Глава 5 5 page

— Я принял решение отстранить вас от командования ротой, Стейн, — Толл сразу взял быка за рога. Лицо его, еще моложавое англосаксонское лицо, казавшееся даже более юным и более привлекательным, чем стейновское, сейчас было суровым и строгим.

Стейн почувствовал, как сильно забилось у него сердце. Он ничего не ответил Толлу, только все время думал о том, как ловко он провел сегодня этот бросок через «туловище Слона».

— Дела передайте Джорджу Бэнду, — продолжал Толл, не ожидая ответа. — Я уже приказал ему. — Он замолчал, ожидая, что ответит Стейн.

Но тот только коротко бросил:

— Слушаюсь, сэр.

— Нелегкое это дело, — снова заговорил Толл, — принимать вот такое решение. Да только, судя по всему, не получится из вас настоящий строевой командир. Я ведь очень тщательно все взвесил, вы не думайте…

— Это из-за того, что вчера получилось? — спросил наконец Стейн.

— Частично и из-за того. Но, в общем, не только. Дело в том, что у вас просто нет этакой командирской настойчивости, жесткости, если хотите. Весь вы какой-то мягкий. И самое главное, что эта мягкость у вас в душе сидит, так сказать, в самом нутре заложена. А настоящий офицер должен быть весь словно на каркасе. На жестком, предельно натянутом каркасе. И никаких эмоций! Таких, как у вас. Повторяю вам, я это все тщательно обдумал и взвесил.

Непонятно почему, но Стейн вдруг подумал о своем писаре Файфе, которого вчера ранило, о всех этих бесконечных перебежках, которые им вчера пришлось сделать, и еще о том, что, кажется, уже привык думать о Файфе как о неврастенике. Не зря же он когда-то сказал их полковому офицеру по кадрам, что этот парень как-то уж слишком чувствителен ко всему, слишком болезненно восприимчив и вряд ли когда-нибудь сможет стать хорошим строевым офицером.

Не думает ли Толл то же самое сейчас о самом Стейне? Как все странно! И что сказал бы обо всем этом его отец, отставной майор времен первой мировой войны? Размышляя таким образом, Стейн молча стоял перед подполковником, и неожиданно его снова охватило какое-то почти забытое со школьных времен ощущение, похожее на вину или стыд за то, что ему так здорово влетело. Он никак не мог отделаться от этого ощущения, и все это вдруг показалось ему очень смешным.

— На войне людям приходится рисковать жизнью, а кое-кто и погибает, — продолжал Толл. — Тут уж ничего не попишешь, Стейн. И настоящий офицер спокойно мирится с этим фактом, он всегда должен уметь правильно взвесить и эти потери, и то, ради чего они понесены. Вы же, по-моему, этого сделать не в состоянии.

— Мне действительно не доставляет удовольствия видеть, как гибнут мои люди. — Стейну показалось, будто он слышит со стороны, как горячо прозвучали его слова…

— А кому это нравится? — перебил его подполковник. — Во всяком случае, уж не настоящему офицеру. Но он должен уметь при этом трезво смотреть на подобные вещи. А в определенной обстановке и сам идти на это. Даже приказывать, если требуется… — Стейн опять промолчал. — Во всяком случае, — продолжал Толл, — это мое право — принимать такие решения. И я его принял.

И снова Стейн, будто со стороны, наблюдал за собой, ожидая, как же он поступит. Сперва ему вроде бы захотелось попытаться объяснить подполковнику, почему он поступил именно так, а не иначе — ведь были этот долгий марш через джунгли, бросок на «туловище Слона», выход роты навстречу наступавшему батальону и ее успех, который оказал столь действенную помощь Толлу. И еще то, что вчерашний бой (Толл отлично знал об этом) был его первым в жизни боем — он впервые оказался под огнем, что сегодня все уже было иначе, он уже не так беспокоился, убьют кого-нибудь или нет. Скорее всего, Толл ожидал от него именно этих слов, вероятно, он даже хотел, чтобы Стейн высказал все это и тем самым дал бы ему хоть какое-то основание для пересмотра своего решения и возможности оставить его на прежней должности. А может быть, все вовсе и не так, и Толл даже не думал о том, чтобы оставить его в своем батальоне. Как бы то ни было, но Стейн промолчал. Потом он вдруг неловко (ему так показалось) ухмыльнулся и сказал:

— А ведь в какой-то степени, подполковник, все то, что вы говорите, даже похоже на маленький комплимент. Вы не находите?

Не ожидавший такого поворота, Толл даже поперхнулся и, вытаращив глаза, какое-то время сидел молча. Стейну тоже не хотелось добавлять что-нибудь к сказанному, и он молча стоял перед начальством. Тем более что, по правде сказать, он вовсе не был уверен в правоте своих слов, даже, пожалуй, точно знал, что это не так: он отлично понимал, как понимал это и Толл, что и само мнение о нем, и то, какими словами оно было сформулировано, никак нельзя отнести к разряду комплиментов.

— Я считаю, — наконец заговорил Толл, — что из всего этого не следует устраивать повод для лишних разговоров. У меня нет ни малейшего желания пачкать репутацию батальона. Во всяком случае, до тех пор, пока я им командую. Так что в вашей аттестации и личном деле мы все эти тонкости опустим. Тем более что ни о трусости, ни о профессиональной непригодности речь ведь не идет. Поэтому предлагаю вам подать рапорт на имя начальника военно-юридической службы в Вашингтоне с просьбой о переводе в его распоряжение. Скажем, по причине нездоровья. Рапорт ваш я поддержу. Вы ведь юрист по образованию, не так ли? Кстати, вы уже успели подхватить малярию?

— Нет, сэр.

— Ну, это и не важно. Организуем все, как надо. Тем более что подхватить эту гадость вы еще успеете. Кроме того, я представлю вас к «Серебряной звезде». И постараюсь, чтобы командование в этом нас поддержало.

У Стейна вдруг возникло непреодолимое желание оборвать его, отказаться от награды, и он уже сделал было движение рукой, но тут же передумал, и рука его безвольно повисла вдоль тела. На кой это черт, в конце концов? Какая разница? Что же касается Вашингтона, то Стейну он даже нравился. Так что чего уж там.

Движение руки не прошло незамеченным для Толла, но его лицо по-прежнему оставалось бесстрастным.

— Вы также получите и «Пурпурное сердце», — добавил он.

— Это за что же?

Подполковник молча оглядел его.

— Ну, хотя бы за ту большую ссадину, — сказал он неторопливо, каким-то бесцветным голосом, — которую вы ухитрились получить, когда прятались вчера за валунами. — Предвосхищая возможные возражения, он быстро поднял вверх руку. — А если вам и этого мало, то я вижу у вас еще и царапины на руках, хотя, правда, они плохо видны под грязью. — И он снова нагло уставился Стейну прямо в лицо.

Неожиданно капитану, неизвестно почему, захотелось заплакать. Может быть, потому, что он не мог долго ненавидеть, даже такого человека, как Толл. А уж если ты такого человека не можешь ненавидеть… Но он пересилил себя.

— Слушаюсь, сэр, — только и ответил он Толлу.

— Я думаю, что лучше всего вам отправиться прямо сейчас, вместе с первой группой раненых и пленных. — Голос подполковника был все таким же бесцветным. — Зачем вам здесь теперь болтаться? Чем скорее со всем этим покончим, тем лучше. И для вас, и для всех остальных.

— Слушаюсь, сэр. — Стейн отдал честь, повернулся кругом. Он снова увидел себя как бы со стороны — разбитого, униженного. Значит, поедем в Вашингтон. Нельзя сказать, чтобы он был против. Господи, что за город! Война сделала его самым оживленным, самым горластым, самым богатым, разросшимся словно на дрожжах, центром страны. А ведь ничего там, в этом городе, кроме бумаг, и не производят…

Группа солдат с несколькими носилками уже была готова двигаться вниз, туда, где их ожидали санитарные джипы, чтобы перебросить раненых еще дальше, в госпитали. Стейн не спеша зашагал в их сторону.

Какое-то время он упорно старался вглядываться только в короткий ближайший скат высоты 209. Ведь это там они вчера впервые вступили на территорию, которую занимал противник. А теперь здесь все тихо и спокойно, и никому не грозит опасность. Люди с боем прошли вдоль этого ската и сделали свое дело. А заодно и приобрели столь необходимый для них, прочно укрепляющий душу, боевой опыт. И как там ни крути, но во всем этом не было ничего иного, кроме самого обычного труда, самой обыденной и простой работы, которая ничем не отличается от того, что люди делают где-нибудь в большой юридической конторе, на промышленном предприятии, в какой-то корпорации. Или, скажем, в правительственном офисе. Ну, может быть, лишь иногда здесь немного опаснее. Если же подходить только с позиций искателей наград или любителей острых ощущений, так тут и разницы нет. Одно и то же.

Когда группа с носилками и ранеными была готова, Стейн двинулся вместе с ними, иногда помогая носильщикам, особенно на крутых участках. Интересно все же, что этот Толл в действительности думает о нем?

Новость распространилась с быстротой молнии. Хотя Толлу в самом деле не хотелось, чтобы люди болтали об этом, но уже буквально через четверть часа после ухода Стейна и его рота, и весь батальон знали о его смещении. В третьей роте это сообщение было встречено многими с явным неодобрением, но лишь одному временному сержанту Уитту пришла в голову мысль организовать делегацию протеста. Идея эта многим пришлась по душе, но сразу же возник вопрос: перед кем протестовать? Перед вновь назначенным ротным, этим надраенным до блеска Бэндом? Или перед самим Толлом? Ну, что касается Бэнда, то тут все было ясно — разговаривать с ним на такую тему все равно что самому себе в лицо плевать. Но и к Толлу идти — тоже мало толку. Этот просто прогонит их. В конце концов порешили на том, что все это яйца выеденного не стоит. Поворчали и успокоились. Все, но только не Уитт. «Пусть им всем наплевать, — с горечью решил он, — но я этого дела так не оставлю».

Сегодня у него уже была одна неприятность. Когда утром, проявив мудрость и сноровку, он ловко исчез из вида в момент встречи Толла со Стейном, то нашел себе укромное местечко немного пониже по скату и уселся там в высокой траве, чтобы немного передохнуть. Он чувствовал себя совершенно обессиленным, казалось, что не только тело, но даже душа внутри него ссохлась и заскорузла. Так он и сидел, тупо уставившись себе под ноги, когда Чарли Дейл, бывший младший повар, только что заявившийся вместе с Гэффом и остальными из группы добровольцев, разыскал его, чтобы посетовать на свою судьбу.

Приземистый, коренастый Дейл не спеша подошел к Уитту, стал перед ним, опираясь на винтовку, словно глыба, и пробасил:

— Я тут… вот… В общем, сказать хочу тебе, Уитт…

Мысли Уитта в это время были далеко-далеко отсюда, да и весь он сидел будто в полудреме.

— Сказать? — Он еле ворочал языком. — Чего там еще?

— Да вот чтобы ты, парень… больше не смел со мной так вот разговаривать… — В голосе Дейла вдруг зазвучали вроде бы начальственные нотки. — Я ведь это… не просто так… Это, парень, считай… тебе мой приказ…

— Че-его? — от неожиданно повелительной интонации Дейла Уитт, казалось, немного пришел в себя. — Чего это ты вдруг? Да и когда это я?

— Когда, когда… А вот тогда… у блиндажа… Забыл, что ли?

— И что же такое я тебе тогда сказал?

— А ты крикнул на меня… Слабак, мол… Ну, когда я в амбразуру гранату бросил… А япошка ее обратно выкинул… Ты так не смей больше, слышишь? Я ведь теперь тоже сержант, должен понимать… А то всякий… станет обзываться… Какой же авторитет? — Последние слова были явно заимствованы из словаря Гэффа, а может быть, Стейна, и теперь Дейл повторял их для важности. — Вот так… значит… Я тебе приказываю, чтобы… такое больше не повторялось…

Уитт уставился на него с таким выражением, будто его бешеная пчела ужалила. Он даже не разозлился. Совсем, видать, с ума спятил, подумал он.

— Ух ты, парень, — только и пробормотал он. — Да я ведь тебя, Чарли, знаю как облупленного еще с тех пор, как ты паршивым младшим поваришкой был. Ты же и тогда уже ни на что путное даром не годился. Так что заткнись-ка со своими дурацкими приказами. Тут у тебя, парень, не пройдет. Нашивки же свои, когда ты их получишь, заткни себе хоть в глотку, хоть куда еще…

— Так ты же меня слабаком обозвал… При всех…

— И что же с того? Слабак и есть. — Уитт чувствовал, что вот-вот сорвется, и, чтобы хоть немного сдержать негодование, поднялся на ноги. — Слабак! Слаба-ак! Слышишь? Да к тому же еще и безмозглый! Дурак, каких свет не видывал! Понял? И не пыжься тут со своим сержантством. Я сам теперь во временные сержанты вышел. Стейн нынче утром меня назначил. В общем, мотай-ка отсюда! — Все вдруг разом закрутилось у него в душе — и то, как Толл его утром дураком выставил, и эти идиотские амбиции спесивого болвана, вздумавшего задирать нос перед ним. — Слаба-ак! — крикнул он еще раз, охваченный нахлынувшей на него ненавистью.

Дейл стоял как громом пораженный — не столько от всех этих оскорблений, сколько оттого, что Уитт оказался тоже в сержантском звании.

— Вовсе я не слабак, — ответил он на удивление спокойным голосом. — И еще: когда ты это мне крикнул, ты тогда, стало быть, не был еще сержантом. Меня, значит, раньше произвели, и у меня над тобой старшинство… А тебя я вовсе и не боюсь…

В этот момент ему что-то вдруг пришло на ум, даже голос стал мягче:

— А ведь ты это все крикнул в присутствии рядовых, Уитт.

— Рядовых! О, господи! Да чтоб ты провалился! — снова взревел Уитт. Быстро нагнувшись, он схватил лежавшую в траве винтовку, выставил ее, держа обеими руками перед грудью. Винтовка была, правда, без штыка, но вид у него тем не менее получился грозный. — Чарли Дейл, — тихо начал он. — Я никогда не бью без предупреждения. Такой уж у меня закон. И я его ни разу в жизни не нарушил. Сейчас я тоже предупреждаю. Пошел прочь от меня и никогда не смей подходить ближе, чем на пару шагов. А ежели не послушаешь, так знай — заколочу тебе башку промеж плечей, и скажу, что так и было.

— Ну, насчет башки — как бы я тебе сам не заколотил. — Дейл ничуть не изменил своего тона.

— Тогда попробуй! Попробуй, говорю!

— А на кой черт мне это надо? Без того дел невпроворот. Вон, начальство опять велит местность прочесывать. Мне это дело никак пропустить нельзя…

— Тогда при первом случае. И как тебе больше нравится — хочешь на ножах, хочешь на штыках. Или, может, на кулаках или прикладах? А то и пострелять можно, а?

— На кулаках, пожалуй, лучше всего будет. — Дейл весь даже подобрался. — Только вот боюсь, не убить бы тебя…

— А ты не бойся!

— Я слыхал, ты ведь боксером вроде был. — Он говорил опять спокойно. — Да только я тебе все равно врежу будь здоров…

— Врежешь, говоришь? — Уитт двинулся прямо на него, подняв приклад, будто собираясь ударить. Дейл сделал шаг назад, выставил винтовку с примкнутым штыком, словно изготовившись к учебному бою. Но тут же передумал и опустил оружие.

— Пожалуй, не стану я с тобой связываться. Да только ты еще вспомнишь об этом, дружище. Вспомнишь!

— А ну, выходи! Выходи! — снова принялся орать Уитт. — Кончай болтать, трепло несчастное!

— Да нет уж. У меня вон сколько настоящей работы. — Дейл резко повернулся и пошел прочь.

— Запомни! — крикнул ему Уитт вдогонку. — В любое время! Слышишь? В любое-е! — Он снова опустился на траву, положил винтовку на колени. От кипевшей в душе ярости его буквально всего трясло. Надо же такому случиться — какой-то подонок ему грозить вздумал! Да во всем их полку не сыщешь человека, чтобы на такое способен оказался. На кулаках, ножах и даже на штыках! А уж что касается пистолетов, так он же всегда был лучшим стрелком. Во всех полках, в которых довелось ему служить за последние годы. За эти шесть лет. Перед солдатами, видите ли, оскорбил его! О, господи! Даже вспомнить тошно.

Ну да ладно, решил он в конце концов. Черт с ним. Отныне будем считать, что имеем в батальоне двух ненавистных типов — командира и Чарли Дейла.

Потом уже, в течение дня, занятый бесконечной кутерьмой, связанной с задачей полностью очистить район, Уитт постепенно успокоился, и в конце концов гнев оставил его. Однако вечером, когда стало известно об изгнании Стейна, возмущение вновь так сильно охватило его душу, что он надумал организовать что-то вроде коллективного протеста. Да вот только друзья его оказались настоящими мозгляками. Попробуй, договорись с такими! Да и сам батальон тоже доброго слова не стоит. Это надо же додуматься — такого типа командиром роты назначить! Уитт в душе считал, что может безошибочно определить, годен человек в ротные или нет, и ему было совершенно ясно, что Бэнд для подобной роли никак не подходит. Конечно, если уж говорить откровенно, то и у Стейна поначалу тоже не все тут ладилось. Только в последние два дня он понемногу начал становиться на ноги и кое-чего все-таки сумел добиться. А его прогнали! Уитт, но мере того как возмущение роты, казавшееся сперва резким, постепенно ослабевало и приняло наконец характер обычного, ничего не значащего ворчания, все явственнее понимал, что ему теперь следует делать. Да он просто-напросто и дня не останется в этом батальоне! Без Стейна служить не желает, и точка! Его охватило холодное, словно лед, непонятно откуда нахлынувшее типично кентуккийское отчуждение. Незадолго до наступления сумерек он явился к новому командиру роты с рапортом.

Конечно, эта бестия Уэлш торчал здесь же. Бэнд сидел немного в сторонке, шагах в пяти-шести, и ел из консервной банки мясо с фасолью.

— Сор! Рядовой Уитт просит разрешения обратиться к командиру роты, — доложил он сержанту. Бэнд поднял лицо от банки, глаза у него были живые, внимательные, они были похожи на буравчики, вгрызающиеся в человека. Однако сам он ничего не сказал, Уитт же не смотрел в его сторону, уставившись в лицо Уэлшу. Тот, в свою очередь, тоже немного помолчал, будто изучая лицо обратившегося, потом, повернувшись к ротному, доложил:

— Сэр, рядовой Уитт просит разрешения обратиться к командиру роты. — И криво ухмыльнулся.

— О'кэй, — бросил Бэнд, улыбнувшись своей дежурной ухмылкой. Он еще немного поскреб в банке, собрал остатки мяса с фасолью, съел, облизал тщательно ложку и сунул ее в карман, пустую же банку швырнул в траву. Каски на голове у него не было — в обеих ротах, второй и третьей, было известно, что каску у Бэнда сбило японской пулей, когда во время прочесывания позиции какой-то шальной японец выскочил на него из своего окопчика и выстрелил почти в упор. Пуля ударила в левую сторону каски, почти над виском, пробила маленькую дырочку и вылетела сзади. Бэнда же даже не контузило, он успел ударить японца, а затем застрелил его. Теперь пробитая каска лежала на земле у его ног. Уитт четко подошел, отдал, как положено, честь.

— Садись, Уитт, садись. И чувствуй себя, ха-ха, как дома. Устраивайся, в общем, поудобнее. — Голос вновь испеченного ротного был очень веселый. — И потом, какой же ты рядовой? Ты ведь назначен временным сержантом, не так ли? Я своими ушами слышал, как капитан Стейн тебе сегодня объявил. — Нагнувшись, он поднял каску. — Видал мою каску? А, Уитт?

— Нет, сэр, не видел, — ответил Уитт.

Бэнд перевернул ее, вытащил фибровый каркас, показал каску Уитту. Потом просунул палец в зиявшую дыру, покрутил им в его сторону. — Ничего себе, верно?

— Так точно, сэр.

Опустив снова каску на землю, Бэнд повернулся к Уитту:

— Мне кажется, что от этаких штуковин защиты не больше, чем от консервной банки. Но эту никчемную железку я все же сберегу. Отправлю домой, как только новую выдадут.

Уитт вдруг почему-то вспомнил Джона Белла, у которого тоже каску сшибло пулей, когда они были у блиндажа, и на мгновение ему стало грустно, что он бросает и Белла, и всех остальных. Особенно, конечно, тех, кто ходил с ним в штурмовой группе. Хорошие ребята. Не чета этому Чарли Дейлу, хоть и он тоже там был.

— Так чего же ты стоишь, Уитт? — На лице Банда все еще сияла улыбка. — Я ж сказал тебе.

— Предпочитаю постоять, сэр, — ответил Уитт.

— Ишь ты! — Улыбка мгновенно слетела с лица у ротного. — Ну, как знаешь. Так что же тогда тебе надо?

— Сэр, докладываю командиру роты, что я возвращаюсь в свое прежнее подразделение — в артиллерийскую батарею нашего полка. Так что прошу командира роты учесть: если командир роты вдруг заметит, что меня на месте нет, пусть это его не удивляет.

— Ну, ну, Уитт, это ты уж слишком. Все это совсем даже не обязательно. Мы ведь могли и официально твой переход к нам оформить. — Бэнд все еще был настроен дружелюбно и снова улыбнулся. — Так что не бойся, что тебя в дезертиры запишут. Ты нам тут немалую помощь оказал за эти пару дней. Сам знаешь…

— Так точно, сэр.

— Сам знаешь, говорю, как у нас тут плохо с младшими командирами. Я как раз собирался завтра всех временных сержантов произвести в постоянное звание.

«Ишь ты, как стелет, — подумал Уитт, — чем подкупить захотел». Краем глаза он видел, как весь напрягся, насторожился Уэлш, как презрительно скривились у него губы.

— Так точно, сэр, — повторил Уитт.

Глаза у Бэнда неожиданно сузились, стали будто щелочки над растянутым все еще в улыбке ртом.

— И ты все же намерен уйти? — Он даже вздохнул: — Ну что ж, Уитт. Вижу, что мне тебя не удержать — добровольно не хочешь, а заставить я не могу. Да по правде сказать, и не хотелось бы, чтобы у меня под началом служил человек, которому я не по душе..

— Я этого не говорил, сэр, — возразил Уитт, хотя в душе знал, что Бэнд сказал правду. — Просто не хочу служить в этом батальоне. — Он умышленно не назвал подполковника Толла. — Ну, в батальоне, где могут поступать так, как с капитаном Стейном…

— О'кей, Уитт. — Бэнд вновь улыбнулся. — Как знаешь. Да только не нам с тобой судить, кто прав, кто виноват. Армия ведь всегда сильнее, чем один ее солдат.

«Проповедуешь», — подумал Уитт, а вслух ответил:

— Так точно, сэр.

— Ну, тогда, стало быть, все, Уитт, — закончил разговор ротный. Солдат отдал честь, офицер ответил, и Уитт четко повернулся кругом. — Да, Уитт, — вполголоса бросил Бэнд. Уитт обернулся. — А может, мне написать письмо командиру батареи? Чтоб он знал, где ты пропадал эти два дня? Как считаешь? Я бы с удовольствием это сделал, если нужно.

— Благодарю вас, сэр. — В ответе Уитта не было особого энтузиазма, но и отказа тоже не слышалось.

— Сержант, — Бэнд повернулся теперь к Уэлшу. — Настрочите-ка мне быстренько письмо. Укажите, что эти два дня Уитт находился в нашей роте, участвовал в тяжелых боях и был представлен к награде. Внизу припишите: «Для представления по требованию». И мою подпись.

— Так у меня же здесь машинки нет. — В голосе Уэлша звучало неприкрытое возмущение.

— Прошу не пререкаться, сержант, — повысил голос Бэнд. — Быстро приготовьте письмо. Вон, возьмите-ка лист бумаги, и без промедления…

— Слушаюсь, сэр, — ответил Уэлш. Он взял чистый листок, который Бэнд вытащил из полевой сумки, доставшейся ему в наследство от Стейна, крикнул: — Эй, Уэлд! — Откуда-то из высокой травы выскочил малорослый солдатик из нового пополнения. — Вот тебе листок, садись там вон у пенька и быстро пиши письмо. А потом напечатаем его. Ручка есть?

— Так точно, сэр!

— А что в письме сказать надо, слышал?

— Так точно, сэр. — Этот Уэлд был сама исполнительность. — Так точно, сэр!

— О'кей. Тогда быстренько за дело. И не смей величать меня сэром.

Уэлш снова опустился на землю, скрестил на груди руки, молча наблюдая за Уиттом и Бэндом. Губы его скривились в какой-то безумной, дикой ухмылке, в глазах горел злобный блеск. Где-то в глубине этого больного мозга его хозяин, наверное, в эту минуту топтал ногами их обоих и не собирался скрывать этого. Но Уитту было ровным счетом наплевать на все, тем более что Бэнд ему был противен нисколько не меньше, чем Уэлшу. Да и сам Уэлш тоже. Ему казалось, что в поведении лейтенанта было что-то мерзкое, циничное, хотя он и пытался скрыть все это за показным, фальшивым дружелюбием.

Когда письмо было написано и подписано командиром роты, Уэлш протянул его Уитту. Тот хотел уже взять бумажку, но Уэлш неожиданно стиснул ее между большим и указательным пальцами, не выпуская из рук. Уитт попытался потянуть письмо, Уэлш не пускал, и на лице его вновь засияла полубезумная ухмылка. Когда же Уитт опустил руку, Уэлш разжал пальцы, и бумажка непременно упала бы на землю, если бы Уитт не ухитрился подхватить ее на лету. Первый сержант снова не сказал ни слова, и Уитт уже повернулся было, чтобы уйти, как услышал голос Бэнда:

— А зачем тебе сейчас идти, Уитт? Вот уже как смерклось. Подождал бы до завтра.

— А я темноты не боюсь, господин лейтенант. — Отвечая, Уитт все еще глядел в упор на Уэлша.

Он ушел, ругая себя за то, что согласился взять это письмо. Надо было уйти, и все. Отказаться и уйти. Да и на кой черт ему это письмо? И еще, если этот выскочка Бэнд воображает, будто Боба Уитта можно за сержантские нашивки купить, так он глубоко заблуждается. Или вон еще что придумали — милостиво разрешили ему в роте переночевать: может быть, передумает, не на такого нарвались! Что же касается того, как в потемках добраться назад к высоте 209, так это ему раз плюнуть. Надо будет, так доползет. Это он им доказал точно.

Буквально через несколько минут после того, как Уитт покинул расположение роты, подполковник Толл прислал со своего КП письмо. Он сочинял его почти два часа и все же остался недоволен своим произведением, особенно стилем — письмо получилось, с одной стороны, слишком уж цветистым, а с другой — каким-то сухим и скучным. Тем не менее времени на доработку уже не было — Толл непременно хотел, чтобы это письмо было зачитано всему личному составу до наступления темноты. Конечно, лучше всего было бы не письма рассылать, а обратиться к батальону лично, собственной, так сказать, персоной, но сейчас это никак не получалось. Поэтому он и приказал писарям быстро напечатать письмо в двух экземплярах и отправил по копии в каждую роту. В письме говорилось об их успехах, разумеется, в самых возвышенных тонах. Однако самое главное было не в этом, а в сообщении, что Толл добился для батальона отдыха в тылу, и притом немедленно (чуть ли не полчаса, как только была налажена телефонная связь, он спорил по этому поводу сперва со штабом полка, а потом и с дивизией). Он доказывал, что его батальон понес самые тяжелые потери в дивизии и захватил самые важные и сильно укрепленные объекты. Смена будет произведена завтра к вечеру, сменит их батальон из резервного полка. Толл рассчитывал, что эта новость вызовет хотя бы парочку радостных восклицаний со стороны солдат, особенно тех, что сидят на вершине высоты, и поэтому сразу же после наступления темноты он вылез из своего КП и принялся усиленно прислушиваться, ожидая услышать какие-нибудь возгласы. И услышал их.

Помимо сообщения о смене в письме также говорилось о том, что завтра прямо на передовой командир дивизии будет проводить инспекторский смотр. Поэтому-то смена и планируется только к вечеру. Толл рассчитывал, что это сообщение тоже вызовет соответствующую реакцию, только иного рода — скорее всего, сетования и выкрики неудовольствия. И в этом отношении он тоже не ошибся. Так что после всего этого он мог с полным основанием польстить себе в том, что все же разбирается в людях и знает наперед их настроения. Он оказался прав и в том, что выкрики одобрения в связи с решением об отводе батальона на отдых звучали гораздо громче, нежели неодобрительные возгласы по поводу утреннего смотра.

Смотр начался в половине одиннадцатого утра. Задержка произошла по той причине, что командир дивизии решил сперва прогуляться вместе со своими штабными по району боя. Это не помешало дивизионному пресс-офицеру заявиться в расположение батальона чуть ли не с рассветом, и он сразу же принялся ходить от одной позиции к другой, проверяя, уточняя и определяя заранее точки, откуда будет проводиться киносъемка, а заодно и вынюхивая, что не так. Это был здоровенный майор, довольно жуликоватого типа, играющий роль этакого рубахи-парня. В конце концов он все-таки отыскал то, что ему было нужно, — рядового Трейна, заику, того самого, что помогал Файфу, когда того ранило в голову осколком мины.

За два дня боев американские солдаты захватили у японцев помимо прочих трофеев несколько «самурайских мечей» — широких офицерских палашей старинного типа. По одной такой штуке было у Куина, Долла и Кэша, пара мечей находилась у других солдат. Но только одному Трейну посчастливилось заполучить настоящий старинный офицерский клинок, отделанный красивыми камнями и инкрустацией, точь-в-точь такой, какие описываются в книгах по японской истории. Вчера, уже в конце боя, уставший Трейн забрался в какой-то пустой блиндажик, на самой вершине высоты, и там в грязи нашел этот меч.

Трофей оказался действительно что надо. Особенно поражал эфес из какого-то темного дерева, отделанный золотом и слоновой костью. В верхней его части находилась маленькая потайная камера, крышка которой запиралась секретным запором. Механизм оказался не слишком хитрым, и вечером Трейну удалось открыть его. В камере находилось несколько драгоценных камней, в том числе пара отличных рубинов и изумрудов размером с ноготь большого пальца, а также несколько мелких бриллиантов. Сам меч и ножны были настоящим произведением искусства. Он принадлежал не иначе как важному генералу — так утверждали приятели Трейна, глядевшие, вытаращив глаза, на его трофей. Правда, раздавались и голоса, что, может, генерал тут и ни при чем, может, это какой-нибудь лейтенантишка благородный, наследных, так сказать, кровей.

Меч, конечно, вызвал настоящую сенсацию в батальоне, его оценивали по-разному, но не меньше чем в пятьсот долларов. Его-то и искал сейчас дивизионный пресс-офицер, занимаясь одновременно и другими своими делами. Он знал, что меч находится у кого-то в третьей роте, но не знал точно, у кого. Слухи о находке быстро расползлись вокруг, дошли и до тыловых районов, породив у пресс-офицера блестящую идею. Именно поэтому, прибыв в роту, он направился прямехонько к лейтенанту Бэнду. Тот выслушал майора и, немного подумав, направил его к Трейну. Правда, Бэнд сам еще не видел меча, да он его особенно и не интересовал. Однако о находке Бэнд был наслышан и сразу понял, что надо этому пронырливому штабному начальнику.

Date: 2015-07-11; view: 271; Нарушение авторских прав