Легендарная традиция и становление советской науки

Обитая в неприступных горных ушельях вдали от основных торговых путей, чеченцы и ингуши дольше других северокавказских народов оставались неизвестными внешним наблюдателям. Поэтому их история оказалась менее всего обеспечена надежными документами. О том, что происходило на их территории до начала XVIII в. и кто там тогда обитал, в начале XX в. почти ничего не было известно. Имелись лишь легенды, дававшие весьма противоречивое представление о происхождении чеченского и ингушского народов. Впервые такие легенды начал публиковать живо интересовавшийся этнографией своего народа царский чиновник ингушского происхождения Чах Ахриев (1850-1914) [5]. Введенные им в научный оборот предания о появлении ряда ингушских обществ и основании некоторых аулов (Ахриев 1875), наряду с материалами, собранными Берже и Лаудаевым о чеченцах (Берже 1859. С. 96-106; Лаудаев 1872. С. 8-13), были едва ли не единственными источниками, которыми за неимением других оперировали первые советские авторы для суждения об истории формирования чеченцев и ингушей. Никакой единой картины из этих преданий не складывалось, ибо у каждой общины, каждого тейпа имелись свои предания, не связанные друг с другом. Из них следовало, что, во-первых, чеченцы и ингуши в эпоху Средневековья пришли на свои современные земли откуда-то из других мест, а во-вторых, что предки отдельных тейпов были выходцами из очень разных регионов. Одни из них пришли якобы с юга, из Грузии, другие с востока, из Дагестана. Кроме того, предания упорно говорили о предках, происходивших из более отдаленных южных земель — не то из Сирии, не то из Персии. Например, составленная в 1828 г. арабская рукопись ичкерийского кадия Шамиля Каратаева выводила предков чеченцев (нахчу) из Нахчувана (неясно, города на Араксе или села в Карсской области), куда они якобы попали из Сирии. В рукописи рисовался их витиеватый путь в Чечню, лежавший через Абхазию и Балкарию. Но публикатор рукописи предупреждал читателя о том, что все такого рода письменные документы, составлявшиеся дагестанскими муллами, не внушали большого доверия (Семенов 1895. С. 214-222). Имея дело с такими материалами, Лаудаев приходил к выводу о том, что в течение столетий горы давали приют остаткам очень разных народов, потерпевших поражение от более сильных врагов. Их смешение и дало в конечном итоге чеченцев и ингушей; так как, по его мнению, народ образовался относительно поздно, то никакого общего предания о происхождении у него не выработалось (Лаудаев 1872. С. 9-11).

Того же взгляда придерживались и первые советские авторы, интересовавшиеся происхождением чеченцев и ингушей. Правда, они предполагали, что у истоков стоят местные аборигены, одни из древнейших обитателей Кавказа (Тусиков 1926. С. 7-16: Пожидаев 1926. С. 10-11; Мартиросиан 1928. С. 34-44; 1933. С. 16-24; Ошаев 1928. С. 4; Семенов 19286. С. 212; 1930. С. 392-393; Авторханов 1930. С. 5-7; Далгат 1934. С. 12-13, 16-25). Между тем еще в 1927-1928 гг. Яковлев предупреждал о необходимости соблюдать предельную осторожность при работе с фольклорными источниками, нередко отражавшими более поздние влияния. Тогда он более других делал акцент на сугубо местном формировании чеченцев и ингушей и высказывал догадку, что легенды о приходе из Сирии распространялись в Чечне первыми мусульманскими миссионерами, прибывшими из Дагестана (Яковлев 1927. С. 36. См. также: Умаров 1988. С. 33; Ахмадов 2001 б. С. 62). Он полагал, что местом формирования ингушской общности было Ассинское ущелье, население которого на рубеже I-II тыс. н. э. испытывало значительное воздействие со стороны грузинской культуры. На этой основе в XIV-XV вв. и могли сформироваться ингуши. Во второй половине XVI в. они начали переселяться на плоскость, где отдельные группы горцев смешивались и испытывали влияние соседних народов. Именно в результате этих процессов, на его взгляд, и сложилась чеченская общность (Яковлев 1928. С. 197). Между тем, соглашаясь с тем, что ингуши и чеченцы жили на своей нынешней территории с конца I тыс. н. э., а возможно, еще с эпохи античности, В.П. Христианович, вслед за Марром, допускал, что их далекие предки могли прийти туда с юга, из Передней Азии (Христианович 1928. С. 68-70. См. также: Пожидаев 1926. С. 11-12; Анисимов 1930. С. 114, 205). Напротив, Г.К. Мартиросиан находил упоминание о вайнахах в «Армянской географии» VII в. и, предполагая, что эти сведения были почерпнуты ее автором из античных источников, доказывал, что чеченцы и ингуши представляли собой потомков древнейших обитателей Северного Кавказа (Мартиросиан 1933. С. 16-17).

Однако наличие разнообразных аульных преданий о происхождении подтверждало мнение Яковлева о том, что к началу 1920-х гг. представления о единстве народа у местных обитателей еще не было. Действительно, как мы знаем, по Лаудаеву, общее самоназвание плоскостных чеченцев «нахчой» появилось только в конце XVII в. (Лаудаев 1872. С. 8). Правда, Волкова предпочитала более раннюю дату «не ранее XII-XIII вв.», указывая на тюркский суффикс «-чи», по ее мнению, занесенный в горы в эпоху монгольского завоевания (Волкова 1973. С. 176, примеч. 1).

В 1920-х гг. еще оставалось неясным, кем были построены самые впечатляющие местные архитектурные сооружения — боевые башни. Одни авторы, следуя ингушским преданиям, связывали их с какими-то иными народами, предшественниками ингушей (Тусиков 1926. С. 13-14; Христианович 1928. С. 71) [6], другие оставляли вопрос об их строителях открытым (Ошаев 1928. С. 9), третьи со ссылкой на исторические предания приписывали строительство башен самим ингушам (Яковлев 1925. С. 88: 1927. С. 21-23: Мартиросиан 1928. С. 39, 43-45; Семенов 19286. С. 212, 215: Щеблыкин 1928. С. 280: 1930. С. 395-396: Генко 1930. С. 703; Базоркин 2002. С. 78-81, 222, 250).

Прояснить этот непростой вопрос было суждено русскому ученому Л.П. Семенову (1886-1959), местному уроженцу, унаследовавшему от своих родителей любовь к литературе и местному фольклору [7]. Получив среднее образование во Владикавказе, Семенов закончил в 1912 г. историко-филологический факультет Харьковского университета. С 1918 г. он преподавал литературу вначале во Владикавказском учительском институте, затем в Северокавказском горском педагогическом институте, где он заведовал кафедрой русской и зарубежной литературы и одно время исполнял обязанности декана филологического факультета. Он также увлекался археологией и этнографией и в 1925-1932 гг. возглавлял первую археолого-этнографическую экспедицию, занимавшуюся систематическим изучением памятников старины Северной Осетии и Ингушетии. Именно ему наша наука обязана детальным обследованием местных башен, склепов и святилищ.

В результате археологических исследований ему удалось проследить непрерывную линию развития местной средневековой архитектурной традиции и доказать ее принадлежность предкам ингушей (Семенов 1930. С. 389; 1934. С. 146-147, 169, 174-175; 1988. С. 26-27). Но он же отмечал, что ряд средневековых храмов XII в. были построены в горной Ингушетии грузинскими зодчими (Семенов 1934. С. 150; 1963. С. 97-98, 137). Колыбелью ингушской культуры Семенов считал Ассинскую котловину, густо покрытую разнообразными памятниками древней ингушской культуры (Семенов 1934. С. 176-177). Вместе с тем он признавал, что в северном районе Ассинского ущелья были обнаружены остатки аланской культуры VI-XI вв. (Семенов 1934. С. 188. См. также: Захаров 1934).

Таким образом, оказывалось, что регион имел очень сложную древнюю историю и предки чеченцев и ингушей («яфетидов», в терминах Марра) отнюдь не были изолированы от соседних народов. Вопрос об их давнем прошлом оставался открытым и вызывал живой интерес у археологов (Артамонов 1937). Тот же Семенов одной из перспективных задач называл изучение «расселения ингушей с древнейших времен до настоящей эпохи» (Семенов 1934. С. 191). За решение этой задачи во второй половине 1930-х гг. взялся работавший когда-то в его экспедициях молодой тогда русский археолог Е.И. Крупнов. Излагая в предварительном виде схему развития культуры на территории Ингушетии в древности и раннем Средневековье, он исходил из того, что до XI в. там обитали ираноязычные аланские племена и только с XII в. появлялись памятники, связанные с чечено-ингушским населением. Признавая боевые башни продуктом самобытной ингушской культуры, он предполагал что ингуши переселились на Северный Кавказ с юга только в начале II тыс. н. э. (Крупнов 1939. С. 81-85; 1941. С. 121-122). В 1941 г. он писал: «Нет оснований искать прямых истоков особенностей ингушской культуры в более ранних культурных элементах Северного Кавказа раннего Средневековья» (Крупнов 1941. С. 124). До него сходного мнения придерживался и ряд других советских авторов (см., напр.: Христианович 1928. С. 70; Джавахишвили 1939. С. 46). В частности, А.Н. Генко помещал ранний очаг обитания чеченцев и ингушей в Тушетии (Генко 1930. С. 710). А грузинский исследователь С.И. Макалатия писал о раннем переселении хевсуров с территории Грузии на Северный Кавказ (Макалатия 1940. С. 23). Гипотеза о миграции с юга дожила до последних советских десятилетий (см., напр.: Волкова 1973. С. 124-125).

Впрочем, в ранние годы советская власть еще мало интересовалась происхождением народов Северного Кавказа. Достаточно сказать, что специально созданное в 1925 г. для просвещения народов Северного Кавказа на местных языках Краевое национальное издательство не опубликовало в 1925-1928 гг. ни одной книги по истории местных народов (Алиев 1928). Гораздо важнее тогда казалось подчеркивать коренной перелом в их жизни, произошедший после Октябрьской революции (Евдокимов 1936). Поэтому в стандартных официальных изданиях более ранняя история сводилась к национально-освободительной борьбе местных народов против царизма, оправдывавшей установление власти большевиков (Авторханов 1931). Надо ли говорить, что в таких изданиях Шамиль неизменно изображался народным героем, предтечей революции 1917 г.? По воспоминаниям Авторханова, портреты Шамиля и его наибов развешивались по приказу властей во всех государственных учреждениях и школах еще во времена Горской республики (Авторханов 1991. С. 18).

Позднее, в 1930-х гг., на Северном Кавказе сложился даже культ Шамиля как великого вождя национально-освободительного движения (Дегоев 1997. № 9-10. С. 109-110; 2000. С. 232; 2001. С. 244-246; Gökay 1998. Р. 35, 38), и в 1936 г. московский Государственный исторический музей организовал специальную научную экспедицию для обследования резиденции Шамиля в Чечне около селения Ведено (Закс 1994) [8]. Образ тяжелой борьбы с могущественным врагом призван был сплотить народ, и в литературе, выпущенной в Чечено-Ингушетии во второй половине 1930-х гг., последний неизменно назывался «чечено-ингушским народом» (см., напр.: Родов, Шапиро 1938. С. 5-11), что приучаю людей к этой инклюзивной идентичности.