От редактора 2 page

— Ма? — сказал я. — Ты не должна звонить мне на работу.

— Старый хрыч умер.

Сердце мое сжалось.

— Что ты сказала?

И она повторила, на сей раз тверже, даже не пытаясь скрыть ухмылку:

— Старый хрыч умер.

Когда я в первый раз снова увидел деда, то не узнал его. Всю жизнь он был рядом со мной, а я не смог найти его в комнате, наполненной незнакомыми людьми.

Я был слишком расстроен и потрясен, чтобы ехать на велосипеде, а потому запрыгнул в автобус номер 176 на привокзальной остановке и, томясь и тоскуя, просидел всю дорогу, пока автобус полз как черепаха по Ватерлоо, по Элефант и Касл, по Уолуорту и Камберуэлл-Грин, прежде чем, проскрежетав тормозами, остановился возле длинной стены из красного кирпича. Весь путь до Сент-Чада[11]я просидел на краешке сиденья рядом с толстяком в футболке с Гарфилдом,[12]он уминал цыпленка из картонной коробки и слушал неприлично громкую поп-музыку.

Проскочив через раздвижные двери в больницу, я минут десять бродил с потерянным видом, пока какая-то медсестра не сжалилась надо мной и не направила в палату Макена[13]— реанимационную в самом конце пятого этажа, отделенную от остальных помещений толстой стеклянной перегородкой. Внутри на узких кроватях лежали шесть или семь стариков — неподвижных, безмолвных, без признаков жизни. В палате висел стойкий запах хлорки, мыла, мастики и всепроникающий предательский душок разложения.

В нескольких кроватях от меня сиделка поправляла подушку под больным и что-то бормотала, явно пытаясь говорить утешительным тоном.

— Прошу прощения, — заговорил я.

Женщина повернула ко мне голову, но при этом не оставила своего занятия.

— Да?

— Я ищу своего деда.

— Фамилия?

Говорила она, мне показалось, с каким-то акцентом, вроде бы восточноевропейским.

— Его фамилия Ламб.

Она смерила меня презрительным взглядом, словно я спросил, есть ли в больнице бар.

— Он мой дед, — довольно неуверенно добавил я.

— У вас за спиной. — Она бросила в мою сторону еще один пренебрежительный взгляд и вернулась к своему занятию.

Старый хрыч, лежащий без движения и сознания, постарел лет на сто с того времени, когда я видел его в последний раз. Теперь он являл собой все то, чего в нем раньше и заметно-то не было — хрупкий и хилый, слабый и увядший. В носу и ушах — заросли седых волос, кожа натянута на скулы. Тело его опутывали трубки, провода, металлические шланги, таинственным образом соединенные с пластиковыми мешочками, наполненными какой-то жидкостью, и монитором, который настырно бикал через определенные промежутки времени.

За дедом было большое окно, которое кто-то в приступе скаредного веселья украсил одной-единственной ниткой облезлой мишуры. Лучи слабого зимнего солнца играли на его груди и высвечивали пыль, оседавшую вокруг него, словно конфетти.

Я нашел стул, подтащил его к кровати, сел и тут же стал мучиться мыслью — нужно ли было принести виноград? Цветы? Шоколад? Хотя представить себе, как бы он мог всем этим воспользоваться, было довольно затруднительно.

Я попытался говорить с ним. Вроде такие вещи помогают? Помнится, я где-то читал, что если начинаешь болтать так, будто все в полном порядке, то людям в его состоянии это идет на пользу.

— Дед, это я, Генри. Извини, давно к тебе не заглядывал. Работы выше головы. Ты же знаешь, как у нас всегда перед Рождеством… — Но голос мой звучал глухо и неискренне, поэтому я замолчал и какое-то время сидел, не раскрывая рта, только слушал холодные размеренные звуки, издаваемые аппаратом.

Наконец я услышал за спиной чьи-то шаги. По цоканью ее высоких каблучков и запаху единственных духов, которыми она пользовалась, я понял, кто это, еще до того, как она открыла рот.

— Бедный старый хрыч, — сказала она. — Даже мне теперь его жалко.

Вы, наверное, удивились, что она вообще пришла. Откровенно говоря, я и сам этого до конца не понимаю. Правда, отношения между ними всегда были такие сложные.

Мама обняла меня за талию большими полными руками и прижала к себе. Застигнутый врасплох, сжатый, словно кольцами анаконды, и объятый сногсшибательным запахом, я снова превратился в восьмилетнего мальчика и на секунду даже почувствовал себя почти счастливым.

Мы молча посидели рядом с его кроватью. Я взял старика за руку, а мама вытащила журнал головоломок и погрузилась в разгадывание судоку с упорством и целеустремленностью Алана Тьюринга,[14]расшифровывающего очередную шифрограмму из Берлина. В палате стояла тишина — лишь прерывисто побикивал аппарат, подключенный к деду, шуршал по бумаге мамин карандаш, изредка проходила сестра да вдали позванивал телефон. Мы не видели никаких докторов, никто не зашел и не спросил у нас, кто мы такие и что здесь делаем, а другие пациенты, лежавшие в этой палате, вообще не издавали ни звука — ни малейшего стона или писка. Не знаю толком, чего я ждал — наверное, предсмертных хрипов, рваного дыхания, бреда, однако умирание оказалось делом куда более тихим, чем можно было подумать. Мы просидели в этом ужасающем антураже около получаса, когда в окне за дедом что-то появилось. Сначала я увидел копну рыжих волос, раздуваемых ветром, потом замызганное узкое лицо, затем яркий желтый жилет, наконец брызнула пена, и по стеклу начала елозить обратная сторона губки.

Зрелище было фантастическое — этот человек словно парил в воздухе. Иллюзия рассеялась, только когда мойщик окон заглянул через стекло, уставился на мою мать и подмигнул. Мама хихикнула — звук был совершенно неуместный, словно смех в морге или ухмылка во время кремации.

Я посмотрел на него самым ледяным взглядом, на какой был способен, но с сожалением увидел, как мама улыбается ему в ответ.

Словно отвечая на этот безмолвный флирт, система жизнеобеспечения выдала какой-то щебет, выбивающийся из ритма, писк огорчения, электронное икание. Я тут же забыв о мойщике окон, вскочил на ноги и бросился искать помощи. Однако аппарат вернулся к прежнему ритму, и мама, не переставая уголком глаза восхищаться мойщиком, сказала, чтобы я прекратил дергаться и сел на место. Очень скоро она ушла, пробормотав что-то о встрече с приятельницей, с которой, мол, договорилась выпить по рюмочке.

Явно не получив приглашения присоединиться к ним, я остался с дедом, сжимая его руку в своих, пока наконец не вернулась сиделка, она проворчала, что приемные часы закончились, и показала мне на дверь. Я положил руку деда на кровать и, испытывая чувство вины и благодарности, направился на свет божий, а биканье аппарата еще долго оставалось в моих ушах.

На улице было холодно, уже сгущалась темнота — день сдавался на милость нетерпеливых зимних сумерек. Мое дыхание клубилось в воздухе, и хотелось поскорее попасть домой, но тут случилось что-то абсолютно невероятное.

Сначала я услышал шум — какой-то слабый, приглушенный вскрик, далекий вопль неожиданного страха. Потом воздух передо мной словно задрожал, и я увидел какое-то пятно, кинетический мазок рыжеватого, желтого и черного цветов. Наконец раздался глухой, решительный удар, и что-то крупное, телесное шмякнулось и мучительно распростерлось у меня перед ногами.

Я замер, потом отвернулся. Потом снова посмотрел под ноги — не выдумал ли я все это. Но нет: он по-прежнему лежал передо мной.

Человек свалился с неба, пролетел в нескольких дюймах от меня.

Не в силах пошевелиться, я уставился на него, а он, едва дыша, смотрел на меня. Я смутно припомнил это замызганное лицо, копну рыжих волос. Земля вокруг упавшего человека сверкала битым стеклом, подсвеченным искусственным светом из больницы — миниатюрное созвездие на земле.

— Генри…

Откуда ему известно мое имя? Откуда, черт побери, больничный мойщик окон знает мое имя?

— Генри?

— Здрасьте.

Даже мои собственные уши услышали всю глупость моего ответа. Вдалеке — громкие слова команд, рев двигателей, бегущие к нам люди.

— Ответ: «да», — проговорил он. Каждое слово давалось ему с трудом и звучало хрипло, отрывисто.

Я опустился рядом с ним на колени, не представляя, что делать дальше, отыскивая подходящее клише.

— Не разговаривайте, — сказал я. — Не пытайтесь двигаться.

Но мойщик окон, казалось, был исполнен решимости говорить.

— Ответ… — снова прохрипел он, глаза его горели огнем, словно он собирался сказать что-то самое важное в его жизни. — Генри, — издал он ужасающий горловой звук. — Ответ: «да»!

Потом меня оттолкнули прибежавшие на помощь люди, профессиональные спасатели жизней в развевающихся халатах и с точно сформулированными вопросами; в воздухе носилось: «не прикасайтесь к нему», и «как он выпал», и «нужно занести его внутрь». Мне помнится, что не раз повторялось слово «чудо». Даже когда они уносили его, аккуратно положив на носилки и дав что-то для облегчения боли, он не сводил с меня глаз, снова и снова повторяя те же слова:

— Ответ: «да».

Я смотрел на него, не в силах двинуться с места.

— Ответ: «да».

Он попытался приподняться на носилках и прокричал:

— Ответ: «да»!

Наверное, это странно, если тебе до тридцати осталось всего ничего — доплюнуть можно, а ты ни разу ни в кого не влюблялся. Все, что я могу сказать по этому поводу: ожидание стоит свеч.

Я познакомился с Эбби за полгода до этого, заметив ее объявление в рубрике «Сдается внаем» городской газеты. Я зашел посмотреть, что у нее за свободная комната, и, как только она открыла дверь, сразу же понял, что не хочу делить жизнь ни с кем другим. А еще я сразу понял, что такая ослепительная красотка в узких джинсах и канареечного цвета туфельках всегда останется лишь моей недосягаемой мечтой.

Когда я, рассказав полутора десяткам разных людей историю о том, как мойщик окон с незабываемым шмяком грохнулся передо мной, вернулся домой, она сидела в гостиной — сутулилась перед телевизором, древним ящиком, который, по ее словам, стоял здесь, когда она купила квартиру.

Эбби выглядела усталой и растрепанной, без конца клевала жареную картошку с тарелки, но при этом умудрялась блистать фантастической красотой.

Я сказал «привет», и при звуке моего голоса домохозяйка попыталась сесть ровно.

— Присаживайся, — сказала она, не переставая жевать и беря в руку пульт, чтобы выключить телевизор. — Несколько дней тебя не видела. — Эбби подвинула тарелку в мою сторону. — Ешь картошку.

— Да я не хочу.

— Ну пожалуйста. Мне одной ее не прикончить.

— Нет, правда, я…

— Ты что — ел?

— Нет, но…

— Тогда поешь.

— Ты уверена?

— Абсолютно.

— Ну, пожалуй, поем. Спасибо большое.

— Не за что.

Я сунул ломтик картошки в рот.

— Как прошел день? — спросила Эбби, после чего я впервые, пожалуй, за десять лет разразился слезами.

Потом мы разговаривали. Промокая тайком нос салфеткой, я рассказал ей о деде, телефонном звонке матери и о человеке, свалившемся с небес. Мой рассказ вроде бы вызвал у нее сочувствие, и в какой-то момент она даже сделала неловкое движение в мою сторону, словно чтобы обнять, но я отпрянул, и она подалась назад.

— Генри, — сказала она, когда я закончил свой рассказ. В голосе ее слышалось желание приободрить меня.

— Да?

— Когда у тебя день рождения? Ты говорил — скоро.

— Ах да. Я почти забыл. В понедельник. А что?

— Да так, подумала просто. — Она подняла брови и, казалось, хотела добавить что-то еще, но в это время зазвонил телефон.

Эбби сняла трубку.

— Сейчас, — сказала она и посмотрела на меня. — Это тебя.

Нахмурившись, я взял трубку.

— Да?

Голоса я не узнал. Вроде бы он принадлежал пожилой женщине — хрипловатый и решительный, хотя и слышалась в нем некоторая хрупкость.

— Мистер Ламб? Мистер Генри Ламб?

— Да.

— Добрый вечер, мистер Ламб. Я из компании «Окна Гадарин». Я вот подумала, а не предложить ли вам вообще поменять окна?

— Знаете, это не моя квартира, — сказал я. — Я только снимаю здесь комнату. Но в любом случае ответ наверняка «нет». И мы бы хотели, чтобы в будущем вы не звонили так поздно. Я бы даже сказал, чтобы вы вообще больше не звонили.

Женщина посетовала на мою невежливость и бросила трубку.

— Торговый агент? — спросила Эбби.

— Стеклопакеты, кажется. Ничего важного.

— Вот как.

Она робко улыбнулась мне. Я улыбнулся ей в ответ, и несколько секунд мы улыбались друг другу как два идиота, все еще чувствуя головокружение от этой неожиданной близости, все еще не ведая об ужасе, который уже стучался к нам в дверь.

Следующий день поначалу вроде бы ничем не отличался от других.

Как и обычно, я проснулся за несколько секунд до звонка будильника. Как и обычно, выбрался из кровати, облазил холодильник в поисках чего-нибудь съестного и тянул время в надежде, что удастся взглянуть на Эбби. Как и обычно, я ушел разочарованный.

Велосипед свой я оставил на автомобильной парковке у работы, а потому мне пришлось тащиться в метро и висеть, держась за поручень восемь остановок по Северной линии и вдыхая запах застоялого пота и пародонтоза. На работу я опоздал и, все еще полусонный, тут же направился в туалет. Я деловито плескал себе в лицо холодной водой, когда из одной из кабинок появился Питер Хики-Браун, извлек из кармана расческу, похожую на выкидной нож, и начал аккуратно зачесывать назад седеющие волосы. Он не повернулся в мою сторону, лишь восторженно глазел на себя в зеркало — толстобрюхий Нарцисс в офисном сортире.

— Как там дела у Бабс? — спросил он, закончив свою процедуру.

— Думаю, прекрасно.

— Вы ее вчера ввели в курс дел?

Я ответил, что да, конечно, ввел.

— Экспедицию вы ей показывали?

Экспедицию?

— Нет. А зачем?

— Я думаю, нужно ей показать.

— Мне там не нравится.

— Ну и что? Спокойнее, Генри. Проводите ее туда. — Он включил холодную воду, смочил пальцы, уложил волосы у висков за уши. — Фил говорит, что вам пришлось вчера удрать с инструктажа.

— Неожиданные семейные дела.

Хики-Браун нахмурился, но не из сочувствия ко мне, единственное, что его заботило, — как бы не пострадала работа его отдела, как бы я не отстал с его драгоценной каталогизацией; его в ужас приводила мысль, что, если я не справлюсь со своими обязанностями, нас завалит лавина древних аттестационных листов и протоколов заседаний на бумаге цвета проказы.

— Все в порядке? — спросил он.

— Не знаю, — сказал я. — Честно, не знаю.

— Вас ждет развлечение, — сказал я Барбаре, отыскав ее возле ксерокса. — Питер хочет, чтобы вы познакомились с экспедицией.

Экспедиция располагалась на самом нижнем этаже здания — вонючая, заброшенная и нелюбимая. Здесь вечно ломалось отопление, а потому постоянно было сыро и жарко. До Рождества оставалось всего ничего, а на столах у всех стояли вентиляторы, которые злобно урчали, недовольные тем, что ими пользуются не в сезон. Воздух здесь был отвратительный — застоялая смесь пота и грязных носков.

— Вот отсюда все и начинается, — сказал я. Я уже устраивал такую экскурсию в прошлом году — группе ребятишек, пришедших на «День открытых дверей для твоего ребенка». — Здесь происходит сортировка папок.

Помещение было занято четырьмя столами на козлах, уставленных высокими стопками папок мышиного цвета; за столами сидели по трое-четверо работников, за исключением последнего, за которым работал один человек. Когда мы вошли, некоторые из этих несчастных, прыщеватых и мокрых от пота людей подняли на нас безразличные взгляды. Они сортировали папки — сюда стенограммы, сюда меморандумы, сюда планы действий, графики и годовые отчеты, укладывали все в алфавитном порядке и складывали на тележки. Позднее в этот же день кто-нибудь откатывал тележки в лифт и развозил по соответствующим хранилищам. Это было сердце нашей службы, отсюда все и начиналось.

— Здесь большая текучесть кадров, — сказал я. — Люди тут долго не задерживаются. — Я показал в дальний конец комнаты, где за столом в одиночестве сидела женщина, она открывала одну посылку за другой и со сноровкой робота обвязывала бечевкой их содержимое. — Кроме нее.

Пальцы-сосиски, желтоватая кожа, обрюзгшая, прямые сальные волосы, лицо опухшее, розовое и рыхлое, как пластилин. Рядом с ней стояла великанская бутылка колы, и она с маниакальной регулярностью прикладывалась к ней — так, наверное, младенец, подчиняясь слепому инстинкту, теребит губами материнский сосок. Как и обычно, пот тек с нее градом, а на одежде темнели влажные пятна.

— Привет, — сказал я, понимая, что не могу вспомнить ее имя. Пам? Пэт? Пола? Мне сто раз называли ее имя, но оно не задерживалась у меня в голове. Толстуха издала в ответ какой-то неразборчивый звук.

— Это Барбара, — сказал я, произнося слова, видимо, чересчур уж выразительно. — Она будет работать наверху.

Женщина издала еще один неопределенный звук («брвет») и снова потянулась к бутылке колы.

Мы направились к выходу, и Барбара прошептала:

— Что с ней такое?

— Никому не хочется спрашивать. Бедняга работает здесь столько, что никто уже и не упомнит. Она стала символом всего этого заведения.

— Уж скорее его рабыней, — довольно жестко пробормотала Барбара.

Поддавшись какому-то странному порыву, я обернулся. Не донеся бутылку до губ, женщина смотрела на нас, ее рыхлое лицо пылало ненавистью. Меня внезапно охватило чувство вины и стыда, кровь бросилась мне в лицо, и я поторопил Барбару прочь из этой комнаты с ее брюзжащими вентиляторами, всепроникающим запахом пота и безмолвными обвиняющими глазами женщины. Мы оба, испытывая облегчение, направились вверх по лестнице.

С мамой я встретился за ланчем в кафе «Нерон».

— И сколько ты там еще вчера оставался? — спросила она, прихлебывая кофе латте.

Я хотел было рассказать ей о том, что случилось с мойщиком окон, но потом, предвидя ее реакцию, отказался от этой идеи.

— Недолго. Я ничем не мог ему помочь.

— Он сам себе все это устроил, — сказала она. — Мы все знаем, что выпить он был не дурак.

— Он поправится? — спросил я тихо.

Мама пожала плечами.

— Кто это может знать? — Она зевнула. — Ты уж его навещай. Твой отец хотел бы этого.

— Я сегодня вечером опять к нему пойду, — сказал я.

Это сообщение, казалось, удивило ее.

— Правда?

— Хочу побыть с ним. У него ведь больше никого нет.

— И кто же в этом виноват? Вообще-то, дорогой, я хотела попросить тебя об услуге.

Теперь стало понятно, зачем она позвала меня на ланч.

— И что же это за услуга?

— Насчет его дома. Одному богу известно, откуда у меня комплект ключей от него. Будь умницей — загляни туда завтра-послезавтра. Ну, просто посмотри, не разгромил ли кто его жилье, не перевернули ли все вверх дном.

Она шваркнула связкой ключей об стол, словно ставя точку в этом деле: мол, езжай — и обсуждать тут больше нечего.

— Мы могли бы съездить туда вместе, — с надеждой в голосе проговорил я.

— Радость моя, я уезжаю.

— Уезжаешь?

— В Гибралтар. С Горди.

Я поставил чашку на стол, боясь расплескать кофе.

— Кто такой Горди?

— Приятель. Не брюзжи, дорогой. Он в бизнесе.

— Еще один актер?

— Вообще-то продюсер. Он забронировал нам номер в таком чудном отеле.

— Здорово.

— Ну не смотри ты букой. Я счастлива. А ты ради нас поухаживай за старым хрычом. А если что случится — ты нам брякни.

Я кивнул, не сводя глаз с остатков своего сэндвича.

Из маминой сумки раздался звон. Она вытащила оттуда мобильник и приложила его к уху.

— Горди! Нет, я все еще с ним. — Прыснув со смеху, она повернулась ко мне. — Горди передает тебе привет.

— Привет, Горди, — сказал я.

— Нет-нет, — протянула она, неожиданно переходя на капризный детский голосок. — Я думаю, он ворчит, потому что переживает за дедушку.

Она поцеловала меня в лоб, помахала на прощание рукой и вышла из кафе на улицу, продолжая изливать свои нежности, щебетать на весь мир ничего не значащие ласковые словечки.

Я посмотрел на недоеденный сэндвич и отодвинул тарелку — аппетит у меня вдруг пропал.

Не успел я вернуться за свой стол, как меня вызвал к себе в кабинет Питер Хики-Браун.

Рядом с ним сидел какой-то незнакомый человек. У него было кукольное личико, чистая, отпилингованная кожа, и вообще он излучал здоровье, являя собой ходячую рекламу образцового ухода за собой. Когда я вошел, он посмотрел на меня, но не улыбнулся — лишь молча устремил взгляд в моем направлении.

— Вы хотели меня видеть? — спросил я.

Хики-Браун, на сей раз необычно мрачный, предложил мне сесть. Я с удивлением обнаружил, что если утром галстука на нем не было, то теперь есть, а почти все свои побрякушки он снял.

— Это мистер Джаспер.

Я протянул руку над столом.

— Здравствуйте.

Человек продолжал смотреть на меня. Я заметил, что в одно ухо у него вставлена какая-то пластмассовая штуковина телесного цвета, и помню, что подумал (насколько же наивным это кажется теперь), уж не туг ли он на ухо.

— Меня зовут Генри Ламб.

По-прежнему никакой реакции. Я в смущении убрал руку.

Питер откашлялся.

— Мистер Джаспер из другого отдела.

— Из какого?

Вид у Хики-Брауна был такой, словно он толком и сам не знал ответа на этот вопрос.

— Особого отдела. Насколько мне известно, в функции этого отдела входит защита интересов наших служащих.

Наконец незнакомец заговорил.

— Нам нравится думать о себе, — бесстрастно произнес он, — как об отделе, которому ничего не безразлично.

Хики-Браун сложил пальцы, словно в молитве.

— Послушайте, мы знаем, что вчера что-то случилось. Что-то, связанное с вашим дедом.

Человек, которого мне представили как Джаспера, смерил меня ледяным взглядом.

— Что случилось с несчастным стариком?

— Врачи полагают — удар, — ответил я, поборов в себе желание спросить, какое его собачье дело.

— Он поправится?

— Доктора не уверены. Хотя, на мой взгляд, это маловероятно.

Мистер Джаспер устремил на меня взгляд, но больше ничего не сказал.

Я посмотрел на своего босса.

— Что-нибудь еще, Питер?

Он выдавил из себя неискреннюю улыбку.

— Мы беспокоимся о вас. Нам необходимо знать, что с вами все в порядке.

— Все прекрасно.

— Конечно. Но послушайте меня. Если вам нужно будет уйти — вы мне только скажите. Только подмигните.

— Конечно.

Джаспер продолжал поедать меня холодными немигающими глазами.

— Это все? — спросил я.

Хики-Браун бросил взгляд на Джаспера, и незнакомец сделал едва заметное движение головой — при правильном освещении, если прищуриться, это можно было принять за кивок согласия.

— Вот и ладушки, — сказал Питер Хики-Браун. — Вы можете идти.

Выходя из кабинета, я чувствовал, как незнакомец, словно лазером, сверлит мне враждебным взглядом спину.

После работы я отвязал свой велосипед и поехал в больницу. Хотя изменений в состоянии деда не произошло, я успокаивал себя уже тем, что хуже ему не стало, и мне показалось, что никаких мучений он не испытывает. Я взял его за руку и рассказал о том, как прошел день, о толстухе в подвале, о моем ланче с мамой и визите мистера Джаспера.

Кто-то прошаркал у меня за спиной. Сиделка.

— Ну, теперь вы своего дедушку узнаете?

Я покраснел от стыда.

— У него грустный вид, — сказала она.

— Грустный?

— Он был на войне.

— Вообще-то, — поправил я ее, — дед не воевал. Он хотел, но его не взяли. Что-то у него, кажется, было с сердцем не так.

Сиделка только улыбнулась в ответ.

— Нет-нет, он был на войне. Определенно был.

Она развернулась и поспешила прочь — подошвы ее туфель поскрипывали на линолеуме.

Я снова посмотрел на деда.

— Ты ведь не был на войне? — спросил я. Хотя, конечно, никакого ответа не ждал.

— На какой еще войне?

Полчаса спустя, когда время для посещений подошло к концу, я спустился на первый этаж и был уже неподалеку от выхода, но тут увидел пациента, которого сразу же узнал. Вид у него был довольно веселый. Он сидел на кровати, опершись на подушку и погрузившись в чтение таблоида. Его загипсованная левая нога была подвешена в воздухе. Он был похож на какого-нибудь статиста из сериала «Продолжаем»,[15]этакий актер второго плана с лицом-картофелиной, который влюбленными глазами смотрит, как вихляет задницей Барбара Виндзор,[16]и хихикает над грязными шуточками Сида Джеймса.[17]

Я остановился перед его кроватью.

— Я вас знаю.

Человек оторвался от газеты. Это явно был он. Замызганное лицо, копна рыжих волос, вид веселого распутника — все это узнавалось безошибочно.

— Мне не кажется, что мы встречались, — сказал мойщик окон.

— Вы упали, — сказал я. — Вы упали прямо мне под ноги.

— Извини, приятель. Ничего такого я не помню.

Я кивнул на растяжку и шкив.

— У вас сломана нога?

— Не, это я ради смеха. А ты чего подумал?

— Извините, просто вы, кажется… Не хочу показаться грубым, но вы, похоже, в полном порядке.

— А почему нет?

— Вы пролетели пять этажей.

— Значит, я сделан из хорошего материала.

Явно раздраженный, он демонстративно уткнулся в свою газету.

— Вчера, — сказал я, — после того, как вы… приземлились.

— Что?

— Вы пытались мне что-то сказать. Вы все время повторяли: «Ответ: „да“».

Он фыркнул.

— Правда? Ну чего только не скажешь, если так ударишься. Наверное, мозги набекрень были.

— И вы не знаете, почему вы мне это говорили?

— Парень, да я не помню ничего. — Он посмотрел на меня рассерженным взглядом, в котором вдруг забрезжило узнавание. — Слушай, где я тебя видел?

— Ага, — сказал я, — значит, вспоминаете?

— Я тебя видел по телику, — сказал он. — Ты — Малыш.

Сердце у меня упало.

— Был когда-то, — отрезал я. — Был Малышом. Давно перестал.

— Я помню это ваше шоу. Что ты там говорил?

Мне захотелось поскорее уйти.

— Я тут ни при чем. Это дед виноват.

Мойщик окон начал хихикать, потом вдруг резко оборвал смех.

— Но все это было не очень смешно.

— Спасибо, — сказал я.

— Если подумать, то это шоу было никакой не ситком, а настоящий дряньком.

— Всегда приятно встретить поклонника.

— Тебе лучше сматываться. Приемные часы закончились.

— Ну что ж, извините, что побеспокоил.

— Вон тебя твой дружок ждет. — Он кивнул мне за спину.

— Что?

— Вон там. У дверей.

Он был прав. В другом конце палаты у самой двери стоял человек и наблюдал за нами. Он выскочил за дверь, как только увидел, что я двинулся в его направлении, но я уже увидел достаточно, чтобы узнать того самого типа из кабинета Питера. Мистер Джаспер. Мойщик окон с видом человека, который не желает, чтобы его беспокоили, принялся изучать результаты футбольных матчей. Я вышел в холод на улицу, но если Джаспер и был там минуту назад, то теперь его нигде не было видно. Я сел на велосипед и поехал домой, а в голове у меня теснились вопросы, на которые я не находил ответа.

Эбби не спала, листала справочник о расторжении брака. Моя домохозяйка работала в какой-то таинственной должности в одной городской юридической компании, хотя чем именно она там занималась, оставалось для меня загадкой. Я несколько раз спрашивал ее об этом — мне отчаянно хотелось поговорить с ней хоть о чем-нибудь, но она всегда отвечала уклончиво, говорила, что это такая скукотища — мухи дохнут — и рассказывать тут не о чем. Чем бы она там ни занималась, работа эта ее достала, и она не раз говорила мне, что хотела бы найти своей жизни какое-нибудь иное применение, поинтереснее, что-нибудь более благородное и достойное.

— Генри! Я уже начала волноваться.

— Я был в больнице.

— Никаких изменений?

— Никаких изменений.

— Садись. Я сделаю тебе кофе. — Эбби вскочила на ноги и исчезла в кухне — я даже возразить не успел. — Тебе ведь две ложки сахара?

Я ответил благодарным «да» и откинулся на спинку дивана, радуясь тому, что день подходит к концу.

Эбби сунула мне в руки горячую чашку, и я поблагодарил ее. На ней была мешковатая футболка, на несколько размеров больше, чем требуется, и мне немного стыдно признаться, но я спрашивал себя — а надето ли на ней что-нибудь под этой футболкой.

Она села, скрестив ноги, на полу.

— Генри, а ты не… — Она смешалась. — Ты не заметил, что я немного изменилась?

— Ты что имеешь в виду?

— Ну, ты не видишь во мне ничего нового?

Радуясь возможности полюбоваться лицом Эбби, так чтобы она при этом не подумала, будто я таращусь на нее, я минуту-другую смотрел на нее не отрываясь.

— Нет, — сказал я наконец. — А что — должно быть заметно?

Она дотронулась пальцем до своего носа, и тут я наконец понял, что она имеет в виду крошечную золотую горошину, едва заметную и похожую на созревший дорогой прыщик. Первое, что мне пришло в голову: она сделала это, чтобы произвести впечатление на какого-нибудь жеребца с квадратной челюстью со своей работы, эдакого широкоплечего красавца адвокатского племени.