Черные розы для Юсуфа

Часов этак в шесть вечера в квартире Агнии Львовны Пчелинцевой раздался телефонный звонок.

– Мама, добрый вечер! – голос Надежды звенел и дрожал. – Артем вам не звонил?

– Нет. А должен был?

– Да, он обещал позвонить вам, как только освободится – у него на службе какое‑то совещание. Как вы себя чувствуете, мама?

– Да вроде бы ничего, спаси Господи. Что‑то случилось, Наденька?

– Да, случилось. Мама, Артем задерживается на работе, Катя с Марком еще не вернулись из Испании, и я просто не знаю, что мне делать… С Наташкой плохо, мама!

– Заболела?

– Нет, она здорова…

– Двоек опять нахватала? – с облегчением спросила Агния Львовна.

– Нет, хуже, гораздо хуже! У нее беда личного характера, и лучше все рассказать при встрече. Мама, я вас очень прошу, вызовите такси и приезжайте! Я в панике и не знаю, что мне делать, Наталья в ужасном состоянии!

– Еду.

– Постойте, мама, а деньги‑то на такси у вас есть? А то я встречу вас у подъезда и расплачусь.

– Есть деньги, есть, не волнуйся! – Агния Львовна дала отбой и тут же набрала номер вызова такси. Ей повезло: диспетчер пообещала, что машина будет через двадцать минут, а это значит, что через полчаса можно уже выходить из дома. Как раз есть время собраться и предупредить подруг. Она уложила в хозяйственную сумку кошелек, складной зонтик, вязанье, ночную рубашку, книгу, очки для чтения, зубную щетку, таблетки от давления, непочатую бутылочку корвалола, баночку с поливитаминами, бутылочку с капсулами «гинкго билоба» – новомодное средство для сосудов, которое все три подруги стали употреблять в последнее время, коробочку с таблетками специального аспирина для сосудов, теплую кофту и дорожный молитвослов. Ну, кажется, ничего не забыла… Она надела пальто, теплые зимние сапоги, а любимые зеленые туфли сунула в специально лежавший под вешалкой болоньевый мешочек и, оставив дверь своей квартиры открытой, позвонила в две соседние двери на площадке. Дома оказалась только Лика Казимировна.

– Ой, что случилось, Агуня? Ты куда это собралась на ночь глядя?

– Еду к детям, там неприятности с Натальей. А ты, Лика, сделай одолжение, возьми Таньку и посиди с ним у меня возле телефона: если дети будут звонить, скажи, что я уже выехала.

– Куда, в больницу?

– Типун тебе на язык! Наталья дома, но у нее там какая‑то беда случилась. Какая, пока не знаю. Наденька сказала, что это что‑то личное.

– Господи, из‑за личных дел сопливой девчонки ты несешься на край города в седьмом часу вечера? – Для Лики Казимировны все, что находилось на Московском проспекте за Московскими воротами, было уже окраиной. – Ехала бы завтра с утра!

– Ликуня, это же моя внучка! Опомнись, дорогая, как это я могу остаться дома до завтра? Да я от одних мыслей до утра не доживу!

– Верно, не доживешь… Ладно, езжай с Богом, а я пойду сторожить твой телефон. И сколько ты мне возле него сидеть прикажешь?

– Я тебе позвоню от детей и отпущу тебя домой.

– Все ясно! Титаник, пошли! – Лика Казимировна захлопнула свою дверь, дважды повернула ключ в замке и зашла в квартиру подруги: Титаник, прекрасно знавший дорогу, трусил впереди.

Подхватив сумку, оказавшуюся почему‑то тяжелой, – наверное, в кошельке опять скопилось много мелочи, – Агния Львовна стала спускаться по лестнице.

– Агуня! – раздалось сверху.

– Да? – Агния Львовна подняла голову.

– Ты когда вернешься? – Лика Казимировна снова вышла на площадку и перевесилась через перила.

– Понятия не имею! Сегодня уж наверняка останусь там ночевать.

– А ты все свои лекарства захватила? «Тромбоасс» взяла?

– Да‑да, взяла… Лика, не задерживай меня и не наклоняйся так низко – голова закружится! Я же тебе сказала, оттуда позвоню!

И Агния Львовна вышла из подъезда, хотя ей вдогонку еще неслись какие‑то напутственные слова подружки.

Такси, как это ни странно, уже ожидало у ворот, а пожилой таксист стоял рядом с машиной и даже предупредительно открыл дверцу для Агнии Львовны.

– Прошу, сударыня!

– Благодарю вас! – и, усаживаясь, добавила: – Как приятно слышать это нормальное русское обращение к женщине!

– А некоторые не понимают и обижаются. Куда едем?

– Московский проспект сто девяносто три. Угол Ленинского, – сказала она, когда оба уселись.

– Напротив «балеринки»? – «Балеринкой» таксисты называли памятник Ленину на Московской площади: бронзовый Ильич работы Аникушина и впрямь будто готовился исполнять какой‑то пируэт на пьедестале.

– Да, как раз напротив и во дворе.

– Вы, конечно, не из партийных и не обиделись за вождя?

– Ну что вы!

– А некоторые бабушки‑«лимонки» обижаются.

Агния Львовна знала, что «лимонками» в народе зовут старушек, поддерживающих партию Эдуарда Лимонова, но вести дискуссию на политические темы ей сейчас совсем не улыбалось; да ей и жаль было стареньких коммунисток, сослепу да от обидной жизни вступивших в партию «лимоновцев», поэтому она сделала вид, что перебирает лекарства в сумке, и ничего не ответила. Таксист, убедившись, что пассажирка явно не склонна к разговорам, тоже умолк и включил радио. Агнии Львовне повезло: исполняли музыку к кинофильму «Титаник», и это была вполне терпимая музыка, она не мешала думать. Тем более что ее очень любила Лика: когда‑то Лика Казимировна спасла из лужи тонущего слепого щенка, приютила его и назвала, по совету подруги Варежки, Титаником; теперь у нее жил уже третий щенок, но и его по традиции назвали Титаником.

Домчались они довольно быстро, большинство машин сейчас шло по другой стороне Московского проспекта, в центр – люди ехали веселиться.

– Во двор, пожалуйста, если не трудно.

– Без проблем! Заедем, тут хороший проезд. Въехали во двор, подкатили к подъезду. Пока Агния Львовна расплачивалась с таксистом, вылезала из машины и вытаскивала свою увесистую сумку, Надежда уже успела спуститься вниз и выскочила из подъезда в одной накинутой на халат шубке.

– Ох, слава Богу, вы приехали, мама! – сказала она, целуя Агнию Львовну и забирая у нее сумку.

– Так что случилось‑то?

– Ох, не спрашивайте! Такая беда, такая беда! В лифте Надежда поставила сумку на пол, нажала кнопку седьмого этажа и громко заплакала. Агния Львовна обняла ее, похлопала по плечу и сказала:

– Ну, полно, полно… Ты хоть в трех словах объясни мне суть дела.

– Мама, вчера вечером Наташкин друг Юра погиб, под электричку попал!

– Боже мой, какой ужас! Юрик Ахатов?

– Да.

– Насмерть?!

– Насмерть. Мама, вы представляете, какой это для нее удар?

– Конечно, представляю, ведь они с детского сада дружили! С ума сойти можно!

– Вот она и сходит. А я совершенно не представляю, чем ей помочь! Только плачу вместе с нею, а она от этого еще пуще заливается слезами…

– Ох, беда какая! Хорошо, что ты догадалась меня вызвать: ее сейчас ни на минуту нельзя одну оставлять, будем плакать с нею по очереди.

– Вот и я так подумала.

– Как же это случилось?

– Они всем классом ездили за город, в Кавголово, на трамплины. Катались на лыжах. Он отстал: бегал покупать в ларьке кока‑колу, а тем временем подошел поезд. И вот когда он бежал по платформе, тут электричка тронулась, и он с обледенелой платформы сорвался прямо под последний вагон!

Тут лифт остановился. Агния Львовна решительно нажала кнопку первого этажа, и они снова поехали вниз.

– Упокой… – начала было Агния Львовна, снова подымая руку ко лбу, но Надежда остановила ее.

– Мама, нам за него нельзя молиться.

– Это почему?

– Он в ислам перешел.

– Что за вздор! Хотя да, его отец ведь татарин.

– Ну да. Вся их семья теперь правоверные мусульмане. Вот ему и дали имя Юсуф. Я сначала даже понять не могла, о ком Наташка рыдает и бормочет: «Юсуф, Юсуф…» Потом уж она мне сказала, что Юрик теперь Юсуф, а не Юрий. Это для нее еще один удар, ведь за него даже нельзя молиться, нельзя и панихиду заказать.

– Панихиду – нельзя, но келейно молиться можно и нужно.

– Надо Наташке сказать, для нее это будет утешение. А хоронить его будут по мусульманскому обряду. Ребята уже сказали ей по телефону.

– Ох, беда, беда! Надюша, а он что… прямо на глазах у ребят погиб?

– Нет, нет! Это пассажиры последних вагонов рассказывали потом, они все видели: как он поскользнулся, руками только успел взмахнуть, бутылки с колой выронил и исчез. А наши ребята все сели в один из первых вагонов. Электричка вдруг дернулась и остановилась. Кто‑то в последнем вагоне рванул стоп‑кран. Поезд долго стоял, пока приехала скорая, милиция. По радио объявили, что произошел несчастный случай, и просили пассажиров сохранять спокойствие. Потом, спустя минут двадцать, по радио объявили, что тех, кто знает Юрия Ахатова, просят выйти из вагона и подойти к милиционерам: это у Юрика в кармане куртки нашли его паспорт, ему ведь уже четырнадцать было…

– Уже четырнадцать БЫЛО. А пятнадцать не будет… – проговорила шепотом Агния Львовна и тоже, наконец, заплакала.

Лифт остановился на первом этаже. В подъезде никого не было, и Агния Львовна попросила:

– Не нажимай пока кнопку, давай тут постоим, и ты мне до конца все расскажешь. Тебе не холодно?

– Да что вы, мама, какой холод! Мне не до холода… – Под накинутой шубкой Надежда дрожала всем телом. – Ну вот, ребят всех допросили, сняли показания и отпустили. Но тело Юрика Наташка не видела: ребята молодцы, они ее не пустили, хотя она рвалась: на опознание пошли только двое старших, мальчик и девочка, у которых уже были паспорта.

– И как же она до дома добралась после всего этого?

– Подружки ее проводили до самых дверей и сдали мне с рук на руки.

– Это они тебе все рассказали?

– Нет. Они даже из лифта не выходили, кнопку держали: увидели, что я открыла дверь, поздоровались‑попрощались и тут же уехали. Я только успела заметить, что лица у них тоже несчастные и заплаканные. Да мне не до расспросов было – я подхватила Наташку и в дом повела.

– Понимаю…

– Вчера она так рыдала, так рыдала, мама, что я дала ей снотворное и легла с нею спать. Всю ночь она, не просыпаясь, то и дело принималась стонать и всхлипывать. Сегодня я ее в школу не пустила и сама не пошла на работу.

– Она хоть ела что‑нибудь?

– Ни крошки! Ни вчера, ни сегодня… Только воду пила. Ну что, поднимемся в квартиру, мама? Нельзя Наташку надолго одну оставлять.

– Да, поедем.

Они поднялись на лифте, и Надежда ключом открыла дверь. В квартире пахло валерианкой и звучал тенор.

– Паваротти? – удивилась Агния Львовна и вопросительно поглядела на невестку.

– «Памяти Карузо», – шепнула та. – Наташка без конца слушает.

Агния Львовна подумала, что Паваротти – это не так плохо, хоть это и не самая веселая его вещь.

– Ты поди‑ка, Надюша, приготовь нам с Наташкой что‑нибудь поесть.

– Так она же не ест ничего, мама!

– Ш‑ш‑ш… А ты все равно приготовь на всякий случай.

– Поняла, мама! Пиццу с молоком будете?

– Ох уж эта ваша пицца…

– Так Наташка же ее любит… Вдруг она захочет поесть?

– Ну ладно, приготовь пиццу.

Надежда пошла на кухню, а Агния Львовна аккуратно и неспешно разделась и переобулась в свои зеленые туфли. Потом она позвонила к себе домой и отпустила Лику и Титаника с поста, предупредив, что останется ночевать у детей и вообще неизвестно сколько у них пробудет. После этого она перекрестилась, сказав: «Благослови, Господи!» – и пошла в комнату внучки. Постояла недолго возле дверей, послушала доносящийся из‑за них рыдающий голос Лучано Паваротти, дождалась конца песни, постучала и, перекрестившись, сразу же вошла.

Наталья сидела за письменным столом, заваленным какими‑то пестрыми безделушками, а перед нею стояла фотография Юрика Ахатова в рамке; на рамку был намотан черный Наташкин шелковый шарфик и завязан на углу большим грустным бантом; рядом, в маленькой фарфоровой, синей с золотом, вазочке стояли три высохшие почти до черноты темно‑красные розы. Паваротти снова запел «Памяти Карузо».

– Наташенька!

Внучка обернулась. Лицо у нее было распухшее от слез и совершенно мокрое, даже пряди волос свисали вдоль щек мокрыми сосульками.

«Плачет – это хорошо!» – подумала Агния Львовна.

– Булочка! – жалобно воскликнула Наталья и протянула к Агнии Львовне руки. Бабушка быстро подошла к ней, обняла и прижала ее голову прямо к сердцу. Внучка заплакала горько и громко, и в этом положении обе они оставались до тех пор, пока всхлипывания Наташи не стали реже и не перешли, наконец, в глубокие и редкие вздохи. Тогда только Агния Львовна отстранила внучку, чтобы посмотреть на ее красное лицо, на котором всегда сияющие серые глаза превратились теперь в две узкие щелочки между слипшимися ресницами.

– Бедная моя детка! Мама мне все рассказала…

– Булочка, что мне делать? Так больно, так больно вот тут! – Наталья прижала к середине груди обе руки.

– Прежде всего сейчас мы с тобой пойдем умоемся – я с дороги, а ты с горя. Паваротти пусть пока отдохнет немного, ладно? Потом я что‑нибудь перекушу: дома я поесть не успела, а мне пора лекарство принять. Я буду ужинать, а ты посидишь рядом и все мне расскажешь по порядку.

Наташа неуклюже поднялась со своего вертящегося стула, цепляясь за бабушку, и та, поддерживая внучку за талию, повела ее в ванную комнату. Там она своими руками долго умывала ей лицо холодной водой, а потом осторожно промокала полотенцем воспаленную розовую кожу.

– Ну вот, а теперь – на кухню! Пошли поглядим, что там твоя мама приготовила.

– Булочка, я есть совсем не могу!

– Детка, да о чем речь? Разве же я изверг какой – затыкать человеку в горе рот куском пиццы?

– Почему именно пиццы? – удивилась Наталья.

– Да у мамы ничего готового под рукой не оказалось. Я ее спросила, покормит ли она меня, а она говорит, ничего нет, кроме пиццы: отец вчера купил для Наташки, а она не ест. Все понятно: ты есть не можешь, мама расстроилась и не может готовить – так уж придется мне давиться пиццей!

– Ты не любишь пиццу, Булочка?

– Я больше пироги люблю.

– Кто ж их не любит…

Они подошли к кухонному столу; на нем уже стояла пышущая жаром толстая «американская» пицца с ветчиной и сыром, две тарелки и две кружки.

– Мама, я есть не буду! – возмущенно воскликнула Наталья, отодвигая свой прибор.

– Не приставай к ней с едой, Надюша! Что это ты в самом деле? Молочка вот можешь налить, может, наша бедная девочка и сделает глоток‑другой. Слезы так обезвоживают организм! Но только, пожалуйста, не заставляй человека есть насильно!

– Да не буду, не буду! – сказала Надежда и вообще ушла из кухни, чтобы не расстраиваться еще больше, глядя на голодающую над пиццей Наташку.

– Булочка! Как же ты все понимаешь!

– Ну, еще бы мне за свою жизнь не понять, что такое настоящее большое горе! Очи всех на тя, Господи, уповают…

Агния Львовна дочитала молитву, и они уселись за стол. Пицца была предусмотрительно разрезана на четыре части, Агния Львовна одну из них подцепила лежавшей рядом лопаточкой и переложила на свою тарелку.

– Господи, как же я проголодалась! – сказала она, шумно вдыхая запах пиццы. Взяла нож, вилку, отрезала самый уголок и положила его в рот. – М‑м‑м! До чего же вкусно! Даже пицца мне нравится, так я проголодалась!

– А мне и смотреть на нее как‑то… неприятно, – задумчиво сказала Наталья.

– Ну еще бы! – понимающе кивнула Агния Львовна, отхлебывая из кружки молоко. – Неужели ты думаешь, я не знаю, как это бывает в горе, когда и мысли‑то о еде в голову не приходят? Я вдова, не забывай: я любимого мужа потеряла, с которым сорок с лишним лет вместе прожила.

– Дедулю, – кивнула Наталья.

– Да. Жизнь у меня длинная, много родных и друзей пришлось похоронить… А давным‑давно, еще в школьные мои годы, у меня друг умер от скарлатины, мы с ним с первого класса дружили. Я тогда совсем девчонка была, даже младше тебя. Ох, какое же горе было, я тогда целыми днями плакала! Думала, что это горе на всю жизнь…

– Значит, ты меня понимаешь, бабушка?

– Конечно, понимаю, детка! Я даже помню, как мне тоже тогда кусок в горло не лез. Съешь, бывало, кусочек хлебушка или пирожок какой, и все…

– Ты пирожки ела, Булочка? – удивилась Наташа.

– Ну да! Горе горем, а молодой организм своего требовал. Природа – она мудрее нашей психики. Психика говорит: «Глупо есть, когда такое страшное горе!» А желудок ей, психике, совершенно резонно отвечает: «Так ведь голодовку с горя объявлять еще глупее!». Главное, Наташенька, не идти против природы: природа сама подскажет, когда что надо делать – когда поесть, а когда и попоститься.

– Вот так все просто?

– Ну конечно! Нельзя придавать слишком большое значение таким пустякам – ест человек в горе или не ест. Когда горе искреннее и глубокое, это абсолютно неважно!

– Знаешь, Булочка, я бы кусочек пиццы, наверное, съела… Только маленький.

– А кто ж тебе не дает? Ешь на здоровье. Только запей молоком, а то после долгого воздержания на сухую никакая самая мягкая пицца не полезет. В школу сегодня не ходила?

Наталья что‑то промычала и отрицающе помотала головой – рот ее был занят.

– Ну и правильно. В горе надо быть с близкими людьми, а не на публике!

– Не на публике… – Наташка отставила пустую кружку и задумалась. – Хорошо, что вы все со мной. И хорошо, что Катюхи нет – ей вредно волноваться.

– Да, Катеньке мы потом все расскажем.

– Бабушка, а ты сегодня у нас ночевать останешься?

– Останусь.

– Это хорошо! Ты со мной ляжешь?

– Если пообещаешь, что не будешь подсовывать под меня свои холодные ноги.

– Я постараюсь, Булочка! – улыбнулась Наталья. – Ты поговоришь со мной, пока я не усну?

– Конечно, поговорю. Я ведь для того и здесь.

– Ой, Булочка, как же ты хорошо сделала, что приехала! Пойдем теперь ко мне в комнату?

– Пойдем, детка.

– А ты чего свою пиццу не доела?

– Да что‑то аппетит пропал. А ты ее прихвати с собой, мы потом доедим. А я молоко возьму, мне лекарство свое надо принять и запить.

Они встали из‑за стола, Агния Львовна прочла благодарственную молитву, мысленно добавив благодарность за то, что удалось покормить внучку.

В своей комнате Наталья сразу же снова села перед портретом Юсуфа, а бабушка взяла стул, поставила его рядом и тоже уселась лицом к траурному портрету.

– Я тебя не стану расспрашивать, Наташенька, как все это случилось. Мне мама уже все рассказала. А ты мне лучше другое расскажи…

– Что рассказать, бабушка? – дернулась Наталья. – Разве я сейчас могу о чем‑нибудь другом думать?

– А надо бы и о другом вспомнить, детонька. Юрик короткую жизнь прожил, и это тяжело сознавать, особенно такой старухе, как я. Он прожил хоть и короткую, но всю свою жизнь, и ты почти всегда была рядом с ним. И, знаешь, ему обидно будет, если ты только о его последнем дне станешь вспоминать и думать. Ведь было же и другое?

– Да, верно… Ты права, Булочка, у нас с ним было так много хорошего! – И слезы опять полились из глаз Натальи. – Но я все‑все помню! И мне так жаль минувшего!

Агния Львовна достала из кармана платок и вложила его в ее руку.

– Вытри слезы. Да нет, я думаю, многое, конечно, уже забылось… Вы же столько лет дружили!

– Ну что ты, Булочка! Я все‑все помню!

– Неужели ты помнишь даже, как вы познакомились? – не поверила Агния Львовна. – Вам тогда лет по пять было. Да нет, навряд ли ты помнишь свой первый день в детском садике!

– А вот и помню, Булочка, вот и помню! Вот как раз первый день я очень даже хорошо помню! – сквозь слезы улыбнулась Наталья.

– А тогда расскажи!

– Я очень хотела поскорей пойти в детский сад, потому что Катя много про него рассказывала. Но я волновалась и трусила ужасно! Мама немного посидела со мной, чтобы я не сразу одна осталась, а потом Ольга Петровна, наша воспитательница, повела меня знакомиться с ребятами. Вся группа как раз в садике гуляла. Ольга Петровна сказала всем, что я новенькая, и дети меня окружили, стояли и смотрели на меня разинув рты. А я стояла посередке и страшно стеснялась. Тут Юрка подошел ко мне и хотел подарить майского жука. Живого! Он мне его протянул, а жук вдруг затрещал и начал крылья подымать: я испугалась и заревела. Жук тоже испугался и улетел, а Юрка заревел, потому что ему жука стало жалко. Так мы стояли и ревели друг на дружку! – Наташка тихонько, как‑то неуверенно засмеялась. – Смешные мы были маленькие…

– И после этого вы подружились и стали не разлей вода!

– Точно!

– И он тебе не только жука потом дарил. Вот этого Зеленого Ежика я тоже хорошо помню! – Агния Львовна взяла из лежавшей на столе пестрой груды маленького зеленого резинового ежика: старенький ежик уже полинял и пошел пятнами от времени, пищалка у него в животе давно поломалась, выпала и затерялась. – Это был, кажется, подарок Юрика на твой день рождения?

– Нет, на Новый год. Этот ежичек у меня долго‑долго жил под подушкой! Я без него уснуть не могла. Помнишь, Булочка?

– Еще бы мне не помнить! Однажды мы поехали на дачу в Оринку, а ты своего ежика дома забыла. Сколько рева было! Пришлось папе пообещать, что он пришлет его тебе по почте.

– Ой, а я этого не помню! Как же ты запомнила, бабушка?

– Ну, так ведь это мне пришлось каждый день на почту ходить за посылкой, вот я и запомнила. И этот ежик у тебя под подушкой так и жил до самой школы.

– Дольше, Булочка, гораздо дольше! Я его днем в стол прятала, чтобы Катька не дразнилась, а перед сном доставала и потихоньку под подушку перепрятывала!

– Тогда у Ахатовых еще не было своей дачи, и Юрика иногда привозили к нам в Оринку и оставляли на недельку.

– Да, это были такие счастливые дни! Мы с ним построили дом на нашей березе и в нем играли. Помнишь, бабушка?

– Помню, Наташенька, помню!

– И как это мы ни разу оттуда не свалились?

– Так его же твой папа потихоньку от вас укрепил, а вы и не заметили!

– Хитрый какой!

– Не хитрый, а заботливый.

– Точно! Этот дом у нас попеременно был то корабль, то заколдованный замок на горе, то жилище эльфов.

– Ну, это уже позже было, когда вы в школе учились и начали читать фэнтези про хоббитов и про эльфов.

– Да, верно. А в школе мы с первого класса на одной парте сидели. Пока Ахатовы не переехали в другой район и Юрка не пошел в другую школу…

– Вы, наверное, в школе с ним никогда не ссорились?

– Ой, да ну что ты, бабушка! Еще как ссорились, даже дрались! Это уже потом, когда мы подросли, он начал меня от всех защищать. А я ужасно злилась и говорила ему, что мне защитники не нужны, сама справлюсь!

– А ты и справлялась! Мамы твоих одноклассников‑мальчишек частенько, помнится, на тебя жаловались. Было такое?

– Было… Но все равно мне было приятно, что у меня есть свой персональный защитник. Это уже когда мы постарше стали, класса с третьего. А еще Юрик портфель мой носил от школы и до самого дома. Каждый день, туда и обратно. Он за меня и контрольные по математике писал…

Надежда несколько раз заглядывала в комнату и спрашивала, не надо ли им чего‑нибудь, не хотят ли они перекусить? Но они не хотели, хотя пиццу доели и молоко допили. Они сидели рядышком, перебирали оставшиеся от Юрика подарки и вспоминали, вспоминали…

Пришел Артем, зашел к ним, поцеловал мать и дочь, и на цыпочках удалился.

А они все разговаривали… Музыку выключили, чтобы она не мешала вспоминать.

– А что это за черные розы у тебя тут стоят? – спросила Агния Львовна.

– Это, бабушка, розы из его последнего букета на мой день рождения. Я их буду хранить всю оставшуюся жизнь!

На это Агния Львовна ничего не сказала.

Перед ужином они еще раз зашли в ванную, Наташа смыла следы слез и вышла к столу. Они поужинали все вместе, а потом бабушка с внучкой снова вернулись в комнату Натальи, помолились и легли спать. Они еще немного пошептались в постели, но измученная Наташка очень скоро крепко уснула. Тогда Агния Львовна тихонько поднялась и вышла к детям на кухню.

– Ох, мама, ну что бы мы без вас делали? – сказала Надежда, обнимая ее. – По‑моему, она уже почти в норме.

– Сегодня, во всяком случае. Но завтра все может начаться сначала.

– Но ты же ведь уедешь от нас до похорон? – С тревогой спросил Артем.

– Придется остаться. Ну да я ведь все необходимое с собой прихватила. А когда похороны?

– Наталья сказала, послезавтра.

– Странно… Если его хоронят по мусульманскому обычаю, то уже должны были предать тело земле: в исламе, насколько я знаю, полагается совершать это в тот же день, и притом до заката…

– Может быть, каких‑нибудь родственников ждут издалека? Или проблемы возникли из‑за опознания?..

– Может быть. Вы ведь тоже пойдете?

– А как же! Это же суббота, выходной, вот все вместе и поедем на машине. Венок надо будет заказать с надписью…

– Венка никакого не надо и надписи тоже. Я завтра схожу на рынок и куплю розы. Наталья должна положить на могилу друга просто букет роз, а не венок.

– Вы, мама, как всегда, правы! – сказала Надежда.

* * *

В тихих беседах бабушки с внучкой проходило время. А еще они вместе пекли пироги: это семейное занятие действовало на Наталью как‑то успокаивающе. Ну и от пирожков она не отказывалась.

Прервав отпуск, прилетела старшая сестра Катя – Артем нечаянно проговорился, что у младшей сестры такое горе, вот она и настояла на немедленном возвращении, хотя Марк был против. Теперь она тоже, по очереди с бабушкой, в обнимку сидела с Наташей перед портретом бедного Юсуфа и утешала ее как могла.

Потом были похороны. Агния Львовна сама с утра съездила на станцию метро «Звездная» – на Южный рынок, и там купила четырнадцать темно‑красных, почти черных роз.

– Спасибо, бабушка, – сказала Наталья, сквозь слезы глядя на розы. – Ты знаешь, они почти такие же… – И она посмотрела на сухие розы, стоявшие в вазочке возле портрета Юрика‑Юсуфа. Слезы градом покатились из ее глаз. – Бу‑лочка‑а‑а!

Наташка уткнулась в бабушку, рыдая и коля шипами сквозь целлофан себя и ее. Агния Львовна терпела сколько могла, а потом осторожно высвободилась из объятий внучки.

– Знаешь что, Наташенька? А я бы на твоем месте вот эти сухие розы спрятала в середину твоего букета и положила их Юрику на могилку.

– А ты думаешь, ему это будет приятно? Я их хотела оставить на память…

– Лучше оставь их на его могилке. Это будет прощальный знак любви.

– Булочка! Как ты все правильно понимаешь! Вот почему ты такая мудрая?

– Живу долго, Наташенька, вот почему.

На кладбище никто из старших с Натальей не поехал. Это одноклассники Юрика так решили – не приводить с собой на похороны родителей. За Наташей зашли подружки и увели ее, пообещав, что вечером, когда все кончится, они же и проводят ее домой.

Вечером Наталья вернулась продрогшая, с мокрыми ногами и, естественно, с красными глазами. Мать напоила ее горячим чаем с мелиссой и медом, бабушка отвела в постель и улеглась вместе с нею. В чай Наталье добавили остатки бабушкиного корвалола, и в эту ночь она уснула сразу же и без всяких разговоров. На другой день она встала рано утром, собрала сумку и пошла в школу.

– Теперь ей будет с каждым днем становиться легче! – обнадежила заехавшая проведать сестру Катя.

– Ты права, Катюшенька. Самое страшное позади, – сказала Агния Львовна. – Ты себя‑то побереги – вон у тебя уже загар начал сходить!

– Да его и не было, бабушка! Мне Марковкин не разрешал загорать на пляже. Он где‑то вычитал, что беременным нельзя загорать.

– Прав твой Марковкин. Да, такова наша жизнь – одни уходят, другие приходят… И, кажется, я могу теперь уже ехать домой.

– Конечно, бабушка, езжай! Тебе теперь тоже отоспаться надо.

– Я так вам благодарна, мамочка! – сказала Надежда, провожая свекровь. – Вы такая мудрая!

– Спасибо на добром слове, но я это уже слышала от Наташки! Ну, полно, полно… Если что – звоните, девочки!

– Наша бабушка всегда на посту! – серьезно сказала Катя.

– На посту, – кивнула в ответ Агния Львовна.

* * *

История эта имела неожиданный конец, и мы, забегая вперед, поведаем о нем. Летом у Катерины с Марком родился сын, названный Максимом, Наташка стала крестной своего племянника и ужасно этим гордилась. Агния Львовна тоже радовалась правнуку, но нянчить его ей не приходилось – хватало нянек и без нее. Осенью она и ее подруги Лика Казимировна и Варвара Симеоновна вернулись из Оринки, их дачный сезон закончился. Уже расставлены были по местам накопленные за лето соленья и варенья, уже и тополь за окном облетел… И тут однажды позвонила Катерина. Голос у нее был не то чтобы взволнованный, но какой‑то такой, будто она с трудом сдерживала гнев.

– Бабушка! Ты можешь прямо сейчас поехать со мной к родителям? Я за тобой заеду.

– Могу, если очень надо. А что случилось, Катюшенька?

– Очень надо. Подробности потом расскажу.

– С Натальей что‑нибудь?

– Ас кем же еще?!

– Она здорова?

– Пока здорова!

– Что значит «пока»?

– А вот узнаешь! И она у меня узнает! Одевайся, бабушка, я минут через пятнадцать буду у подъезда.

– Мне с ночевкой собираться?

– Нет‑нет, я потом отвезу тебя обратно домой. Собирайся налегке.

Взволнованная Агния Львовна наскоро собралась, взяв с собой только домашние тапочки и корвалол, и спустилась вниз поджидать Катюшу во дворе.

Во двор аккуратно въехал роскошный автомобиль, и, несмотря на волнение, Агния Львовна с удовольствием созерцала очень красивую, ухоженную и хорошо одетую молодую леди за рулем дорогой заграничной машины. Агнии Львовне очень нравилось, что Катя с мужем Марком добились в жизни больших успехов. Конечно, тут еще и случай сыграл свою роль: ну кто бы мог подумать лет десять назад, когда Катя заканчивала свой финансово‑экономический институт, что ее бухгалтерская профессия окажется востребованной, дефицитной и очень хорошо оплачиваемой? Даже Марк, скромный архитектор, каких в Петербурге было пруд пруди, никогда бы не смог поднять собственное дело, если бы не толковое и умное финансовое руководство Катерины и ее связи: это она сумела организовать ему для начала крупный кредит на самых выгодных условиях, фирма Марка строила дачи по его собственным проектам. Гордилась Агния Львовна внучкой, что уж тут скрывать, гордилась…

Катя распахнула дверцу, и Агния Львовна уселась на пассажирское сиденье, большое и удобное, как кресло в гостиной.

– Ты без Максимки! – сказала она разочарованно, взглянув на заднее сиденье.

– Ему нельзя волноваться, я его дома с папкой оставила.

– Ну, правильно сделала. Рассказывай, что там опять стряслось с Наташкой?

– Нет, бабулечка! Я уж потерплю и расскажу все, когда мы все вместе соберемся и Наташка явится домой: я все расскажу, но только глядя ей, паршивке, в глаза!

Агния Львовна не стала спорить, но и гадать тоже не стала. Наталья существо неожиданное, и наверняка умница Катя знает что делает, успокоила она себя.

Они приехали на Московский и поднялись в квартиру Артема и Надежды.

– Наталья дома? – с порога спросила Катерина, пропуская вперед бабушку.

– Еще нет, но сейчас должна подойти: у нее сегодня театральный кружок.

– Вот будет ей сегодня театр! Уж я ей устрою бенефис! – проворчала Катерина, снимая сапожки на высоченных каблуках и доставая из ящика под вешалкой свои тапочки. – Прима погорелого театра!

– Да что случилось‑то?

– Потом, мама, потом! Наберись терпения. Потттли на кухню пить чай. Как ни пытались Надя и Агния Львовна разговорить Катю и хоть что‑нибудь проведать заранее – она была непреклонна: «Только при Наталье!» Пришел с работы Артем, но и ему Катя сказала только, что будет серьезный разговор с Наташкой, а дальше молчала как партизан на допросе.

И вот, наконец, появилась Наталья. Услышав ее возню в прихожей, Наденька жалобно попросила:

– Катюша, ты хоть поужинать‑то ей дашь?

– Ни в коем случае! Я из‑за нее столько паэлий на ужин не съела – перебьется и она на этот раз!

– При чем тут паэлья? – удивилась Надежда – Это же твое любимое блюдо, а не Наташкино – она пиццу любит.

А вот Агния Львовна тихо ахнула, мгновенно связав паэлью с Испанией, с прерванным отдыхом Кати и Марка.

В кухню вошла Наталья, сияющая, свежая, с осеннего ветра, с искринками мелкого дождя в пышных русых волосах.

– Всем привет! Вся семья в сборе, вот здорово! Только Марка и Максимки не хватает.

– Будет тебе и Марк, – пообещала Катерина. – А ну‑ка проходи и садись, актриса ты наша доморощенная!

– Катя, ну дай же ты сначала поесть ребенку! – возмущенно сказала Надежда, доставая из духовки пиццу. – Садись, Наташенька, перекрестись и ешь, ты же устала и замерзла, наверное.

– Мама, я же просила! – грозно сказала Катерина и выхватила тарелку с пиццей из‑под носа у Натальи.

– Ну, я ведь только…

– Не надо ее отвлекать. Ну‑ка, Наташечка, расскажи нам, что случилось с твоим другом детства Юриком Ахатовым, которого ты в последнее время почему‑то звала Юсуфом?

Наталья побледнела.

– Ну вы же знаете… Он принял ислам и потому стал Юсуфом. А потом… Потом… – тут голос Натальи задрожал, а глаза налились слезами. – А потом он погиб… Ты же все знаешь, Катя!

– Вот именно, что все!

– Катюша, зачем такая жестокость? – начала было Надежда, но Катя ее перебила:

– Мама, помолчи, пожалуйста, минутку, не мешай! – И она снова гневно уставилась на сестру. – Наталья! Так Юрик Ахатов погиб, под электричку попал?

– Ну да, ты же знаешь, Катя! Как это бессердечно с твоей стороны – напоминать об этом… А еще единственная сестра! – Наталья встала из‑за стола и хотела уйти.

Но Катерина вскочила с места и перехватила ее за руку.

– Сядь! Сейчас же сядь на место! – Испуганная Наташка села на место и притихла, а Катя встала над нею, держа руки на ее плечах и крепко прижимая ее к стулу. – Слушайте все! Так вот, сегодня в обеденный перерыв я вышла на Невский. Иду это я от Дома книги к Малой Конюшенной, хотела в христианский магазин «Слово» зайти, а навстречу мне идет живой и невредимый Юрик Ахатов!

– Как это? – спросил Артем. – Это как понять – «живой»?

– Ой! Не может быть! – испуганно воскликнула Надежда. – Привиделось тебе?!

– Я могу тебя свозить на его могилку, – печально сказала Наташа и поглядела на сестру большими, налитыми слезами и болью глазами.

– Какая могилка, когда я его живого видела?!

– Ой, Катя! Да ведь ты просто обозналась! Это какой‑то другой мальчик тебе навстречу попался, просто очень похожий на бедного Юрика! – воскликнула Наташа и заулыбалась.

– Опять театр: «Увы, бедный Йорик!» То есть Юрик. Своди, своди меня на его безвременную могилку, сестрица! Хочешь, прямо сейчас и поедем? Одевайся!

– Ну тебя, Катька! Никуда я не поеду, да еще вечером. Мало ли кто кому привидится… Мам, ну дай же мою пиццу, а? Есть так хочется!

– Мама, убери ты эту пиццу по‑хорошему, прошу тебя! А то я ее сейчас по стенке размажу! – закричала Катерина.

– Родную сестру – по стенке? – ахнула Надежда.

– Да не сестру, а пиццу! Наталья, если ты сейчас же во всем не признаешься, я сама отволоку тебя на могилку бедного Юсуфа, прямо в Александровский сад!

– А при чем тут Александровский сад? – удивился Артем.

– Сейчас поймете! «Видения» говоришь, Наташечка? Так вот, я сразу же остановила Юрика, и мы с этим «виденьем‑привиденьем» пошли в кафе и там почти час разговаривали, я чуть с обеда на работу не опоздала. Ну, ты же у нас и стерва, Наталья! Понимаете, они поссорились с Юриком, и эта негодяйка решила его похоронить! Она устроила целый спектакль и всем нам расписала и дала в нем роли! И мы, как идиоты, играли эти роли, каждый свою: бабушка примчалась и спала у нее в ногах…

– Ну, уж и в ногах! – пробурчала Наталья.

– Молчи! Как ты могла так с нами поступить, Наталья? Меня из Испании выдернула…

– А я тебя не звала!

– И звать не надо было! Я, дура, сама примчалась утешать и поддерживать единственную сестру. Бабушку не пожалела, мать с отцом на уши поставила! Режиссерша сопливая!

– С ума сойти! – воскликнула Надежда, хватаясь за щеки. – Так это был спектакль?!

– Ну да! Наконец‑то до вас дошло, – сказала Катя, села на стул и пододвинула к себе Наташкину пиццу. – Все мы ей подыгрывали в ее дурацком спектакле. А больше всех, конечно, Юрке досталось, ему вся школа проходу не давала: «Спи спокойно, бедный Юсуф!»

– Стойте, девочки! Так, выходит, и сам Юрик про это знал? – спросил Артем.

– Еще как знал! Ее подружки, такие же стервочки, объявили всему классу о гибели Юрика‑Юсуфа и устроили ему показательные похороны. С цветами, венками и речами.

– Как? – обалдело спросила Надежда.

– Просто. Символические похороны у памятника Пржевальскому в Александровском саду. А перед тем они еще отпечатали на принтере траурные извещения и развесили по всей школе. В извещении было объявлено, что Юрий Ахатов сменил имя на Юсуфа и под этим именем его и хоронят. В назначенный час у памятника собрались безутешная подруга Юсуфа – вот она! – а с нею такие же безобразницы ее подружки, все до одной с букетиками, и целая толпа одноклассников и просто любопытных из их школы. Читали какие‑то скорбные надгробные речи, причем некоторые даже в стихах. Наталья в черном стояла с черными розами наперевес и рыдала, а подруги ее утешали. Юрик речей не слышал, он издали, из‑за деревьев подглядывал. Потом, когда все разошлись, он подошел и увидел: под мордой верблюда Пржевальского кучей лежат цветы, а сверху черные розы, перевязанные лентой, а на ленте надпись: «Спи с миром, бедный Юсуф». И это еще не все! С тех пор регулярно эта надпись на памятнике Пржевальскому повторяется – кто‑то пишет ее мелом у ног верблюда. Интересно, кто бы это мог быть?

– Ну, не одна я… – начала было Наталья, но Катерина на нее только глянула, и та примолкла.

– И вот теперь, если вы спросите у ребятишек, играющих в Александровском саду: «Как зовут верблюда Пржевальского?» – они вам ответят четко и определенно: «Юсуф!» Вот такая вот история! – Закончив рассказ, Катерина принялась за пиццу.

В кухне повисла тишина. Нарушила ее Надежда.

– Наташа! Да как же ты могла такое сотворить, девочка? – спросила она сокрушенно. – С Юриком и со всеми нами?

Наталья встала с места и пошла к дверям. У самых дверей кухни она обернулась и сказала проникновенно, горько и значительно:

– Вам этого не понять!

– А ну вернись! – крикнул отец и рванулся за нею, но Натальи уже и след простыл, только по коридору прозвучал топоток.

– Сядь, сынок! – сказала Агния Львовна, и Артем послушно сел: собственно, он и не знал, зачем он хотел бежать за Натальей.

– Весь дом на уши поставила, всех подруг и друзей подключила! Такое шоу устроила, негодяйка! – доев пиццу, снова закипела Катерина.

– Да… Талант несомненный! – сказала Агния Львовна. – Катюша, ты что, бросила кормить Максимку грудью?

– Нет. С чего ты взяла, бабулечка? – удивилась Катя.

– В таком случае перестань волноваться, а то молоко сквасишь.

– Ох, бабушка! Вечно ты Наташку защищаешь!

– Я разве защищаю? Я ни слова в ее защиту еще не сказала. Я только отметила ее несомненную театральную одаренность, ее талант.

– Мама, ну при чем тут ее таланты? – возразила Надежда. – Такое издевательство она над бедным мальчиком устроила! Заживо похоронила! Это же грех какой!

– Не преувеличивай, Надюша, греха тут особого нет: хоронили‑то они все‑таки несуществующего Юсуфа, а не Юрика.

– Ну а какая разница? Он же ислам принял и стал Юсуфом! – сказал Марк.

– Да не принимал он никакого ислама! – засмеялась Агния Львовна. – Неужели вы не поняли, с какого боку тут ислам?

– Нет. Ас какого он боку? – удивился Артем.

– Она для того и перевела Юрика в ислам, чтобы мы за него не вздумали панихиды заказывать и записки за упокой подавать.

– Ой, а ведь это похоже на правду! Жаль, я не догадалась его спросить, почему он вдруг Юсуфом стал! – воскликнула Катя. – Вот был бы ужас, если бы мы за него панихиды и сорокоусты заказывали! Ну это надо же, какая паршивка – все предусмотрела!

– Предусмотрела… Но тут еще надо разобраться, может быть, есть и другая причина в этом Наташкином переводе Юрика в ислам.

– Какая?

– А та, с которой вообще началась вся эта история. Мы еще не выяснили вину самого Юрика.

– Юрика? При чем тут Юрик? Чем же Юра‑то виноват?! – возмутилась Надежда. – Столько лет дружили, и на тебе! Похоронила!

– Под верблюдом! – уточнила Катя. – И черные розы сверху положила!

– А давайте, мои дорогие, оставим пока Наталью в покое и выясним, что же все‑таки произошло между нею и Юрием Ахатовым?

– Она ни за что не скажет, – вздохнула Надежда. – Хотела бы – давно бы сказала хотя бы бабушке. А тебе, Катюша, Юрик не сказал, из‑за чего они поссорились и почему Наташа так на него рассердилась?

– Ну… Он в основном на нее жаловался, – сказала Катя и задумалась. – А, в самом деле, что ж он про себя‑то ничего не сказал? Чем‑то же он ее обидел, надо думать?

– Одно из двух: либо он ни в чем своей вины не видит, либо вина эта так велика, что ему и сказать о ней стыдно, – сказала Агния Львовна.

– Вон оно что! – протянул Артем. – Ну, если он всерьез Наташку обидел, я ему голову отвинчу!

– И похоронишь под верблюдом Пржевальского! – сказала Катя, поднимаясь. – Ладно, вы тут сидите, пейте чай, а я поехала к Юрику! Я у него на всякий случай адрес и телефон догадалась взять. Надо эту историю до конца распутать, и я ее распутаю! Ох, бедные мои ноги…

– Ты же на машине, – резонно заметила Агния Львовна. – Поезжай в тапочках!

– Ты что, бабулечка? А вдруг меня гаишники остановят – как я выйду к ним в тапочках? Это как же я буду выглядеть? Да меня первый же гаишник по полной оштрафует, если я предстану перед ним в таком виде!

– Может, лучше поехать мне и поговорить с ним как мужчина с мужчиной? – предложил Артем.

– Нет, папа. У нас с ним вроде бы получился разговор по душам, ну так мне его и заканчивать. Вы Наташку без меня пока не трогайте, ладно?

– Да не тронем, не тронем. Ей уж сегодня досталось! – успокоила ее Надежда.

* * *

Катя вернулась через полтора часа, веселая и довольная.

– Ну что? – спросила Надя, впуская ее в прихожую. В дверях кухни стояли Агния Львовна и Артем.

– Погодите, дайте разуться. Зовите нашу актрису, я ей покаянное письмо от Юрика привезла!

– Вот так, значит? – спросил Артем.

– Вот так, папа! И мало еще этому Юсуфу досталось от нашей Наташки. Конечно, такое шоу с похоронами под верблюдом никто другой бы не додумался устроить, кроме нашей паршивки, но он был наказан за дело! Молодец сестренка!

– Где письмо? – спросила, подходя к сестре, подслушивавшая под дверью кухни Наталья.

– На, держи! Прочтешь – приходи чай пить! Все обвинения с тебя снимаются!

– А я никогда и не чувствовала себя виноватой! – нахально заявила Наташка, выхватывая из рук сестры письмо и ретируясь с ним в свою комнату.

– Так в чем же там было дело? – спросила Агния Львовна, когда все уселись за кухонный стол.

– Да, давайте‑ка я вам быстренько расскажу, чтобы потом Наташку не смущать. Ну, про программу растления школьников под видом сексуального образования вам рассказывать не надо?

– Лучше не надо! – сказала Надежда, содрогнувшись.

– Короче, им внушают, что ранний секс – дело, так сказать, житейское и нормальное. Вот Юрик и решил, что им с Наташкой тоже пора это дело начинать. А Наташка, молодец, заявила ему, что, во‑первых, не чувствует себя готовой начать взрослую жизнь женщины, а, во‑вторых, собирается ее начинать только со своим венчанным мужем. Этот дурак разозлился и заявил, что в таком случае он знает девочек, которые не откажутся от таких отношений уже сейчас. Он еще и возревновал, дурачок, к этому будущему Наташкиному мужу и заявил ей: «У тебя еще когда‑то будет муж, а я себе сейчас хоть пять жен могу завести! Не забывай, что я наполовину татарин!» Вот это он напрасно сказал. Наташка ему тут же заявила: «Заводи хоть целый гарем! Но помни, что в таком случае ты для меня умер!» И весь этот разговор был у них во время поездки за город. Они поссорились и ехали домой врозь, и по дороге Юрик начал демонстративно ухаживать за другими девочками. Наташка сидела в уголке вагона с подружками и плакала. Он это видел и радовался, дурак такой, что сумел ей досадить. Плохо он, оказывается, знал свою подружку детских лет! Тут как раз в поезде стоп‑кран дернули – кто‑то чуть не попал под электричку, но все обошлось. Поезд пошел дальше. Юрик думает, что именно в этот момент у Наташки сложился план отмщения, потому что она стала как‑то уж очень театрально рыдать, а ее подружки начали безудержно хихикать, все время поглядывая на него. Он уже тогда заподозрил неладное, но чтобы такое! В общем, на другой день, пока эта хитрюга сидела дома и перед вами спектакли разыгрывала, подружки ее разыгрывали шоу в школе. На похороны половина школы сбежалась! Юрику потом месяц проходу не было, из других классов прибегали посмотреть на «верблюда Пржевальского», даже первоклашки приходили! Сначала он злился, а потом понял, что сам во всем виноват, и пытался с Наташкой помириться, заговаривал с нею, но она проходила мимо него, как мимо пустого места.

– И правильно делала! – сказал Артем.

– Так он раскаивается? – спросила Агния Львовна.

– Еще как, бабулечка! Письмо‑то у него, оказывается, еще с лета написано, и даже наполовину в стихах. А в прозе он мне сказал, что готов свой поганый язык отрезать и себе в одно место засунуть.

– Хорошая казнь для охальников! – одобрила Агния Львовна.

– Все бы ничего, только вот жаль бабулечку и моего отпуска прерванного! – вздохнула Катерина.

– Ну что, простим негодницу? – спросила Надежда.

– Придется! – сказал Артем. – Не девка, а огонь и ветер в одной юбке.

– Но простим мы ее при одном условии! – сказала Агния Львовна. – Пусть уж и она теперь простит Юрика.

Тут из‑за двери выплыла подслушивавшая Наталья.

– Юрку я, так и быть, раз уж все просят, прощу. Тем более что теперь у меня в руках документ о его раскаянии! – заявила она и потрясла толстым письмом. – Но Юсуфа – никогда!