Глава 14. – Оль! – Галка таращила глаза, шевелила бровями и говорила драматическим шепотом

– Оль! – Галка таращила глаза, шевелила бровями и говорила драматическим шепотом. – Он говорит, ты за него замуж не хочешь идти! Правда, что ли?

– Тише ты! – шикнула Ольга, тревожно поглядывая на Анну, которая важно ходила по двору с Розой, уцепившись за ее ошейник. – Замуж… Сейчас вот вам, все брошу и замуж побегу… На моей зарплате, наверное, сэкономить хочет.

– Оль, перестань, я серьезно. – Галка от нетерпения вскочила с крыльца, пробежалась туда-сюда

и снова уселась рядом с Ольгой. – Ведь он же звал, да?

– Отстань, Галь. – Ольга закончила рисовать и вытерла тряпкой руки. – Мне даже думать об этом противно, не то что говорить. Навыходилась я замуж, хватит.

– Ну ты, мать, даешь! – изумилась Галка в полный голос. – Что ж ты сравниваешь, а? Ты подумай своей головой: что там было – и что тут есть! Да еще и Анька готовенькая!

Как будто она не думала своей головой… Она и так уже всю свою голову насквозь продумала. Готовенькая Анька – очень веский аргумент… Но ведь это его дочь. И в случае чего – иди, Оленька, гуляй на все четыре стороны, живи дальше без Чижика… Это он сейчас таксой ласковый. А как только почует, что его любят, тут же научится ноги о нее вытирать. Любят… Ничего подобного. Никогда этого больше не будет. Второй раз такого она просто не переживет.

– Он тебя любит, – с задумчивым удивлением протянула Галка, глядя на нее сбоку. – По-моему, прямо сразу влюбился. До такой степени, что аж не надышится. Все время о тебе расспрашивает.

– И что ты ему рассказала? – с напряжением спросила Ольга, предчувствуя, что Галка уж чего-нибудь да нарассказывала. Хорошо хоть, что и Галка не все знает.

– А что я расскажу? Я и сама ничего такого не знаю. – Галка демонстративно пожала плечами и виновато отвела взгляд. – Ну, сказала, что Гришка твой – козел и завотделением твой – козел, что ты из-за него с работы ушла.

– Уже много, – сердито буркнула Ольга. – Ой, Галь, ну что у тебя за язык такой…

– Да ладно тебе. – Галка поерзала, повздыхала и заявила: – Все равно они оба уже уехали.- Ладно, пора Чижика собирать. – Ольга отдала рисунок Галке и встала. – Зачем, хоть и на один день, в город ездить? Не понимаю я…

– Да вроде к врачу. – Галка тоже поднялась и пошла за ней. – Игорь говорил, осмотр там какой-то, что ли. Медицинский.

Ну-ну. Галке, стало быть, Игорь Дмитриевич счел нужным про медосмотр сообщить. А ей, стало быть, знать не обязательно. Замуж за него…

Ольга быстренько умыла Чижика, одела «на парад», сама влезла в свою дорожную форму – просторные льняные штаны и еще более просторную белую мужскую рубаху, уложила в сумку самое необходимое на два дня и повела Чижика вниз. А то уж их заждались, наверное.

Наверное, и правда заждались – навстречу им по лестнице торопливо поднимался Игорь Дмитриевич.

– Ключи забыл, – объяснил он, поравнявшись. – Идите, я сейчас.

– Ой, а я ниндзю забыла! – тут же радостно заявила Анна и потопала вслед за отцом.

Ольга вздохнула и тоже стала подниматься по лестнице, но Игорь Дмитриевич остановился, подхватил Чижика на руки и быстро произнес:

– Вы идите, мы тут сами справимся. Через две минуты придем.

Ольга вышла из дома, спустилась с крыльца, отдала сумку Саше-маленькому, укладывающему что-то в багажник, отмахнулась от Галки, которая уже сидела в машине и махала руками, подзывая ее, остановилась у крыльца и стала ждать Чижика. Дверь дома широко распахнулась, на веранду стремглав вылетела Анна, обеими руками прижимая к животу двух зеленых пластмассовых черепах, а в глубине дома послышался тревожный голос Игоря Дмитриевича:

– Осторожно, Анна…

А дальше все произошло как в горячечном кошмаре. Когда кажется, что время остановилось… и все движение в мире остановилось… и вся жизнь остановилась. И только один этот кошмар живет и развивается по своим кошмарным законам, которых не понять, не изменить, не победить… Анна споткнулась на самом верху крыльца, оступилась и, роняя зеленых черепашек, беспомощно растопырив руки, с застывшей на лице растерянной полуулыбкой стала с разбегу падать лицом вниз – медленно, медленно, медленно вытягивая руки вперед и запрокидывая голову.

Сдавленно ахнула Галка, и Саша-маленький длинным вратарским прыжком метнулся от машины. Но Ольга ничего этого не заметила, потому что у нее не хватило времени и сил, чтобы замечать что-то, кроме падения Анны. И еще у нее хватило времени и сил на то, чтобы как-то оказаться почти на середине крыльца, прямо перед распластанным в воздухе тельцем ребенка… и поймать это тельце в полете, и обхватить его, и крепко прижать к себе, окружить собой, закрыть, защитить от удара… потому что Ольга знала, сейчас будет удар – не такая она сильная, чтобы удержаться на ногах, тем более что левая нога подвернулась, и они обе сейчас упадут… и надо упасть так, чтобы Анна не коснулась твердых ступенек, и земли у крыльца, и мелких острых камешков, втоптанных в землю…

Удар слегка оглушил ее, но сознания Ольга не потеряла, и даже больно сначала было не очень. Потому что упала она не на землю, а на руки Саши-маленького. В том своем прыжке-полете он не успевал подхватить Анну, но успел подставить ладони под плечи и голову Ольги, почти над самой землей, и это хоть как-то смягчило удар. Время включилось и тронулось с места. И все включилось и тронулось с места, и жизнь продолжилась. Ольга услышала, как тяжело дышит Саша-маленький, растянувшийся на земле ничком во весь рост, почувствовала, как сильно бьется пульс в его руках, которые она прижимала к земле своими плечами и затылком. Потом до ее сознания донеслись другие звуки: топот ног – Игорь Дмитриевич сбегает с крыльца, металлический щелчок – Галка распахивает дверцу машины, испуганный сдавленный крик – Марина Владимировна вышла из-за дома как раз вовремя, чтобы увидеть все это безобразие. А потом в ее руках слабо шевельнулась Анна, вцепилась пальчиками в ее рубаху и, крепко прижимаясь к ее груди, тихо, горько, не по-детски заплакала.

– Что ты, Чижик? – Ольга с трудом разжала руки, кажется намертво сомкнувшиеся вокруг ребенка, тихонько погладила Анну по голове, по спинке, но ножкам, ощупывая, проверяя, все ли цело…

Анна тут же перестала плакать, подняла мокрую мордашку и, близко заглядывая Ольге в лицо, взволнованно выпалила:

– Я думала, ты умерла! Не дышишь, и глаза закрыты, и не говоришь ничего…

– С чего это мне умирать? – возмутилась Ольга. – Не такая уж я старая старуха… И вообще, я бессмертна.

– Правда? – с надеждой спросила Анна.

– Более или менее. – Ольга осторожно пошевелилась. – Ты не хочешь с меня слезть?

И тут же чьи-то руки оторвали Чижика от нее и унесли куда-то в сторону, и заахала Марина Владимировна, и закудахтала Галка, и Саша-маленький подтянулся на локтях, не убирая своих рук из-под ее головы и плеч, заглянул ей в лицо тревожно:

– Жива? Во дает… А я опять чуть нос не разбил.

Саша поднялся на колени, осторожно приподнимая Ольгу, и она зажмурилась от боли. Оказывается, все-таки здорово приложилась. Нестерпимо заныл левый локоть, поясницу как судорогой свело, а в стопе левой ноги вообще, кажется, нож засел.

– Оленька, что? Где болит? Оленька, маленькая, пожалуйста, скажи что-нибудь…

Она открыла глаза – перед ней дрожали и плавали цветные пятна, постепенно складываясь в изображение. Вот странно, удивилась Ольга, что это у Игоря Дмитриевича лицо такое серое? Он всегда такой смуглый был.

– Извините, – пролепетала она. – Чижика нельзя одну оставлять… Я должна была…

– О господи. – Он заметил кровь на рукаве ее рубахи и быстро разорвал рукав от манжета до плеча. – Оленька, очень больно?

Ольга только сейчас поняла, что Игорь Дмитриевич стоит перед ней на коленях и ощупывает своими железными пальцами ее руки, плечи, ребра… А Саша-маленький сидит на земле за ее спиной и поддерживает ее в полулежачем положении. Во стыдобища… Кто из нас медсестра, в конце концов?

– Ерунда. – Ольга попыталась оттолкнуть руки Игоря Дмитриевича и невольно поморщилась. – Просто ссадина. С Чижиком что? Да не трогайте вы! Если я ничего и не сломала, так вы мне сейчас обязательно что-нибудь поломаете…

Но он уже добрался до ее левой ноги, задрал штанину и растерянно свистнул, увидев, как быстро, прямо на глазах, отекает ступня.

– В больницу, – произнес Игорь Дмитриевич решительно. – Мы едем в больницу. Немедленно. Александр, ты с Анной остаешься здесь. Тетя Марина за Анной присмотрит. Галь, ты с нами. Куда ближе – до районной, до городской? Оленька, извини, сейчас немножко больно будет… Он достал из кармана складной кож, открыл его и, не слушая ее протестов, мигом срезал с ее быстро опухающей ноги парусиновую тенниску. Прямо на куски раскромсал. В чем она теперь ходить будет? Ольга так расстроилась, что только об этом и думала все время, пока они ехали в районную больницу, и пока там ее осматривал хирург, и пока ей делали рентген, а потом накладывали гипс – какая-то косточка там все-таки треснула, оказывается. И потом, по дороге из больницы в Семино, сидя на заднем сиденье машины рядом с непривычно молчаливой Галкой и почти засыпая от усталости и от обезболивающего укола, Ольга тревожилась главным образом о том, что опять осталась разутая. Не в шелковых же туфельках ей по саду лазать, правда? Или ее так и будут теперь все на руках носить, как последнюю калеку? Противно же…

Игорь Дмитриевич вынул Ольгу из машины и на руках отнес в ее спальню, и это было не так уж и противно. Наверное, потому, что она мало что соображала – мысли путались и глаза слипались. Она еще помнила, как Галка помогала ей раздеться, что-то сердито бухтя при этом, а потом уже ничего не помнила – провалилась в глубокий, черный, наполненный болью и тоской сон.

Боль, тоска, и безнадежность, и страх – вдруг кто-нибудь узнает, – и стыд – терпишь и молчишь, значит, сама и виновата. И никакого просвета, никакой надежды, ничего не изменится. У нее просто не хватит сил что-то изменить, не хватает сил даже на то, чтобы встать и приготовить завтрак! Но встать обязательно надо, потому что, если она не приготовит завтрак, будет еще хуже… Гриша, пожалуйста, не кричи, соседи услышат, не надо, мне больно, не трогай, я сейчас сама встану, не надо, пожалуйста, тише, пожалуйста, пожалуйста…

– Оленька, тише, не надо шевелиться… Очень болит, да?

Она с трудом разлепила веки – наверное, глаза опять отекли. Что же делать, придется звонить кому-то, чтобы сегодня подменили ее на дежурстве в отделении… Да нет, какое дежурство. Это было давно. А сейчас она – няня Чижика. Тогда почему у нее отекли глаза? Ольга с трудом подняла руку, ощупала лицо и успокоилась – глаза нисколько не отекли. И вообще, при чем тут глаза? Она же ногой ударилась, когда Чижика ловила.

– А где Чижик?

– Тише, тише. – В слабом свете ночника лицо Игоря Дмитриевича казалось каким-то незнакомым, она его только по голосу и узнала. – Больно, да? Сейчас я тебе таблеточку…

– Где Чижик? – настойчиво повторила Ольга, окончательно просыпаясь. Он что, опять ребенка без присмотра оставил?

– Анна дома, – успокоил он. – Саша-маленький их с Галкой вечером отвез. Галка пока с Анной побудет, а завтра днем мать приедет. Вячеслав Васильевич в санатории сейчас, так что она сможет недельку с Анной побыть.

– Кто такой Вячеслав Васильевич? – Ольга совершенно не понимала, о чем он говорит. Галка почему-то с Чижиком побудет, Инга Максимовна зачем-то приедет… – Почему Чижика в город увезли?

– Вячеслав Васильевич – муж моей матери, – терпеливо объяснил Игорь Дмитриевич. – Немолодой уже, болеет часто. Вот его в санаторий и отправили. Анна побудет в городе, пока ты не поправишься. Съешь таблеточку, а? Доктор сказал: если очень больно будет, надо тут же таблеточку глотать, и сразу…

– Ничего мне не больно, – отрезала Ольга, отталкивая его руку. – Не буду я гадость всякую глотать. И так уже стакан димедрола впороли…

– Значит, так надо было. – Он говорил с ней, как с больным ребенком. – Съешь таблеточку, а? Не могу я смотреть, как ты мучаешься…

– Чего это я мучаюсь? Подумаешь – на Сашу упала! А он не мучается? – Ольга раздражалась все больше и больше. – Зачем Чижика от меня увезли? Я что, заразная?

– Тише, тише. – Он склонился над ней еще ниже, тревожно вглядываясь в ее глаза, удерживая за плечи горячими шершавыми ладонями. – Тебе просто полежать придется, совсем недолго… Я с тобой здесь побуду, тетя Марина за тобой поухаживает… Съешь таблеточку, тебе же больно. Ты даже во сне говорила, что тебе больно. Слушай, а может, ты пить хочешь? Я компотику наварил, яблочного. Он остыл уже. Хочешь пить?

– Я есть хочу, – из чувства противоречия заявила Ольга и тут же поняла, что это чистая правда. Это потому, что сейчас ночь. Раньше во время ночных дежурств в больнице она всегда страшно хотела есть.

– Ой, как хорошо! – обрадовался Игорь Дмитриевич. – Курицу будешь? Жареную. И я сейчас салата накрошу. И хлеб замечательный есть, тетя Марина вечером свежий испекла, раз уж мы не уехали.

Он исчез и через несколько минут приволок полный поднос всякой еды, поставил его на тумбочку, нырнул в комнату Анны, вернулся с двумя подушками и, обхватив ее за плечи, приподнял и посадил, затолкав ей за спину подушки.

– Я что, парализована? – буркнула Ольга, с удивлением чувствуя, до чего приятно, когда за тобой ухаживают, как за больной. За ней никто ни разу в жизни не ухаживал, как за больной. Впрочем, она никогда и не болела.

– Халат дать? – Игорь Дмитриевич, наверное, заметил, как она все время тянет простыню к горлу, снял с кресла халат и положил ей на колени. – Сама оденешься? Я выйду. Если что – позови, я за дверью буду.

Ну, это уже слишком. Он что, и одевать ее сам собирается? Ольга торопливо влезла в халат, стараясь не зацепить заклеенный пластырем локоть, морщась и скрипя зубами, поворочалась в постели, одергивая и расправляя полы халата и завязывая пояс, откинула простыню к ногам и позвала: – Игорь Дмитриевич! Я готова. Он тут же вошел, уселся на постель рядом с ней и стал со знанием дела резать курятину, раскладывать по тарелкам салат, мелко крошить петрушку на маленькой разделочной доске, которую, оказывается, принес из кухни.

И они долго с удовольствием ужинали – или завтракали? – вдвоем, и она с удовольствием слушала, как Игорь Дмитриевич рассказывает о своей жизни… Его строительное дело, оказывается, еще отец начал, но успел немного – умер семь лет назад. Отец очень болел, сердце…

Мать четыре года назад опять замуж вышла. Вячеслав Васильевич у нее хороший, но тоже все время болеет. У него есть дочь от первого брака, Людмила, славная баба, они с матерью дружат, Людмила к ним в гости часто ездит, и помогает, и за отцом присматривает, когда мать к нему собирается. Они все ему, Игорю, очень сильно помогли, когда Наталья отступного потребовала за отказ от Анны. Наталья столько потребовала, что он один не собрал бы. А мать с Вячеславом Васильевичем, да и Людмила его – они все, что было, выложили, и у него кое-что нашлось, вот и не пришлось дело ликвидировать.

– Она что – деньги взяла? – не поверила Ольга. – Отдала дочку и взяла деньги? За Чижика?

– Почему это – отдала? Анны у нее и не было никогда… И рожать ее не хотела, а когда родила -так вскоре и бросила. Ушла от нас. А перед разводом предупредила: или плати, или ребенка заберу. Суды-то, как правило, детей с матерью оставляют. Тем более таких маленьких. Анну она не забрала бы, конечно. Зачем ей слепой ребенок? Она из-за этого и от меня ушла… Ну, потому что я не соглашался Анну в детский дом отдать. Мне один юрист посоветовал, чтобы я заставил ее официальный отказ подписать. Подписала! И очень довольна была – не ожидала, что я столько денег достану, на всякий случай просила столько, чтобы хоть половину получить.

Ольга испуганно смотрела на него и не хотела верить ни единому его слову. Конечно, она и раньше то и дело натыкалась в газетах на всякие ужасы. Но, во-первых, ужасы творили, безусловно, больные люди. Наркоманы какие-нибудь. А во-вторых, газеты врут, это все знают. А чтобы вот так, в жизни, да еще если касается Чижика…

– Ольга, – вдруг ни с того ни с сего спросил Игорь Дмитриевич. – А кто такой Гриша? Это твой муж, да?

– У меня нет мужа, – не сразу ответила она.

– Ну, бывший… Ты во сне говорила: Гриша, мне больно.

– Ничего не помню. И помнить не хочу.

Ну вот зачем он об этом заговорил? Как будто у нее сегодня и так неприятностей не хватает…

Игорь Дмитриевич встал, собрал посуду на поднос, молча пошел из комнаты, но на пороге остановился, оглянулся и потерянно пробормотал:

– Ты его любишь, вот что… Ты его до сих пор не забыла.

Ольга смотрела на закрывшуюся за ним дверь и горько жалела, что не съела эту его поганую таблеточку. Может, хоть уснула бы. А теперь что? Теперь она будет маяться до утра, вспоминая весь ужас своей стыдной жизни, как бывало уже сто раз в бессонные ночи. До сих пор не забыла! Еще бы. Григорий был немыслимо, невероятно, нечеловечески красив. Так красив, что это даже пугало. На него оглядывались не только все женщины, но и вообще все, у кого были глаза, – дети, мужчины, старики, собаки, кошки, птицы на деревьях. Да что там говорить, – даже тяжелые больные, встречая взгляд его прозрачных зеленых глаз, вмиг забывали свои инфарктные страхи или болевые шоки, замирали, ошеломленные и завороженные, с одинаковыми растерянными улыбками и расширенными зрачками. На него оглядывались все, а он не замечал этого, привык к такому всенародному остолбенению и принимал его как должное. То, что Ольга на него не обратила внимания, Григория заинтриговало – он сам потом в этом признался. Она не стала объяснять, что просто не разглядела его парализующей красоты – даже в очках Ольга видела не дальше вытянутой руки. Не разглядела и не разглядела, это и к лучшему. Оглянулась бы, как оглядываются все, – он бы на нее наверняка внимания не обратил. Тем более, что в их отделении Григорий бывал нечасто, только когда пациенту нужен был психиатр. Да и то могли вызвать кого-нибудь совсем другого. И вызывали, и приходили другие, и совсем не обязательно в Ольгино дежурство.

То, что в первый раз Григорий пришел к какому-то несостоявшемуся самоубийце именно в ее дежурство, – чистое везение. И для того самоубийцы, между прочим, тоже. Потом, много позже, когда этот истеричный мальчишка уже вовсю прыгал по отделению на костылях, он рассказал Ольге, что за разговор был у них с Григорием Валерьевичем в первый раз.

Григорий Валерьевич, до глубины души потрясенный Ольгиным неестественным невниманием, битый час жаловался пациенту с переломанными ногами и душой, потрясенной полетом с крыши двухэтажного дома, на свою злую судьбу. Что-то вроде того, что никто его не понимает и молча гибнуть он должен. То есть это Григорий молча гибнуть должен. Наверное, очень убедительно жаловался, потому что Ольга, придя в палату экс-самоубийцы, застала конец их разговора, удививший ее и обрадовавший.

– Григорий Валерьевич, – говорил загипсованный прыгун не очень отчетливо, но очень горячо. – Вы, главное, не отчаивайтесь, Григорий Валерьевич! У вас все будет хорошо! Главное – не поддаваться отчаянию… Уж я-то знаю, мне вы можете поверить! Вот увидите, все образуется, Григорий Валерьевич…

– Правда? – Врач склонился над больным и с надеждой заглядывал ему в глаза. – Ты думаешь, Володя? Спасибо тебе… Ты мне очень помог, честное слово. Можно я к тебе еще как-нибудь зайду? Иногда, знаешь, так душу скрутит, а поговорить абсолютно не с кем.

– Да о чем разговор! – Володя попытался улыбнуться разбитыми губами. – Я только рад буду! – Он увидел Ольгу и многозначительно подмигнул Григорию Валерьевичу: – Во, сейчас меня пытать будут. Не люблю я всяких процедур. Вот насчет чего я с вами согласен, Григорий Валерьевич, так это насчет баб. Нет у них души, это сто процентов гарантия!

Володя был немножко возбужден, все еще растерян и испуган, несколько плыл от боли и обезболивающих, но никаких следов тяжелой депрессии не наблюдалось. А ведь еще утром…

Ольга обернулась к вставшему со стула врачу, улыбнулась ему и, преисполнившись благодарности и восхищения, шепнула:

– Спасибо…

А потом занялась загипсованным Володей, который не любил уколов, не любил таблеток и даже температуру измерять не любил. Но теперь-то справиться с ним оказалось куда проще, и через пять минут она вышла из палаты со спокойной душой. Вышла – и чуть не наткнулась на того самого врача, Григория Валерьевича. Он, оказывается, вовсе никуда и не ушел, стоял в коридоре возле двери.

– Ой! – воскликнула Ольга, едва избежав столкновения, но все же слегка зацепив его подносом со всем своим медицинским хозяйством. – Извините. Я вас не ушибла?

– Пустяки, – произнес он глубоким психотерапевтическим голосом. – Есть мнение – выживу.

И пошел по коридору рядом с ней. Молчал и поглядывал на нее сверху вниз. Высокий какой, отметила Ольга. Наверное, не ниже отца. Кажется, впервые она сравнила Григория с отцом именно тогда.

Они вместе вошли в процедурную, и он помог ей разгрузить поднос. И все молчал. А потом вдруг остановился напротив нее и, глядя в потолок, выразительно заметил:

– Нет, но ка-а-акой дурак, а?

– Да, – неуверенно ответила Ольга. – Да, конечно. Мать чуть не умерла от страха. Мы ее полдня тут откачивали, пока его чинили. Совсем глупый. Но он маленький еще и избалованный, да и не думал, что так…

Он вдруг шагнул к ней, взял за плечи, слегка встряхнул и, наклонившись близко, заглянул в лицо:

– Вам сколько лет?

– Девятнадцать… почти… – Ольга решилась наконец взглянуть на него, увидела очень близко и неожиданно для себя спросила: – А у вас глаза правда зеленые или это от освещения так кажется?

– Зеленые. – Как ей показалось, он тщательно скрывал гордость. – А что?

– Да нет, я просто… – Она хотела сказать, что зеленые глаза – это очень красиво, но сказала почему-то другое: – Я просто никогда не видела мужчин с зелеными глазами. Женщин видела, а мужчин – нет.

Он отпустил ее, отступил на шаг, выпрямился и снисходительно бросил:

– Не много же вы в своей жизни видели. И вышел.

Она хотела обидеться, но передумала. Это же чистая правда – в своей жизни она видела очень и очень немного.

Потом он часто приходил в отделение. Не по вызову к больному, а просто так. Ходил вместе с ней по палатам или ждал в ординаторской… Все время что-то рассказывал – главным образом о своей жизни. По всему выходило, что жизнь у него и вправду нелегкая. Ну и что же, что красавец, душа любого общества и бабы на шею вешаются… Все это не имеет значения, если человек так безнадежно одинок, если смысла в жизни не осталось, если предали все, кому верил и кого любил, если нет рядом родной души, возле которой можно отогреться, которая поможет и спасет, и – может быть, он слишком замечтался, но… – сделает счастливым.

У Ольги сердце разрывалось от сочувствия. Она ни о чем не могла думать, кроме как о том, чем ему помочь. И все время чувствовала себя виноватой оттого, что ничего толкового не придумывалось. Ну, не советовать же обратиться к психотерапевту, правда? Это ему-то, самому известному психотерапевту в городе… А что она могла сделать? Если только поменьше внимания уделять больным в отделении? Ведь Григорий почему-то очень болезненно воспринимал ее «манеру нянчиться» с тяжелыми больными. Это он так говорил: «Эта твоя дикая манера – нянчиться с полутрупами… Зачем?»

Она старалась скрывать, сколько «нерабочего» времени проводит в отделении. Чтобы он не считал, будто Ольга им пренебрегает. А бросить манеру нянчиться с полутрупами не могла. Объясняла, мол, это же ее работа. А про себя знала: это я сама. Уродилась такая, ничего не поделаешь.

Кто-то рождается, чтобы музыку сочинять, кто-то – чтобы прохожих грабить, кто-то – чтобы дома строить, или в футбол играть, или магазином заведовать, или рыбу ловить, или самолеты испытывать… И если человек, рожденный для какого-то дела, с этим делом в жизни сталкивается, все у него получается очень хорошо. Она родилась, чтобы нянчиться с теми, кому нужна. И у нее это получается лучше, чем у других. Это все знают, и больные, и персонал, и даже Светлана Евсеевна, с идеально людоедским характером, и та однажды сказала: «Надо этого безнадюжку Ольге отдать. Даже интересно, неужели и его выходит?»

Ольга безнадюжку выходила. Когда безнадюжка начал вставать – это после его-то травм, после четырех операций и шести недель в реанимации без проблесков сознания! – на него приходили смотреть из других отделений и даже из других больниц.

Болотову жали руку, говорили всякие хорошие слова. Он радовался и гордился, но совершенно не понимал, почему безнадюжка не только выжил, но еще и на ноги встал. Не должен был. Не мог. Нет, Болотов, конечно, хирург замечательный, и все четыре операции – на высшем уровне, но все это от безысходности было, сам же Болотов и сказал, мол, надежды никакой. Ольга таких слов не понимала.Конечно, она уже всякого успела насмотреться, но твердо знала: надежда есть всегда. И даже когда уже совсем ничего не остается, остается надежда.

– У меня ничего в жизни не осталось, – как-то признался Григорий. – Только надежда… Вдруг что-то произойдет- и жизнь с начала… с чистой страницы… Ты меня понимаешь?

Она его не понимала. Зачем с начала, с чистой страницы? Чем его заполненные страницы не устраивают? Но вникать не стала – обрадовалась, что надежда у него осталась. Надежда – очень крепкая вещь. Она человека вернее всего в жизни держит. Только надо ее как следует тренировать, укреплять, подпитывать. Как, например, ослабленные мышцы. И надежда постепенно окрепнет и вытащит человека из болезни, или беды, или отчаяния- и прямо в счастливую жизнь.

Почему Григорий на ней женился? Вот странно, Ольга ведь никогда не задавала этого вопроса ни себе, ни, тем более, ему. А почему она вышла за него замуж? Потому, что он невероятно красив, а она – серая мышка с безобразно толстыми очками, сквозь которые его неземную красоту все равно не очень-то видела. Потому, что он известный специалист, а она медсестра без всяких перспектив профессионального роста. Потому, что в свои тридцать шесть лет он жил так, будто вся Вселенная создана исключительно ради него, а она в свои девятнадцать спокойно осознавала, что Вселенная о ее, Ольгином, существовании не подозревает и единственная цель ее, Ольгиной, жизни – облегчить жизнь кому-нибудь еще, а если повезет – сделать кого-нибудь счастливым.

Это оказалось невозможным – сделать его счастливым. Счастливым его могла сделать пригоршня таблеток какой-нибудь психотропной гадости, доступ к которой у него всегда имелся на работе.

Малая наркомания, так это называют специалисты. Медикаментозная зависимость. Она удивилась, что не поняла этого раньше – все-таки уже довольно долго в больнице проработала, чтобы понять… Впрочем, если бы не работала в больнице, она бы еще долго, а может, и никогда ничего не поняла бы.

Григорий скрывал это от всех. И от нее тоже, и даже от себя. И это было самое трудное, потому что как вылечить человека, если он не считает себя больным? Он болен?! Да пусть она на себя посмотрит! Он, как специалист, авторитетно может сказать: она шизофреничка, психопатка и идиотка. И пусть спасибо скажет, что он ее в дурдом не сдает, а возится с ней тут, с мордой обрыдлой…

Он наедался всякой дряни до невменяемости, до галлюцинаций, до тяжелых психозов, а потом спал сутками. Просыпаясь, обычно ничего не помнил, с недоверчивым удивлением рассматривал разбитое окно, прожженный диван, Ольгины синяки. Выражал недовольство по поводу обеда: «И это все? Ты что, дурочка моя, думаешь, здорового мужика можно этим накормить?» Или: «Ты куда столько всего наворочала? Опять все пропадет! Никакого понятия об экономии! Говори, не говори – как об стенку горох!»

Она жила только надеждой на то, что ей удастся Григория выходить. Он просто болен. Его надо вылечить. Ничего, потихоньку, день за днем… Она сумеет. Перетерпит страшные дни и еще более страшные ночи, и настанет время, когда Григорий даже и не вспомнит о таблетках. И все будет хорошо. И тогда он будет счастлив, и она, конечно, тоже будет счастлива тогда…

– Брось ты, – заявил бывший одноклассник Григория, единственный, кто кое-что знал о его зависимости. – Он давно на колесах, кажется, еще на первой практике начал. Ничего ты не сделаешь. И медицина бессильна. Это я тебе как специалист говорю.

Ольга не поверила. Пожалела, что обратилась к нему. Никогда больше ни к кому не обращалась и выхаживала Григория одна.

Сначала было два года беспросветного ужаса и ожидания смерти – его или своей. Потом еще два года выплывания из омута – тяжелого, медленного, с периодическими срывами на дно. Потом Григорий совсем перестал есть таблетки, но вдруг обнаружилась его алкогольная зависимость, и это оказалось ничуть не легче. Как она все вынесла? Как он все вынес?

Ольга сумела не бросить работу. Он сумел не потерять работу, хотя и сильно сдал позиции, особенно в шальные перестроечные времена. Коллеги открывали собственные психотерапевтические кабинеты или уходили в частные клиники или – и вовсе в народные целители. А Григорий в это время потихоньку, с трудом, с натугой, возвращался в нормальную жизнь. А Ольга потихоньку, из последних сил, с трудом и с надеждой тащила его в эту нормальную жизнь. И хваталась за любую работу, чтобы обеспечить ему нормальную жизнь, и чтобы долги отдать, и чтобы он не заметил, что его зарплаты ему едва на сигареты хватает. Чтобы не закомплексовал, чтобы не сорвался опять случайно в этот омут… Ой, как же трудно все это было!

Но ведь настала она, нормальная жизнь! Ольга помнит свою сумасшедшую, ни на что прежнее не похожую радость, когда она впервые поняла, что не цепенеет от страха, видя в руках у Григория упаковку феназепама или бутылку водки. Уже больше трех лет Григорий не прикасался ни к таблеткам, ни к алкоголю. Сам решил и вслух сказал: «Никогда и ни при каких обстоятельствах».

Ольга робко радовалась, но душа никак не могла забыть того ужаса, в котором жила так долго. И вдруг случилось так, что пришла она домой после работы, а там целая компания за столом – гости пожаловали. Старые Гришины друзья, сто лет не виделись. Само собой – каждый с бутылкой. И Григорий за столом, конечно, дым коромыслом, шум, смех, он в центре внимания, он всегда во всех компаниях в центре внимания был, душа общества, красавец, умница, трепач и запевала… Ольга вошла, глянула на всю эту вакханалию, слегка пожалела, что наверняка все уже сожрали, и что спать пораньше лечь вряд ли получится, и что ковер-то чистить придется… И вдруг задохнулась от оглушающей, огромной, небывалой радости: Григорий разливал коньяк по бокалам, а она не только не испугалась, а даже сначала и внимания на это не обратила, – потому что он был трезв. Он давно уже трезв, и будет трезв, и это называется счастьем.

Счастья опять не получилось. Вспоминая всю свою замужнюю жизнь, Ольга вдруг поняла, что единственной счастливой минутой была именно та, когда она обнаружила, что не боится бутылки в руках Григория. Потому что оставалось еще много всего, чего приходилось бояться.

Трезвый образ жизни почти не изменил его. Он остался эгоистичным, раздражительным, грубым и жестоким. Ладно, говорила она себе. Он просто болен. Он столько лет травил себя всякой гадостью. Это само собой не проходит. Ничего, потихоньку вылечим.

А он, кажется, не собирался ничего менять. Вселенная по-прежнему вращалась вокруг него, и не существовало других мнений, кроме его собственных, и других вкусов, интересов и целей. И ему все мешали. Особенно Ольга.- Ты хоть что-нибудь можешь сделать по-человечески? – Это была его дежурная претензия.

Выходило, что она все делает не так – не так говорит, не так подметает пол, не так одевается, не так смотрит на него… Сначала Ольга старалась все делать так, как он говорил. Но получалось еще хуже – он замечал, что она старается, и жестоко смеялся над ней, издевался, не выбирая слов. Вернее, выбирая самые обидные. Потом она и стараться перестала: старайся, не старайся – все равно ничего у нее не получится. Больше всего Ольга боялась, что кто-нибудь увидит, какой Григорий дома. Это было бы невыносимо. В компаниях-то он по-прежнему подавал себя блистательным и очаровашкой. И по-прежнему бабы вешались ему на шею. Значит, во всем виновата она.

А потом Ольга начала стремительно слепнуть. Она и так своих очков всю жизнь страшно стеснялась, всю жизнь жилы рвала, доказывая, что не хуже других. А тут оказалось, ничего она не может, даже автобус в упор разглядеть, даже собственного мужа на улице узнать. Из отделения она перешла работать в физиотерапевтический кабинет, массажисткой.

– Учиться надо было в свое время, – раздраженно заметил по этому поводу Григорий. – Кому ты нужна без образования? Я тебе всегда говорил: без образования ты никто. Говорил или не говорил?

И она часа два молча слушала, какая она серая, никчемушная, никому не нужная и совершенно не приспособленная к жизни.

Легче ей стало при Шурке. Двенадцатилетняя дочь Григория от первого брака появилась у них в доме потому, что умерла бабушка, а мать Шурки в это время работала за границей. Григорию позвонили из Москвы их соседи, и он долго раздраженно метался из угла в угол, рассказывая, какие его планы может нарушить появление этой девчонки. Самое разумное – устроить Александру в интернат, пока мать не вернется.

Ольга не понимала, почему мать Шурки не может вернуться сейчас. Какая, к дьяволу, работа? Ведь ребенок один остался. Но раз уж мать Шурки почему-то вернуться не может, то при чем здесь интернат, если есть живой отец?

Она так и сказала:

– Но ведь ты ее отец.

Он вспылил, в голос кричал, какая она идиотка, если думает, что дети – это развлечение, что она его дочери никто, что это вообще не ее дело и ее мнение никого не интересует.

– Да, Гриша, – с усталой безнадежностью согласилась Ольга. – Конечно», ты лучше знаешь, как надо делать.

Через два дня он все-таки съездил в Москву и вернулся с Шуркой.

Григорий и к дочери был совершенно равнодушен. И она раздражала его всем и всегда, но при ней он хоть чуть-чуть сдерживался. А Ольга подружилась с девочкой сразу, и Шурка привязалась к ней искренне и радостно. Два года Ольга была почти счастлива. А потом из-за границы вернулась мать Шурки, и Шурка уехала. При расставании они обе ревели, цеплялись друг за друга, требовали друг от друга обещаний писать и звонить. Григорий стоял у вагона, хмурился и демонстративно поглядывал на часы. Он отвез Шурку в Москву, вернулся, и все пошло по-старому. Отдушинами были редкие Шуркины звонки и еще более редкие письма. Ольга перечитывала их по десять раз, прячась от Григория. Если он видел – тут же начинал точить ей душу высказываниями типа «ты ей никто, ты ей не нужна, что за придурь – за чужих детей цепляться»…

Жить было страшно и тоскливо. Когда Володин предложил ей операцию, она согласилась почти равнодушно. Пусть попробует, если ему так хочется. Сама она ни на что хорошее давно уже не надеялась.

– Чудес не обещаю, – честно предупредил Володин. – Бурая катаракта – это, как правило, после травмы. Черт его знает, что там в стекловидном теле делается. Все сосуды порваны. Но с другой стороны, чем мы рискуем? Четыре сотых процента – это не зрение, знаешь ли.

Ольга знала. Ох, как она это знала… Она уже третий год ходила, ориентируясь в пространстве на звуки да на запахи.

Когда ей впервые сняли повязку, она сразу даже не осознала, что произошло. А произошло то самое чудо, которого ей не обещали, – она видела так, как не видела за всю свою жизнь. И даже не подозревала, что остальные могут так видеть. И это в первые дни после операции! А что будет потом?

А потом у нее оказалось стопроцентное зрение. Ольга вернулась из физиотерапии в родное хирургическое отделение и приготовилась начать новую жизнь.

Новая жизнь началась с того, что завотделением Иван Федорович Банков, с кем Ольга проработала несколько лет, кого привыкла уважать, кто ей даже нравился и к ней относился, как она думала, с симпатией и уважением, – так вот, этот милый человек, впервые увидев ее после операции без очков и без постоянных нынешних черных, за две секунды сошел с ума до такой степени, что без всяких предисловий закрыл дверь дежурки на ключ, заломил ей руки за спину и стал лихорадочно стаскивать с нее халат. Она попробовала что-то пискнуть, мол, Иван Федорович, вы что? Он просто закрыл ей рот рукой, сжав лицо сильными пальцами хирурга, и произнес с усмешечкой:

– Вот, оказывается, ты какая девка клевая… Не дергайся, не убудет от тебя…

Это так страшно, так погано напоминало пьяного Григория… Она полоснула шефа скальпелем, распоров халат, футболку и кожу на руке от плеча до локтя. Он дал ей пощечину, и Ольга кинулась на него с тем же скальпелем, совершенно уверенная, что вот прямо сейчас перережет ему костлявую глотку, а дальше – все равно. Не имеют права эти гады жить. Шеф поймал ее за запястья, минуту крепко держал, глядя ей в глаза и тяжело дыша, потом отпустил-оттолкнул и спросил сердито:

– Зашить сумеешь?

Она зашила ему длинную, но не глубокую рану, молча слушая, как он что-то бубнит о ее глазах: «Ну, другой человек, ты понимаешь, совершенно другая баба, кто бы мог подумать…» – молча додежурила смену, а потом отнесла в отдел кадров заявление об уходе. Банков никому ничего не сказал, но она все равно уволилась. Ольга уже заметила, как реагируют на ее новые глаза мужики, если она без черных очков. Чтоб они все сдохли.

А потом позвонила Шурка договориться, когда можно приехать, посмотреть на новые Ольгины глаза. Трубку взял Григорий и, опять чем-то недовольный и раздраженный, заявил дочери:

– А зачем тебе с ней говорить? Она тебе никто, как ты не понимаешь! Совершенно чужой человек! Если, к примеру, мы разойдемся, куда ты звонить будешь? Ну а сюда больше не звони…

Это было при Ольге. Она кричала и пыталась отобрать у него трубку, плакала и тряслась, а он монотонно бубнил свое, почти не обращая на жену внимания, отмахиваясь от нее большой, как лопата, рукой. Почему ей понадобилось тринадцать лет, чтобы понять, что он просто ненормальный? Она никогда не сумеет его вылечить.

Когда Ольга подала заявление о разводе, Григорий был, как всегда, раздражен. Она опять какие-то его планы нарушала. Она, оказывается, могла иметь какое-то отношение к его планам? Кто бы мог подумать…

После развода Григорий позволил ей забрать свои тряпки и даже выделил часть общих сбережений – почти пять тысяч. А квартира его. Он сам квартиру получал, какое отношение имеет она к его квартире? Ольга собралась уехать к маме в Тарту, потому что ехать ей больше было некуда. И тут пришла телеграмма от брата. Мама погибла в автокатастрофе. Пьяный грузовик вылетел на красный свет и – на маму. На похоронах Ольга была как замороженная. Ничего не видела, ничего не слышала, с трудом держалась на ногах и молча обращалась к Богу: «Возьми ее к себе, пожалуйста. Пусть моей маме будет хотя бы теперь хорошо».

После похорон брат сообщил:

– Я квартиру занял. Мы с Эрной разводимся, а мне где-то надо жить, верно? Тебя все равно не пропишут. У тебя и гражданства нет, да и язык ты давно забыла небось. Ты из материных вещей возьми, что хочешь, мне все равно ни к чему. Я тебе даже денег дам. Двести долларов, больше не могу.

Ольга взяла двести долларов, альбом с семейными фотографиями, свои письма к маме, мамино зимнее пальто… И вернулась. Хотя возвращаться ей было уже некуда. Она сняла маленькую темную комнатку в частном доме у молчаливой старушки, нашла своих прежних пациентов и стала ходить к ним на дом делать массаж. Денег хватало, чтобы прокормиться и за квартиру заплатить. Два раза она звонила в Москву Шурке. Один раз никто не ответил, второй раз ответил… Григорий. Ольга повесила трубку, пошла домой и сутки пролежала в темноте.

Галку она встретила через пару дней в своем переулке, когда ходила к колонке за водой. Галка тоже из ее пациентов – после травмы позвоночника полгода в их отделении лежала, и Ольга просиживала с ней порой ночи напролет – уж очень больно было Галке тогда… Особыми подругами они не были, но Галка в тот же вечер уволокла ее к себе, поселила в дальней комнате и постепенно вытянула из нее все, о чем она могла сказать вслух. Галка же заставила ее рисовать портреты, заметив, что после каждого сеанса массажа у Ольги трясутся и плохо слушаются руки. Галка же нашла то объявление. Галка помогла за три дня сшить костюмчик из серого шелка, завалявшегося в бабкином сундуке с доперестроечных времен. Что бы она делала без Галки?

А вот теперь Галка растрепала все Игорю Дмитриевичу. Душе общества. Королю бала. Хорошо хоть, что и Галка всего не знает…