитву, перед самым уходом, я сказала ему:

– Батюшка, я курю. И бросить не могу. Уже четыре раза бросала…

– Ничего, милая, бросишь, – сказал батюшка. – Иди с Богом.

И я ушла. Каково мне было?

Не знаю. Не ощущала я себя долго, долго.

И уже потом, по дороге домой, как песню, повторяла про себя, бесконечно: «Господь со мной, чего убоюся! Господь со мной, чего устрашуся!»

Чего? Чего?

Господь со мной, чего убоюся?