О конструктивной роли этнонимов

Чеченцы и ингуши консолидировались в отдельные этнокультурные общности сравнительно недавно. Один из первых чеченских интеллектуалов У. Лаудаев (1827-?) [1], описавший жизнь чеченцев в 1860-х гг., признавал отсутствие у них единого самоназвания. Он отмечал, что самоназвание «начхой» [2] относилось лишь к населению бывшего (до 1862 г.) Чеченского округа, охватывавшего только плоскостную Чечню. Горные обитатели бывшего Ичкерийского округа назывались «начхой-мохкхой», т. е. относящиеся к исконной, «земле чеченцев», ведь переселившиеся с гор на плоскость чеченцы, по словам Лаудаева, полагали, что плоскостная территория принадлежала русским, и не считали ее своей собственностью. Жители другого горного округа, Аргунского, носили название «шотой», т. е. «живущие на высоких местах». Ауховцы, обитавшие прежде в этом округе, называли себя «аккий» по преобладавшей среди них Аккинской фамилии. Наконец, обитателей высокогорий, живших у южных окраин Чечни, плоскостные чеченцы называли «ламорой», т. е. горцами. Ингушей чеченцы называли в ХIХ в. «несерхой», т.е. назрановцами, по названию их самого крупного поселка на плоскости (Лаудаев 1872. С. 4-5).

У ингушей в те годы тоже еще не сложилось сознания своего единства и не было единого самоназвания. Побывавший у них в 1920-1922 гг. лингвист проф. Н.Ф. Яковлев отмечал, что в ингушском языке не было понятия о народности, и обитатели Ингушетии иной раз определяли свою идентичность по аулам или жившим там фамилиям. Он признавал, что ингуши имели самоназвание «галгай», но отмечал, что у них не было специального этнического названия для своего языка, и они называли его просто «наш язык» (Яковлев 1925. С. 36-37). А ешё раньше Лаудаев сообщал, что ингуши прежде назывались по фамилиям: галгай, галой, ингуш (ангушт) и пр., а после того, как спустившиеся па плоскость ингуши основали аул Несер (Назрань), они стали называть себя пo его имени (Лаудаев 1872. С. 4-5). В 1930 г. один из первых крупных советских кавказоведов А.Н. Генко также не обнаруживал у ингушей сознания этнического единства (Генко 1930. С. 684-685). Известный русский археолог Е.И. Крупнов считал, что никакого единого названия у ингушей в XVII в. еще не было, и даже в 1832 г. царские чиновники не считали их единой общностью (Крупнов 1939. С. 83. В первой половине и середине XIX в. русские документы называли их то «ингушским», то «назрановским народом» (Мартиросиан 1933. С. 47-52, 77-79).

Правда, этноним «галгай» в форме «калкан» встречался и русских источниках конца XVI-XVII в. (Генко 1930. С. 701: Кушева 1963. С. 65 66; Волкова 1973. С. 154-157), а в форме «глигви» и грузинских источниках XVII в. (Волкова 1973. С. 158-159). Однако, как отмечали специалисты, первоначально термин «галгаи» означал родовую территорию трex крупнейших и уважаемых тейпов из галгаевских аулов Ассинской долины Эги-кала, Хамхи и Таргима, выходцы из которых в конце XVII в. инициировали колонизацию плоскостных земель, оставленных кабардинцами (Яковлев 1925. С. 98-99: Христианович I928. С. 68; Генко 1930. С. 700: Шиллинг 1931. С. 9; Вартапетов 1932. С. 64-65; Далгат 1934. С. 37; Скитский 1959. С. 169, 174) [3]. Поэтому вполне вероятно, что внешние наблюдатели, имевшие дело с самой сильной ингушской группой, искусственно переносили ее название на остальных ингушей. Ведь жившие около удобного перевала через Кавказский хребет галгаевцы были первыми, с кем знакомились пришельцы (Крупнов 1971. С. 24-25, 171; Виноградов 1979. С. 31). А для самих ингушей этноним «галгай» стал общим самоназванием лишь после того, как галгаевцы возглавили их движение на плоскость (Мартиросиан 1933. С. 13; Скитский 1959 С. 174). По словам чеченского исследователя Н. Ахриева, конец изоляции отдельных ингушских горных обществ положила Военно-Галгаевская дорога, построенная во второй половине XIX в., а завершилась консолидация ингушей в единую общность только в 1920-х гг. с интеграцией джераховцев и орстхойцев. Только тогда все юго-западные вайнахи стали называть себя «галгаями» (Ахриев 1992).

Один из первых исследователей чеченцев А.П. Берже, описавший их в 1850-х гг., не делал различия между ними и ингушами и делил всех их на несколько племен — назрановцев, карабулаков, галашевнев, джерахов, кистов, галгаевцев, цоринцев, акинцев, пшхой, шатой, шаро, джан-бутри, чабирлой, ичкеринцев, качкалыков, мичиковцев, ауховцев, а также терских, сунженских и брагунских чеченцев. Берже отмечал, что все эти локальные названия были даны отдельным группам по аулам или горам и рекам. В отличие от Лаудаева он полагал, что у чеченцев уже имелся единый этноним «нахче» (Берже 1859. С. 9, 65 67), но подчеркивал, что горных чеченцев у них было принято называть «таули» (горцы) (Берже 1859. С. 103). Это подтверждает, что название «нахчой» было принято в основном у плоскостных чеченцев. Кроме того, Берже тоже утверждал, что название «нахчи-мокх» относилось лишь к горной части Чечни (Берже 1859. С. 101). Тяготение названия «нохчи» к жителям лишь плоскостной части подтверждала и Н. Г. Волкова. Однако она же подчеркивала, что в наше время все чеченцы использовали его как общее самоназвание, тогда как более локальные названия, известные Берже, были связаны с отдельными тейпами (Волкова 1973. С. 165). Впрочем, В.П. Пожидаев свидетельствовал, что и в начале 1920-х гт. чеченцы предпочитали называть себя по своим аулам; инклюзивный термин «нохчи» они использовали много реже, а термин «чеченцы» не любили (Пожидаев 1926. С. 15 16). А видный чеченский исследователь начала XX в. Б.К. Далгат разделял мнение Лаудаева о том, что чеченцы стали использовать для себя инклюзивное название «нахчой» только после переселения на плоскость. По его мнению, в период жизни в горах и чеченцы и ингуши предпочитали пользоваться локальными названиями (Далтат 1934. С. 4-5, 14. См. также: Виноградов. Чокаев 1966. С. 72; Чеснов 1999. С. 67).

Так как Берже опирался в основном на сведения, полученные от русских военных, не вполне ясно, какие из перечисленных им названий действительно использовались чеченцами, а какие были условно даны русскими. Ясно лишь, что названия назрановцы, галашевцы, джерахи, кисты, галгаевцы и цоринцы относились к отдельным ингушским, а не чеченским группам (Тусиков 1926. С. 7: Мартиросиан 1928. С 15-16: Крупнов 1939. С. 83. Волкова 1973. С. 151).

Хорошо известно, что название «чеченцы» было русской транслитерацией кабардинского названия «шашан» и происходило от села Большой Чечень, где русские впервые встретились с чеченцами в конце XVII в. (Берже 1859. С. 107: Лаудаев 1872. С. 3; Пожидаев 1926. С. 15; Ошаев 1928. С. 6; Далгат 1934. С. 4). Название села восходило к XIII в., когда в этом месте находилась ставка монгольского хана Сечена (Алироев 1978. С. 10; 1990 а. С. 13). Вначале русские называли так лишь обитателей этого села, и лишь позднее название «чеченцы» было перенесено на всех чеченцев (Далгат 1934. С. 4). Впервые это имя начало встречаться в русских и грузинских источниках в самом начале XVIII в. (Берже 1859. С. 107; Волкова 1973. С. 144-145), а до этого русские документы знали чеченцев лишь по названиям их отдельных обществ (Кушева 1963. С. 62, 69-74, 76; Волкова 1973. С. 146-148). В то же время, как было известно уже Далгату, еще в 1607 г. чеченцы, наряду с кумыками и ногайцами, осадили построенный казаками Терский городок и тем самым впервые заявили о себе в истории (Далгат 1934. С. 8). Впрочем, даже в XX в. не наступило полной этнической консолидации чеченцев, и, по признанию самих чеченских ученых, во время Чеченской войны 1994-1996 гг. некоторые из них при заполнении документов отказывались от чеченской идентичности и записывали название своего тейпа (Яндаров, 3aуpбeкова 2001. С. 158).

В свою очередь, этноним «ингуши», введенный русскими, происходит от аула Ангушт, одного из первых ингушских сел, основанных ингушами на плоскости в конце XVII в., когда и началось заселение ими плоскостных районов (Тусиков 1926. С. 7; Генко 1930. С. 686; Далгат 1934. С. 5; Крупнов 1939. С. 82; Кушева 1963. С. 68; Волкова 1973. С. 159) [4]. Чеченцам ингуши представляются хотя и особой группой, но находящейся с ними в близком родстве; некоторые чеченцы считают ее одним из своих тейпов (Волкова 1973. С. 167). В начале 1920-х гг. ингушский эмигрантский автор тоже соглашался с тем, что «народ галгай» был «одним из колен чеченского племени» (Галгай 1924. С. 49).

На этом основании в конце 1920-х — начале 1930-х гг. советские чиновники испытывали желание искусственно подтолкнуть процесс слияния ингушей с чеченцами, видя в этом объективный и закономерный процесс. Еще в декабре 1928-го — январе 1929 г. был подготовлен план слияния Чечни с Ингушетией, но, как мы знаем, тогда из-за протестов властей обеих автономий он не был реализован (Ерещенко 1995. С. 128-129; Мужухоев 1995. С. 25).

Одним из первых на этот запрос откликнулся известный советский лингвист Н.Ф. Яковлев, предложивший ввести для чеченцев и ингушей инклюзивное название «вейнахи» (т. е. «наш народ»). Он предполагал, что урбанизация чеченцев и ингушей и их слияние в одной республике могли бы стимулировать сложение общих культуры и языка и образование единого «вейнахского» народа (Яковлев 1927. С. 7-8; 1928. С. 195-196, 200-204). В 1928-1932 гг. были проведены несколько конференций, посвященных выработке единого литературного языка для чеченцев и ингушей (Мартиросиан 1933. С. 311). Похоже, чеченца Далгата это мало устраивало, и он предпочитал считать ингушей частью чеченского народа, хотя при этом и использовал термин «чеченцы» в узком смысле только для обитателей Восточной Чечни (Далгат 1934. С. 3-4). Тем не менее накануне объединения Чечни и Ингушетии советские ученые начали доказывать, что чеченцы и ингуши составляли «единую нацию» и даже имели один язык (Мартиросиан 1933. С. 311). В середине 1930-х гг. молодой ингушский исследователь М.М. Базоркин принял название «вейнахи» как «собирательный термин для всех племен Чечни и Ингушетии». Он даже утверждал тогда, что «так зовут себя все этнические ветви чеченских и ингушских народов» (Базоркин 2002. С. 113, примеч. 1, и 209). После образования Чечено-Ингушской автономии чеченцы и ингуши стали считаться частями единого «чечено-ингушского народа», и к 1970-м гг. некоторые из них признавали термин «вайнахи» своим самоназванием, что сохранялось и в 1990-х гг. (см., напр.: Мальсагов 1970. С. 3; Далгат 1972. С. 5; Мужухоев 1977. С. 3. примеч. 1: Великая и др. 1990. С. 8, 11; Албагачиев, Ахильгов 1997. С. 13; Боков 2000).

В 1920-1930-х гг. даже не сложилось еще унифицированного названия Ингушской автономии. Если в официальных документах она называлась Ингушетией, то некоторые ученые настаивали на том, что ее правильным названием является Ингушия (Яковлев 1925. С. 3: Мартиросиан 1928; 1933: Христианович 1928; Семенов 1928 б. С. 215; Куркиев 2002; Крупнов 1939).

Среди вайнахов выделяют также орстхойцев, фигурировавших в исторических документах как «карабулаки». В советское время их официально включали в состав ингушей, фиксируя это в их паспортах. Однако сами орстхойцы отличали себя от остальных вайнахов; ингуши и западные чеченцы также видели в них отдельную, хотя и родственную, группу, но в Восточной Чечне их считали потомками какого-то особого народа (иногда — легендарных богатырей «нарт-орстхойцев»), населявшего эти земли до прихода чеченцев (Генко 1930. С. 685—686; Волкова 1973. С. 162, 170-172).

Наконец, еще одна родственная группа представлена аккинцами. В русских источниках XVI-XVII вв. они известны как «окочане», «ококи», а их территория — как «Акоцкая земля» (Волкова 1973. С. 163-164). В последние столетия они занимали несколько селений Северо-Западного Дагестана, куда переселились из бывшего Аргунского округа; русские и кумыки нередко называют их ауховцами по поселению Аух (Берже 1859. С. 9; Лаудаев 1872. С. 4; Волкова 1973. С. 172).

Несмотря на свое культурное и языковое родство, в последние столетия чеченцы и ингуши развивались в неодинаковых условиях, что привело к нарастанию между ними существенных различий. Во-первых, как мы уже знаем, после включения в Российскую империю при всех административных перекройках они неизменно оказывались в разных округах, что создавало разные интересы и препятствовало чувству общности. Во-вторых, Чечня была исламизирована значительно раньше Ингушетии: если в первую ислам проник еще в XVII в., создав там сильную традицию, то вторая начала знакомиться с ним лишь с конца XVIII в., и там еще долго держалась языческая вера. Укреплению ислама в Чечне способствовал тот факт, что все народно-освободительные движения, от шейха Мансура до Шамиля, происходили под исламскими лозунгами; но ингуши, менее вовлеченные в эти движения, оказались вне процесса интенсивной исламизации. Позднее это повлияло на то, что ингуши еще в 1923 г. охотно приняли письменность на латинской графике, а чеченцы, у которых было популярно исламское образование, долго ей противились, ссылаясь на традиции арабского письма (Алиев 1929. С. 222-223; Хамидова 1999. С. 136). В-третьих, судя по материалам переписей 1897 и 1926 гг., среди ингушей было в три раза больше грамотных людей, чем среди чеченцев, по уровню грамотности отстававших от всех других народов Северного Кавказа. В частности, по знанию русского языка чеченцы занимали среди них последнее место (Жак 1928. С. 188-189; Хамидова 1999. С. 136). Исследователи объясняют это давними тесными связями ингушей с русскими и с Владикавказом, издавна служившим важнейшим культурным центром на Северном Кавказе. Например, еще в 1764 г. дети ингушских старейшин получили возможность обучаться в Духовной осетинской школе вместе с осетинскими детьми (Ахмадов 2001 б. С. 370). Кроме того, в Ингушетии, поздно принявшей ислам, роль шейхов и мулл была много слабее, чем в Чечне (Виноградов, Лосев, Саламов 1963. С. 16; Джамбулатова 1964. С. 113). В-четвертых, различие в уровне грамотности и близость ингушей к Владикавказу, видимо, повлияли на то, что еще в начале 1920-х гг. среди них было значительно больше членов партии, чем среди чеченцев: достаточно сказать, что в парторганизации Горской АССР ингуши занимали третье место (7 %) после русских и осетин, тогда как среди чеченцев коммунистами были единицы (Мартиросиан 1933. С. 294-295; Кокорхоева 2002. С. 40). В-пятых, по своей общей численности чеченцы значительно преобладали над ингушами. По переписи 1939 г., в Чечено-Ингушской АССР чеченцы составляли 52,9 % населения, а ингуши — лишь 12 % (Кокорхоева 2002. С. 121).