О ценности аланской идентичности

Проанализированные материалы показывают, что этническая идентичность всех рассмотренных групп была тесно связана с их политическим статусом. В 1920-х гг. после распада Горской АССР ингуши и чеченцы имели свои собственные автономии, на которые и опиралась их идентичность. Но после их объединения в 1934 г. в единую Чечено-Ингушскую автономную область (Чечено-Ингушская АССР с 1936 г.) власти всеми силами пытались обеспечить слияние чеченцев и ингушей в единый народ, для которого было создано новое название «вейнахи/вайнахи». В 1960-1980-х гг. эта идентичность активно внедрялась в сознание чеченцев и ингушей и постепенно приобретала все большую популярность. Однако на рубеже 1980-1990-х гг. процесс ассимиляции был прерван в связи с тем, что обе этнические группы избрали для себя разные судьбы: чеченцы сделали выбор в пользу независимости, а ингуши начали строить свою государственность в рамках Российской Федерации, рассчитывая на то, что российские власти помогут им вернуть Пригородный район. И хотя в 1990-х гг. некоторые чеченские политики вынашивали планы нового объединения в рамках республики «Вайнахия», ингушское общественное мнение относилось к этому негативно.

Обратная тенденция наблюдалась у балкарцев и карачаевцев, оказавшихся после распада Горской АССР в разных автономиях: балкарцы — в составе Кабардино-Балкарской автономной области, Кабардино-Балкарской АССР в 1936-1944 гг. и 1957-1991 гг. (с 1993 г. — Кабардино-Балкарская Республика), а карачаевцы — последовательно в составе Карачаево-Черкесской автономной области (1922-1926 гг.), Карачаевской Автономной области (1926-1943 гг.) и вновь Карачаево-Черкесской автономной области (1957-1991 гг.). В 1991 г. последняя повысила свой статус и стала Карачаево-Черкесской Республикой. Хотя еще в 1920-1930-х гг. некоторые карачаевские интеллектуалы пытались писать о «карачаево-балкарском народе» и «карачаево-балкарском языке», общественным мнением это всерьез не воспринималось. В 1960-х гг. местные интеллектуалы даже всячески открещивались от этой идеи. Ведь она ассоциировалась с тюркской солидарностью, а пантюркизм в Советском Союзе преследовался, и люди, недавно испытавшие все тяготы жизни в изгнании, вовсе не хотели нового повторения своих злоключений. Вместе с тем к началу 1970-х гг. воспоминания о депортации несколько сгладились, а горечь от неполной реабилитации и ошушение продолжающейся дискриминации заставили местных интеллектуалов начать поиск нового, более широкого тюркского альянса, на который можно было бы опереться в борьбе за социальное равенство. Первой ступенью к этому стала попытка сближения соседних родственных по культуре и языку народов, и на повестке дня вновь появилась идея «карачаево-балкарского народа». Однако вплоть до начала 1990-х гг. она циркулировала лишь в очень узком кругу карачаевских и балкарских интеллектуалов. Благоприятные условия для ее усвоения широкими массами наступили лишь в 1990-х гг. Окончившиеся провалом попытки карачаевских и балкарских националистов основать свои собственные республики вновь заставили их вернуться к идее культурно-языкового альянса, и они начали всеми силами навязывать общественности идею карачаево-балкарского этнического единства. В поисках глубоких исторических основ такого единства они обратились к аланской теме и начали активно внедрять идею о тюркоязычии алан и изображать алан прямыми и непосредственными предками карачаевцев и балкарцев. Подхваченная местной интеллектуальной элитой, эта идея стала в последние годы популяризироваться в школах и университетах. Поэтому среди карачаевцев и балкарцев теперь можно встретить не только идею о едином «карачаево-балкарском народе», но и попытки идентифицировать себя с аланами.

Как справедливо подчеркивает Лиза Малкки, «мифическую историю невозможно правильно понять, если ее рассматривать просто как набор заявленных фактов. Ведь независимо от их истинности или ложности, "факты", которыми она оперирует, служат всего лишь строительным материалом для конструирования великой морально-исторической картины. Наиболее многообещающим подходом к таким нарративам... является не отделение "истинных фактов" от "искажений", а изучение того, что и почему разные социальные группы считают истиной» (Malkki 1995. Р. 104). С этой точки зрения подход всех рассмотренных этнических групп к аланской идентичности более чем показателен. Ведь скудные сообщения античных и раннесредневсковых авторов об аланах допускают разную трактовку. Поэтому некоторые ученые склонны видеть в аланах компактную культурно-языковую группу, а другие представляют их гетерогенным союзом племен. Очевидно, оба подхода содержат зерно истины, ибо, выделившись из сарматского массива, аланы, во всяком случае в большинстве своем, были носителями иранского языка и культуры. Однако широко расселившись по Северному Кавказу и обитая там в течение веков, они, безусловно, должны были включить в свой состав какие-то местные группы населения. Это в особенности касается Аланского государства, которое вряд ли могло оставаться культурно гомогенным при этнической мозаичности местного населения.

Все эти сложности с трактовкой аланского массива учитываются местными интеллектуалами, причем они с железной последовательностью выбирают ту интерпретацию, которая лучше соответствует их текущим политическим запросам. Не желая ни с кем делиться аланским наследием, осетины неизменно изображают алан гомогенным ираноязычным единством. К тому же склонны карачаевцы и балкарцы, но они наделяют алан тюркским языком. В свою очередь, ассоциируя своих предков с аланами, чеченцы и ингуши предпочитают рассматривать алан гетерогенной общностью, сохраняя тем самым свою этническую обособленность и в то же время претендуя на земли, входившие в состав Аланского государства. При этом, оставляя за собой право на монопольное владение «исторической истиной», каждая из названных групп упрекает соседей в стремлении присвоить себе ценное прошлое своих соседей. Отсюда неизбежность и необычайный накал «словесных гражданских войн» (Hayden 1994. Р. 179-180) между этническими группами. Эти войны начались еще в советское время, но, будучи унаследованы постсоветской Россией, они еще больше усилились.

Особое значение аланская идентичность получила у осетин. У них она ассоциируется с высокими моральными ценностями и «цивилизаторской миссией», и романтизированные аланы являются референтной группой, на которую осетинам предлагается равняться, чтобы преодолеть моральный упадок и разложение. Кроме того, возведение себя к единым аланским предкам помогает осетинам преодолевать современную межобщинную разобщенность и чувствовать себя спаянной общностью. Наконец, аланская идентичность утверждает их право на владение равнинными землями, которые у них оспаривают ингуши.

Важность названия «аланы» для других рассмотренных выше этнических групп вызывается иными причинами. Чеченцы и ингуши связывают «аланство» прежде всего с территориальной проблемой. Ингушам это нужно для того, чтобы чувствовать себя вправе предъявлять претензии на Пригородный район, а чеченцам — чтобы отстоять свои права на равнинные Наурский и Шелковской районы, переданные им в 1957 г. из состава Ставропольского края. В свою очередь, балкарцы и карачаевцы ищут в аланской идентичности надежную основу для утверждения своего автохтонного статуса в борьбе с теми, кто называет их поздними пришельцами на Северном Кавказе. Ведь в условиях СССР автохтонный статус этнической группы давал ей право требовать определенных политических прав вплоть до политической автономии. Этот фактор продолжает играть важную роль и в современной России.

Для демонстрации своего «аланства» каждая из рассмотренных этнических групп прибегает к помощи культурной символики. Осетины стремятся как можно шире внедрять название «аланы», и не случайно в последние десятилетия «аланские» личные имена получили у них необычайную популярность. Но особенно значимым признаком «аланства» у них стала государственная символика, национализировавшая древние аланские символы и привязавшая их строго к осетинской земле. Ингуши демонстрируют свою причастность к «аланству» другим способом — отождествив свою новую столицу со столицей средневекового Аланского государства. В этом особенно ярко проявляется связь аланской идентичности с территорией, что, как мы знаем, представляет для ингушей исключительную важность. У осетин же «аланство» распространяется не только на территорию, но и на культуру, язык и даже биологические свойства человека.

Карачаевцам нет нужды специально доказывать связь своей территории с аланами, ибо на территории Карачаево-Черкесии располагается Нижне-Архызское городище с его замечательными средневековыми христианскими храмами — свидетельствами того, что там когда-то находилась Аланская епархия, религиозный центр Аланского царства. Но, чтобы продемонстрировать свою причастность к «аланству», карачаевцы и балкарцы также широко используют аланские названия для своих общественно-политических организаций, исторических и художественных журналов, историко-культурных учреждений и даже для своего «карачаево-балкарского языка». Во всем этом проявляется та самая «магия слов», о которой пишут специалисты и которая, как верят люди, способна помочь им в обретении того, чего они не могут достичь с помощью грубой силы (Moscovici 1985. Р. 148; Bourdieu 1992. Р. 170).

Рассмотренные материалы со всей очевидностью показывают, что сплочение близкородственных групп или распад единой группы на отдельные части совершаются вовсе не автоматически и не подчиняется какой-то телеологической закономерности, как когда-то полагали советские этнографы. За всеми такими процессами стоит активное творчество людей, преследующих свои реальные, прежде всего политические интересы. Вопреки тому, что доказывают националисты, культурно-языковое родство также не ведет автоматически к взаимному тяготению людей. Вовсе не оно привело к объединению чеченцев и ингушей в единой республике, и оно не спасло эту республику от распада. Культурно-языковое родство не служит надежной основой для единства осетин, и им приходится прилагать огромные усилия для укрепления своей общности с помощью такого искусственного способа, как навязывание ей новой идентичности. Выходя за рамки рассматриваемого региона, можно указать на пример мордвы, лидерам которой в 1990-х гг. едва удалось удержать ее от распада на две общности — мокшу и эрзю (Shnirclman 2005).

Прямо противоположная картина наблюдается у карачаевцев и балкарцев, а также у их адыгских соседей, где отчетливо проявляется стремление соседних близких по языку и культуре этнических групп к сплочению. Однако и здесь это взаимное тяготение вызывается отнюдь не культурно-языковым родством, а политическими факторами.

В то же время поиск «аланской идентичности» включает и культурные соображения. Наученные горьким советским опытом, местные националисты убеждены в том, что только выходцы из коренной этнической группы способны вывести ее из глубокого экономического и социально-политического кризиса, возникшего после крушения Советского Союза. Все свои беды они относят на счет чуждой культуры, принесенной им русскими. По их мнению, помочь может только возврат к традиционной культуре и ее ценностям, основательно подорванным советской модернизацией. Отсюда та охватившая в конце 1980-х — 1990-е гг. все постсоветское пространство страсть к «неотрадиционализму», выражавшаяся в лозунге «возрождения народов». В этом контексте обращение к аланскому наследию пришлось как нельзя кстати. Причастность к «светоносным» аланам, или арийцам, давала ощущение исконной самобытности и позволяла легко избавиться от советского наследия как от чужеродной примеси, вносившей разлад в работу «естественного народ-ного организма».

Такие соображения также стояли за стремлением некоторых этнических групп отказаться от иноязычных этнонимов, подрывавших чувство самобытности и напоминавших о зависимости от соседей, будь то русские или грузины. Это, как мы видели, отчетливо проявлялось у осетин и чеченцев, пытавшихся всеми силами «коренизировать» названия своих республик. В то же время и здесь национальными лидерами двигало не столько тяготение к исконным языку и культуре, сколько политические соображения — стремление четко отделить друзей от врагов (Д. Дудаев), а также обозначить свои территориальные притязания (А. Галазов). Любопытно, что ингуши не изъявляли никакого желания изменить свое название. Этим они демонстрировали свою лояльность России, от властей которой ожидали поддержки своих политических и территориальных требований.

Следовательно, в современной политической ситуации этническое название оказывается нагруженным очень важными смыслами. Его роль вовсе не сводится к маркированию культурно-языкового родства, как это обычно считают. Оно указывает на ценностные ориентации народа и его представление о своем месте в мире в целом и среди соседних народов в частности, сигнализирует о границах его политических амбиций, определяет его культурные и территориальные претензии, говорит о происхождении, напоминает об исторических заслугах, позволяет отличать друзей от врагов и определяет направления этнического тяготения и отталкивания. Поэтому этническое название не является политически нейтральным, и потребность в смене политических альянсов неизбежно поднимает вопрос о его соответствующей замене. В этом и состоит «политика имени», широко представленная в современном мире.