Старшая Сестра

Спросонья сильно расчесалась правая нога, ниже колена. Согнулся, хотел почесать, но чесать-то и нечего. Прикосновения к воображаемому голени не доставляют никаких ощущений, и нисколько не помогают от неприятного зуда. Беру со стула ставший любимым протез, и начинаю старательно его пристегивать к досадной культе, которой заканчивается мое правое бедро.

За большую часть жизни научился обращаться с протезом прямо-таки мастерски, прямо как Маресьев, он уже обратился в неотъемлемую, хоть и механическую, часть меня самого. Со стороны даже и не заметишь, что я на самом деле одноногий. Поэтому уже давно ни в ком не порождал того скверного, болезненного чувства, которое именуется жалостью. Правда, интересно, что «жалеть» и «жалить» – слова однокоренные?! Когда-то я даже предполагал, что пчела жалит именно от жалости…

Неприятно бывает лишь тогда, когда протез возьмет, да и предательски скрипнет, причем в самый неподходящий момент. Тогда у людей, очевидно, создается впечатление, что и сам я какой-то ненастоящий, искусственный, вроде Голема или Железного Дровосека. Хоть вслух, разумеется, про это никто никогда и не скажет, а все-таки неприятный осадок остается, мерзостный. Ну да ладно, рассказ все-таки не о ноге и не о протезе.

Опять приснился все тот же сон, и снова я проснулся, обливаясь холодным потом. Такое чувство, что этот невероятно страшный сон с некоторых пор стал основной частью моей жизни, ее центром, а то, что именуется бодрствованием – лишь приложением к ней. Насчет второй части своей жизни замечу, что в ней инвалидность мне даже не помешала, а, скорее, наоборот – помогла. Ведь я работаю программистом, системным администратором, и в этой профессии легко обойтись и без ноги, и этим ремеслом мне удалось прокормиться все приснопамятные девяностые годы. Если бы мое тело осталось цело и невредимо, то я бы непременно стал военным моряком, как о том и мечтал в далекие детские годы, и лихолетье девяностых мне пришлось бы испить до самого дна. А, может, я себя только этим успокаиваю, чтобы навеки загасить в себе так никогда и не сбывшуюся мечту?

Пристегнув железную ногу, я прохаживаюсь по комнате, и при этом даже не хромаю. Смотрю в окно на оживленную весеннюю улицу, на нежненькие новорожденные листочки, и переношусь своими мыслями в город Петропавловск Камчатский, где прошло мое детство, с которого все и началось. Как правило, у людей детство проходит окончательно и безвозвратно, взрослая жизнь начинается как будто с нуля, с чистого листа. Но у меня все не совсем так, точнее – совсем не так. Красная нить жизни, одним из узелков которой и стала отсутствующая правая нога, тянется в сегодняшний день с того далекого времени, и ей нет никакого дела до того, что уже давно все кругом изменилось. Поэтому я проскальзываю по ниточке, почти как на фуникулере, в самое ее начало, закрепленное внутри типового блочного пятиэтажного домика, стоящего в середине Петропавловска Камчатского далеких восьмидесятых годов.

Квартира капитана первого ранга Дубривного погружена в траур. Хозяин пребывает в полнейшей апатии и целыми днями восседает в мягком кресле, не выпуская из рук свою знаменитую огромную трубку. Он даже не замечает своего семилетнего сына, который так же тихонько притаился в противоположном уголке комнатки, и пристально смотрит в отцовские глаза.

Эту крохотную часть мира захлестнуло злое горе, совсем недавно жена моряка, она же моя мама, скоропостижно скончалась. Врачи сказали, что в ее мозге была огромная аневризма, которая могла лопнуть в любую секунду, начиная от самого дня рождения моей мамы, она как будто сама в своем нутре носила собственную смерть, но так никогда о ней и не узнала. Впрочем, какое имеет значение причина ее смерти, главное, что мамы нет, и никогда уже не будет.

Я тогда еще не мог поверить в исчезновение своей матери из этого твердого мира, тем более, что то и дело видел ее краем глаза в нашей квартире, даже разговаривал с ней. Однако, стояло повернуть голову в ее сторону, и мама тут же исчезала, словно растворялась в воздухе. Похоже, что и отец все время видел и чувствовал что-то подобное, по крайней мере, впервые за свою жизнь я увидел, как он плачет.

- Ладно, сынок, - грустно промолвил он мне, поднимаясь с кресла, и, выбивая трубку, - Придется мне снова жениться. Не для себя, а для тебя. Ведь я в море ухожу, автономки по полгода бывают, как ты тут один проживешь?

- Ничего, проживу как-нибудь, - смело заявил я, страшно опасаясь появления в доме мачехи. Потом набрал в легкие как можно больше воздуха, и, что есть силы, закричал:

- Не-е-е-е-е-т!!!

Как можно привести ее туда, где хоть и невидимо, но все-таки живет моя мама, то и дело, являясь нам во снах, в случайных видениях! Кругом лежат вещи, сохранившие ее тепло. Иногда мне даже казалось, что они способны сами собой перемещаться, будто невидимая мама перекладывает их с одного места на другое. К тому же помнил еще разные сказки про Морозко, да про Золушку, ведь детство пока не закончилось.

- Знаешь, у меня служба и так сурова, а тут еще всю автономку о тебе переживать придется, как ты здесь один живешь! Тут никакие нервы не выдержат, даже вольфрамовые (он, как инженер, никогда не говорил «железные», ибо хорошо знал, что железо – далеко не самый прочный из всех металлов). Так что, пойми меня, без женщины нам не прожить. Думаю, что скоро ты меня за это простишь…

Эх, папа, папа, уж тебя-то я давным – давно простил, и никогда не держал на тебя даже крохотной крупиночки зла. Не гневался я на тебя, и когда в нашем доме появилась эта бесцветная женщина, бывшая жена директора советского гастронома, которой после развода с мужем неожиданно захотелось романтики, и она отправилась на поиски морского офицера. Честно говоря, я ее почти и не помню, вспоминаю только, что ее звали не то Люда, не то Лида.

Но была у этой мачехи четырнадцатилетняя дочка, имеющая бесполое, не женское, но и не мужское имя Нелли. Тогда эта девочка казалась мне невероятно большой, почти, что взрослой тетенькой, ведь разница в семь лет для того возраста – это очень много, все равно, что для взрослых – лет двадцать. Внешне она была весьма высокой, черноволосой, с черными же глазами, черты же ее лица казались грубоватыми, по крайней мере, красивой ее я не считал.

Отец и мачеха праздновали свою свадьбу. Хотя, что это за празднование, вынужденной свадьбы, происходящей сразу же после похорон?! Не было ни смеха, ни веселья, ни гостей, ни криков «горько», просто тихо и напряженно пили вино, боясь посмотреть друг другу в глаза, и стараясь напиться до такой степени, чтобы тени прошлого хоть на какое-то время оставили их в покое.

- Вот, Дима, - сказал отец, когда я проходил мимо их «праздничного» стола. Теперь называй тетю Люду (или Лиду, уже не помню) мамой, а Нелличку – сестренкой, ведь теперь мы все – одна семья!

Тем временем Нелли как-то очень мрачно и вместе с тем загадочно взглянула на меня, и кивнула головой, указывая путь в пустеющую третью комнату (квартиры морских офицеров были по тем временам очень большими).

- Пойдем, - шепнула она мне, и мы оказались в помещении, наполненном никогда не используемой мебелью.

Нелли закрыла дверь, на которой блестела стальная защелка. Почему она на ней присутствовала, ума не приложу, ведь на прочих дверях квартиры никаких запоров не было. Раздался звонкий щелчок передвигаемой железки, красноречиво свидетельствующий, что сейчас здесь должно произойти нечто тайное и очень важное, что должно быть схоронено от чужих, пусть даже и родительских, глаз.

С тихим шорохом Нелли принялась стаскивать с себя одежду. Бабочкой приземлилось на пол легкое платье, с визгом съехали колготки, взмахнул крыльями – полуокружностями лифчик. Наконец тихонько упали и кружевные трусики, отчего по моему лицу потекли массивные потливые реки.

В те годы девичье тело казалось мне не просто таинственным, оно тесно связывалось с самим словом «тайна», и до этого момента я видел его лишь на смутной, едва различимой фотографии, тайком показанной мне кем-то из мальчишек. Особенное замешательство у меня возникло из-за того, что я тотально не понимал, что же теперь следует делать, хотя и чувствовал, что совершать сейчас все-таки что-то надобно. Краем своей души я ощущал, что прямо сейчас может произойти нечто важное, моментально переводящее меня в совершенно новое качество, из которого я смогу смотреть на своих друзей с некой гордыней и чувством собственного превосходства. Но все-таки, что же сейчас делать?!

Мучимый последним вопросом, я отчаянно метался внутри себя, и, в конце концов, решил тоже раздеться. Неуклюжими руками я схватился за пряжку ремня и стал торопливо, с нервным дрожанием пальцев, расстегивать свои штанишки.

- Что ты делаешь?! – услышал я над собой твердый и властный голос, к которому еще не успел привыкнуть, и потому не сообразил, что он принадлежит моей «сестре».

- А?.. – запнулся я, задержав пальцы правой руки на своей ширинке. В моих широких глазах застыл огромный вопросительный знак.

- Дурак! – отозвалась Нелли, - Я совсем не для того разделась, о чем ты, быть может, догадываешься! Полюбуйся на меня внимательно и хорошенько запомни! Просто стой и смотри, впитывай в себя мое тело, понял?!

Я покорно послушался и принялся разглядывать ее тело. Честно говоря, львиную долю моего внимания привлекла огромная черная родинка, расположенная аккуратно в ее правой паховой складке. Наверное, в тот момент это маленькое пятнышко заслонило для меня весь существующий мир.

- Запомни, - со стальной жесткостью и слабым лязгом зубов выговорила она, - Это тело будет для тебя самым ненавистным предметом твоей жизни! Ничто ты не будешь ненавидеть так, как его, вместе с тем, что запрятано в его нутре! В своих мыслях ты будешь относиться к нему не как мужчина к женщине, а как палач к жертве. Множество раз оно в твоем воображении повиснет на дыбе, будет сожжено живьем на огромном костре, зашипит от соприкосновения с раскаленными добела щипцами, запищит на зубьях огромной пилы, захрустит своими костями в страшных тисках. Но никогда ты к нему не прикоснешься со сладострастием, не прижмешься, не втиснешь в свои объятия. Понял?! Так тому быть!

Я оторопел, и сразу же отступил на несколько шагов. Значение многих слов было для меня туманно и не вполне понятно, но общий зловещий смысл фразы копьем впился в мое сознание. От испуга не было даже сил на производство вопросов вроде «Почему?» и «За что?».

Пока я покачивался на своих ослабших ногах из стороны в сторону, Нелли уже оделась, и отперла дверь. На кухне в обнимку с мачехой спал пьяный отец, недопитая, четвертая по счету, бутылка вина Вавилоном возвышалась в середине стола, усыпанного объедками.

- Будешь? – спросила Нелли и наполнила до краев два стакана, словно и не было у нас никакого таинственного разговора.

От первого в моей жизни алкоголя сознание моментально помутилось, и, пошатываясь из стороны в сторону, я отправился спать. На следующий день Нелли вела себя со мной столь приветливо и миролюбиво, что все происшедшее вчера я уже принял за дурной сон, навеянный мне винными парами. Вскоре из меня выветрилось тяжелое ощущение чего-то страшного, кошмарного, которое в тот памятный день успело-таки залететь в мою душу, правда, оно так и не пустило в ней свои цепкие корни.

Дальше жизнь стала более-менее спокойной, хотя, конечно же, и была отравлена горьким привкусом смерти моей мамы. Лишь однажды вечером Нелли сделалась сама не своя, все время мне подмигивала и придавала своему лицу совершенно непонятное, заупокойное выражение, упорно избегая при этом разговора со мной, будто неизвестно за что она объявила своему брату словесный бойкот.

На следующий день случилась неприятность, первая из множества бед, которые мое сознание связало потом с присутствием в Нелли моей жизни. Тогда еще я не связал происшествия со своей сестрой и полностью забыл о вчерашних странностях ее поведения. Да и беда, говоря по совести, была пустяковой, просто-напросто я потерял свой школьный портфель, а что может значить потеря какой-то кожаной коробки для человека, который совсем недавно лишился родной матери!

Пришла беда - отворяй ворота. Потом был еще целый частокол мелких неприятностей, венцом которых стало проникновение в нашу квартиру воров. Негодяи ломиком сорвали с петель нашу деревянную, хлипкую по нынешним временам дверь, и как в свой карман проникли в нутро жилища. Что поделаешь, не было в те годы привычки ставить стальные тройные двери с десятью замками, и даже мысль про них просто-напросто никому не могла бы придти в голову. Почему-то злоумышленники похитили мою новенькую кожаную куртку, кое-что из отцовской одежды, но при этом почти не тронули вещи женской половины нашего семейства, если не считать пустую дамскую сумочку и глупую косметичку «сестрицы». Всем этим передрягам опять-таки предшествовало странное поведение Неллички, сопровождавшееся таинственными взглядами в мою сторону, но об этом я задумался уже гораздо позже, когда случилось самое главное. От того происшествия в памяти сохранились лишь монотонные ворчания Люды - Лиды:

- И на кого руку подняли?! На моряка, который все время погибнуть за них готов! Как их ручищи еще не отсохли, не отвалились!

Все новости и неурядицы последнего месяца безвозвратно вылетели из моей головы, когда глаза напряженно вглядывались в стальной островок подводной лодки, исчезающий за серым нагромождением тоскливых морских волн. Холодный, пронесшийся над арктическими просторами, ветер давно уже выстудил все тепло, хранимое под моей одежкой, уже исчез последний след от стальной рыбины подводной лодки, а я все смотрел и смотрел вдаль. Такие проводы отца были мне не в новинку, за прошлые годы их случилось более десятка. Но на этот раз я впервые остро и горько ощутил, что здесь мне оставаться нельзя, и лучше всего было бы уйти в море вместе с отцом…

Соленые морские поцелуи как слезы застыли на моем лице, и я до сих пор не знаю, плакал ли я или нет. Несколько капель залетели в мои глаза, отчего окружающее пространство на мгновение заполнилось туманным мраком. Проглянувшая из пелены линия горизонта показалась багрово - красной, растекшейся подобно свежей ножевой ране.

- А ведь папа сейчас там! - с ужасом прошептал я, и тут же почувствовал, как кто-то дернул меня за рукав.

Мое лицо мигом провалилось в бездоние Нелькиных глаз. Она нагнулась так близко, что кожа чувствовала ее сухое и быстрое дыхание, а каждая частичка моей плоти сама собой приготовилась к будущему огненному поцелую. Однако, вместо поцелуя лишь послышалось:

- Ты его будешь ждать? Считать дни? Напрасно! В вечности дней не сочтешь!

Мои нервы сдали. Несмотря на свой малый рост, я изо всех сил схватил сестренку за ухо и закричал:

- Что?! Что ты сказала?!

Но Нелли стояла непреклонная и спокойная, смертельно удивленным голосом она поинтересовалась:

- Что с тобой, Дима? Что я тебе сказала? Когда сказала?

- Да вот, только что… - растерянно пробормотал я.

- Я только что подошла, и еще ничего не говорила! - вымолвила она с такой уверенностью, что моя рука сама собой впилась в затылок, оставив в покое нежное ушко "сестренки".

- Должно быть, послышалось… - виновато промолвил я.

"А, кто его знает, может, и послышалось. В такую минуту что только не послышится" - провернул мой мозг разумную мысль, и в это же мгновение он распознал явственно услышанный отцовский оклик:

- Дима!

Я оглянулся вокруг, но папу, конечно же, не увидел. "Так ведь он же в море!" - виновато спохватился я.

- И чего только не послышится…

Через пару дней жизнь вошла в свою колею. Как и прежде, я ходил в школу, которой с этого дня уделял гораздо больше внимания, чем прежде, даже доклад о комарах для урока биологии добровольно подготовил. Мое выступление, кстати, вызвало большой интерес, ибо в этих краях несколько месяцев в году воздух буквально пел громкую комариную песню. Надо было чем-то заняться, развеяться, забыться. Но над моей кроватью все также настойчиво и упорно висел календарь, на котором красовался отличный алый кружок, берущий в свои желанные объятия тот день, когда вернется мой папаша. Проходящие же дни я старательно закрашивал черным, как ночь, фломастером, будто они навсегда пропадали в разверзшейся бездне, и их смутные очертания терялись среди непролазной тьмы. Так было съедено больше половины дней, но еще много календарных чисел скалили мне свои зубцы. Их еще следовало преодолеть, перепрыгнуть через этот глухой частокол…

- Завтра после школы можешь погулять, - разрешила мачеха, - Нас с Нелличкой все равно дома не будет, мы по своим женским делам пойдем. Поешь бутербродов, которые я тебе в портфель положу…

- Да, я и хотел завтра с друзьями погулять, - немного обрадовано согласился я, - А домой приду вечером, ближе к закату.

- На одной ножке прискачешь, что ли?! - очень тихо, но все-таки слышно прошептала Нелька.

- Что? - не понял я.

- Да говорю, что ты, Димка - счастливый человек, завтра с друзьями гуляешь, я бы от такой радости на одной ноге бы скакала, честное слово! А у меня в этом городе еще ни друзей, ни подруг нет, все там остались! - она махнула рукой в сторону запада.

- Ничего, найдешь еще… - немного виновато сказала мачеха.

Должно быть, она чувствовала какую-то вину перед дочкой за то, что разрушила всю ее привычную жизнь, выкорчевала ее из окружения привычных людей и зданий, и все во имя каких-то своих туманных мечтаний и надежд. А ведь Нелли чудовищно любила и свой петербургский дом, и оставленных подруг. Больше всего же она жалела о каком-то мальчике, своем первом возлюбленном, оставленном в этом далеком городе. Конечно, их любовь все равно была обречена, как обречена всякая первая любовь, но одно дело, когда гибель происходит сама собой, естественной смертью, и совсем другое дело, если погибает от такого вот предательского удара извне, нанесенного при том собственной матерью. Но на мать, на единственного оставшегося возле нее родного человека, она держать зла не могла, и поэтому ей отчаянно требовалось выплескивать его на других, чтобы не захлебнуться в этом мутном водовороте.

Грусть и тоска, порождающие злобу, сами собой прорывались наружу, и время от времени я слышал ее крики:

- Зачем?! Зачем мы на этом краю света?! В самой заднице мира! Эх, мой Миша, любимый Миша, свидимся ли мы когда?! А как там мой любимый домик, во дворе которого растут букеты прекрасных тополей?! Кто там живет вместо меня?!

Иногда она пускалась на откровения со мной и рассказывала, что когда они в последний раз вышли из родного подъезда, то она обернулась, и заметила, что водосточная труба на желтом домашнем фасаде лопнула, и из нее текут маленькие капельки воды, очень похожие на слезы. Дом плакал по ней!

Я остро, отчаянно чувствовал нелюбовь Нелли ко мне и моему отцу. Зародившись маленькой искоркой, эта неприязнь была яростно раздута свирепым ветром ее неспокойного характера.

Что поделаешь, ведь именно из-за нас она застряла на этом, как она говорит, "краю света" (иногда, шепотом, она зовет наши края «жопой») без всяких надежд выбраться отсюда в ближайшее время. Когда они добирались до этих краев, то "сестра" все еще надеялась, что ее мамаша "подурит и успокоится, и решит вернуться", но здесь она зацепилась за моего отца, как якорь цепляется за мутное и илистое дно. Именно в нас Нелька видела главных злодеев, отнявших ее прошлое, и почти ничего не принесших взамен, и это чувство рождалось отнюдь не в ее голове, а где-то гораздо ниже, в растущем молодом чреве.

Странно, а ведь мы с отцом тоже из Питера, я там родился, когда отец был еще курсантом. Но сколько я не пытался напрягать память, так ничего оттуда и не выудил, ни одного дома, ни одного кирпичика. Все, что произошло в том далеком двухлетнем возрасте так и запечаталось в тех глубинах сознания, в которые уже не проникает свет. Все города Руси я представлял, как Петропавловск Камчатский, только увеличенный или уменьшенный. Поэтому всех "сестринских" стенаний я упорно не понимал, просто не был способен пронести их через свою душу.

Правда, в том далеком городе еще остался мой дед, то есть отец покойной матери, которому так и не сообщили о ее смерти - отец побоялся, что слабоватое сердечко у старика подкачает, не выдержит, разорвется. Но мы к нему почему-то никогда не ездили, только он к нам иногда приезжал, да и то редко. Возможно, родители боялись заразиться вирусом той же тоски, которой страдала Нелли, а, может, папаша не ладил с тестем, точно я об этом ничего не знаю, а спросить уже не у кого.

Воздух в доме казался горячим, прямо-таки ожившим. Чудилось, будто его атомы и молекулы озлобленно впиваются в тело, что чувствовалось, как множество крохотных укольчиков невидимых иголок. Находясь внутри собственной квартиры, я легко мог поверить в то, что зло – и в самом деле живое, имеющее множество невидимых рук и глаз. Конечно, не моя сестра его сотворила, такое ей не под силу, как и всякому существу из плоти и крови. Но было ясно, что именно она привела в наш дом этого солидного «гостя» и указала ему на самое почетное место. Хотя бы на время вырваться из такого дома – величайшее счастье, и прогулка с друзьями мне показалась самым настоящим раем…

В каждом военно-морском городе обязательно есть мрачное место, именуемое кладбищем кораблей, есть оно и в Петропавловске Камчатском. Сейчас перед нами высилось циклопическое царство старого металла. Огромные корпуса старых кораблей с воем царапали борта друг друга, будто жалуясь на то, что вместо естественной гибели в родной стихии, в морской пучине, вынуждены тихо догнивать свой век в этой грязной и неприветливой бухте. Мы, местные ребятишки, являли собой единственную силу, способную хоть как-то облегчить страдания их стальных душ, остановить беспощадную ржавчину, живьем съедающую их плоть. Наши буйные фантазии, красивые, пропитанные романтикой мысли, наполняли старый металл новым содержанием, и в эту мгновения корабли, наверное, чувствовали, что они еще кому-то нужны на этом белом свете. Впитываясь в сталь, мальчишеские мечты воскрешали в ней память о бушующих соленых просторах, о молниях орудийных выстрелов, о дальних странах и невиданных людях, их населяющих.

Всякий раз, когда мы сюда приходили, то чувствовали дуновение в наши лица невероятной радости старого металла, а когда уходили отсюда, наши спины окутывал ветерок благодарности. Я чувствовал, что после каждого нашего посещения этого места, старым кораблям несколько ночей снятся не кошмары медленного разложения, а бодрые сны их боевой молодости.

Конечно же, все мы остро ощущали, как игры на корабельном кладбище из простых забав превратились в некий таинственный ритуал, повторяющийся с определенной периодичностью. Просто раз в неделю каждый чувствовал некий зов, исходящий из этой бухты, после чего мы все собирались вместе и шли к кораблям. Так шли мы и на этот раз, и я радовался вместе со всеми, и не прокралась в мою голову даже крохотная мыслишка о том, что больше я эти корабли никогда уже в своей жизни не увижу.

- Чур, я – адмиралиссимус, главнокомандующий эскадрой! – что есть силы, крикнул я, и полез на борт отслужившего свой век эсминца. С другого борта к нему был пришвартован еще один корабль такого же типа, и мы решили играть сразу на обоих.

Командиром эсминца «Бодрый» выбрали Ваську Ершова, командиром «Свирепого» – Ратмира Иванова. «Образ врага» я вырезал из отцовской газеты «Красная Звезда» – огромную фотографию американского авианосца «Нимитц». Воображение нарисовало целый флот, состоящий из одних лишь авианосцев, высокие взлетные палубы которых закрыли собой весь горизонт.

- Огонь! – скомандовал я, и после этого добавил несколько ядреных «взрослых» слов, услышанных от отца.

Ровная гладь моря в одно мгновение закипела и забурлила, будто некий исполин погрузил ее в огромный котел. Окружающее пространство пропиталось свирепым огненным металлом, пронзающим толстенную сталь с той же легкостью, с какой карандаш дырявит папиросную бумагу. Враг имел над нами ни двукратное и даже не десятикратное превосходство, он был сильнее нас в бесконечное количество раз. По всем законам военно-морской науки мы были обречены, и уже через несколько секунд нашим телам заодно с изувеченным железом предстоит погрузиться в непроглядную пучину, в неведомое морское царство, обратиться тончайшей пеной.

Но какая-то неведомая небесная сила уверенно берегла наши молодые жизни и жизни наших железных друзей, с которыми мы успели слиться в единое целое, потеряв представление о том, где кончается горячая мясная плоть каждого из нас, и начинается холодная стальная плоть корабля. Злобные вражеские ракеты и снаряды, как заговоренные, ложились далеко от наших бортов, не причиняя нам даже малейшего вреда. В одну секунду я даже разглядел прозрачный синий купол, аккуратно закрывавший эсминцы вместе с нами и отводивший каленые беды подальше в сторону, что иной раз даже противоречило всем известным законам физики. Зато наши ракеты и торпеды всякий раз достигали цели, и почти все удары оказывались для них смертельными. Вот один авианосец обратился в пылающий костер, и обостренное око адмиралиссимуса разглядело объятых огнем вражеских матросов, с диким визгом прыгающих за борт. Еще торпеда – и вот другой черный корабль перевернулся вверх килем, показав нам свое заросшее ракушками дно. С него уже никто не спасся, все американцы отправились в царство Нептуна, некоторые из них, запертые в тесном железном чреве, даже живьем. Третий авианосец тонул медленно и сосредоточенно, словно размышлял о жизни и смерти. Его экипаж успел покинуть корабль, но из холодных и бескрайних вод для неприятельских моряков существовал лишь один путь спасения – к нам в плен.

Вот уже все морские мастодонты перещелканы, подобно грецким орехам. Нашей радости не было предела, мы пели и обнимались, и наши крики впитывались старым железом так, словно были для него живой водой. Я решил перейти на другой корабль, чтобы поздравить и его экипаж с невероятной, невозможной победой.

- Ура-а-а! – неслось мне в спину.

- Ура-а-а! – летело в лицо.

- Ура-а-а!!! – заполняло окружающее пространство, счищая с него ржавчину и разгоняя муть многолетнего запустения.

Моя левая нога ступила на борт «Свирепого», а правая нечаянно соскользнула с борта «Бодрого» и повисла в воздухе. В эту секунду я напряг все свои силы, и принялся напряженно поднимать свое туловища. Я рассчитывал уже в следующее мгновение ступить на палубу корабля, но в правую ногу уперлось что-то громадное и тяжелое, яростно зажав ее между бортами.

Когда я оглянулся, то едва не лишился сознания. Прямо на меня медленно, но беспощадно надвигался покрытый царапинами борт «Бодрого», не оставляя никаких шансов на освобождение из железного плена. Быть может, преисполненные чувства благодарности корабли хотели меня обнять, да не рассчитали силенок, но, скорее, это злоба «сестрицы» в нужный момент подставила мне подножку, а все остальное сделал привычный в этих краях вечерний бриз. Именно так я прочувствовал тот момент, таким он и остался в моей памяти.

- Ребята! – что есть силы, закричал я.

Прибежали ребята, вытаращили глаза от страха, и принялись оказывать мне посильную помощь. Кто-то, схватив меня за руку, пытался вытащить наверх, к жизни. Остальные отпихивали слепой, не ведающий, что он творит, борт эсминца. В ход шло все – руки, деревянные палки, кто-то принес железный лом. Стороннему наблюдателю эта схватка, конечно же, показалась бы очень смешной, ибо несоответствие сил сторон вырисовывалось до боли наглядно. Но что еще можно было делать, что предпринимать десятку слабых мальчишек?!

Острейшая, ни с чем не сравнимая боль пронзила мое сознание и смешалась с хрустом раздавленных костей. А многотонная махина, похоже, этого и не заметила, продолжая двигаться дальше и превращать остатки моей ноги в кровавое пюре. Над миром пошли красные круги, они взмыли к молодым небесным звездам, и вместе с ними улетело и мое сознание.

Очнулся я, как это и должно было быть, в больничной палате. Нога слабо и тупо ныла где-то на уровне колена, и я тут же за нее ухватился. Потом долго не мог поверить, что такой родной, привычной для меня с самого детства, ноги уже больше не существует, и встретиться с ней я смогу теперь только после того, как сам отправлюсь в тот мир, где сейчас находится моя мама.

Потом стал понемногу приходить в себя, свыкаться с обстановкой и выяснять, что же тогда произошло, больше из праздного интереса пустых больничных дней, чем ради какой-нибудь пользы. Оказалось, что, отчаявшись мне хоть чем-то помочь, ребята побежали на военно-морскую базу, и оттуда прибыли санитарная машина и несколько дядек с автогеном. Когда меня наконец-то освободили, то вместо правого голени на мне висел кожанный мешок, набитый мясным фаршем вместе с костяными крошками. Спасти такую ногу, конечно же, не смогли бы даже маститые профессора, а не то, что местные врачи.

Больше всего в те дни меня угнетало ощущение разрушенной мечты, раздавленной вместе с правой ногой. Не быть больше мне никогда морским командиром, не отдавать приказаний, не побеждать…

- Не побеждать мне! Не побеждать мне! - отчаянно билось сердце, и я заливался реками горчайших слез.

Еще меня волновало сердце отца, каким он будет в тот момент, когда он узнает, что же случилось со мной. Под силу ли пережить это человеку – в один год потерять жену и похоронить все мечты, связанные с сыном?!

Всякий расстрел, как известно, заканчивается контрольным выстрелом в затылок, таким же сухим, как и последняя точка в толстенной книге. Такой выстрел был нанесен и мне, разом превратив весь мир в тупое и бессмысленное нагромождение предметов.

- К – 175 погибла, - услышал я в больничной курилке, когда уже встал на костыли.

Да, в те дни я научился курить, ибо решил, что все мое здоровье ушло вместе с ногой и вредить больше нечему. К чему мне остатки здоровья, если все равно мне никогда не бывать на радостных морских просторах, где они могли бы пригодиться.

Фраза заставила на секунду остановиться мое сердце, а слуху напрячься до такой степени, что жужжание мухи за окном показалось мне ревом турбин стратегического бомбардировщика. Ведь К – 175 – подводная лодка моего отца.

- И что там случилось? Спасся кто-нибудь? – услышал я заинтересованный, но вместе с тем крайне спокойный, лишенный каких-либо эмоций голос, принадлежащий долговязому больному.

- Погорели они. Даже всплыть не смогли. Когда прибыли водолазы, то выяснили, что спасать оттуда некого.

Долговязый склонил голову и размашисто перекрестился.

Я живо представил себе страшный подводный пожар, когда лодка превратилась в огнедышащую адскую печь. Спасения искать негде, кругом страшный раскаленный металл, а за ним – многометровая толща ледяной безжизненной воды. Наверное, пожар на субмарине – это единственный случай, когда столь непримиримые противники, как лед, вода и пламень вступают в невероятный, чудовищный союз, направленный против смельчаков, дерзнувших противостоять этим всеобъемлющим вольным стихиям.

- Прощай, папа… - сквозь слезы выговорил я, и отвернулся от мира, погрузив свои мысли в смертоносное чрево пылающего подводного корабля.

Больше окружающее пространство не содержало в себе ничего, что предназначалось бы для меня. Теперь я лишился и своей красивой мечты, и родителей. На лишенные смысла проходящие дни я вообще не смотрел, будто их и не было, не заметил даже и дня выписки. Помню только, что когда меня привели-таки домой, я удивился от чудовищной безжизненности квартиры, все содержимое которой перекочевало в несколько чемоданов.

- Мы уезжаем, - сухо промолвила Люда – Лида.

- В Ленинград! – радостно добавила Нелли.

Я пристально разглядел ее и тут же вспомнил тот далекий день, когда обнаженная Нелли свистящим шепотом говорила свои зловещие слова. Все сбылось! Именно через нее на нас обрушился черный дождь зла, который она провела через свою душу и тело!

Живо представил себе, как кто-то невидимый вручает Нельке невидимый же сосуд, наполненный смертоносной отравой, и толкает ее под руку. Горе той душе и тому телу, которые послушались, стали пластично – кукольными и податливыми для чьих – то невидимых рук.

Душу пронзило острейшее, как штык, желание мести, хоть какого-то, пусть и символического удара. Рука сама собой подняла костыль, но тут же остановилось. Нет, такого наказания для нее будет слишком мало! Так наказывают только за украденный сапог или рукавицы. Ей требуется чего-то большего, до чего я сразу и додуматься не могу.

- Слышишь, мы уезжаем! – увидев мою задумчивость, повторила мачеха.

- А как же я? – спросил я больше не из-за настоящих волнений за свою будущую судьбу, а просто ради проформы.

- А тебе, мой милый, придется отправиться в интернат. Сам понимаешь, я теперь вдова, у меня на руках дочка, и взять тебя с собой мы никак не можем.

Было видно, что она тщательно подготовилась к моим предполагаемым слезам и заранее заготовила целый мешок уговоров. Ее губы так и норовили еще что-нибудь добавить, а морщинистое лицо выражало крайнюю степень удивления. Но моих слез, она так и не дождалась. Может, за прошедший месяц я повзрослел разом лет на десять, а, может, просто до предела очерствел к самому себе, или просто не захотел раскрывать свою душу перед этой матерью девочки – монстра.

Потекли дни в интернате. Вокруг обитали дети моего возраста, все настолько больные, что по сравнению с некоторыми я чувствовал себя прямо-таки здоровяком, отчего было несколько не по себе. Одни почти не могли ходить, скрученные детским церебральным параличом, у одного с самого рождения полностью отсутствовали руки, у третьего – ноги. У инвалида по имени Демьян все время неистово тряслись руки, и однажды своими непослушными конечностями он смастерил-таки веревочную петлю, которую привязал к трубе душевой, после чего просунул в нее голову. Сам я о повторении «подвига» Демы даже не думал, не столько из-за боязни потустороннего возмездия, сколько по причине полного равнодушия к собственному телу, даже к его жизни и смерти.

В моей памяти образы этих калек слились с воображаемыми пытками, которым я подвергал Нелли, в том виде, в каком она предстала передо мной в той давней запертой комнате. Странно, но почему-то я обвинял ее и в страданиях моих нынешних товарищей по несчастию, и при очередном мысленном ударе по ее рассеченной множеством кровавых полос коже, вспоминал имя еще одного несчастного калеки.

Пророчество Нелли оказалось правдой. Чего только не вытворял я с ней! И подвешивал вверх ногами, и жег калеными щипцами, отрывая ей красный язык и молодые груди. Ломал кости, вытягивал жилы, замуровывал в бетонный пол… И это уже не было местью за самого себя, ибо воображаемые картины истязаний моментально сменялись образами самых настоящих живых инвалидов, за которых она и получала очередную порцию мучений. Мои мечты не могли ее истребить, стереть с лица земли, и это было их преимуществом перед реальными, физическими пытками, ибо первые могли продолжаться бесконечно долго и не имели перед собой такой преграды, как естественная живучесть человеческого тела.

Потом калеки исчезли, наступило нечто новое. Из Питера приехал мой дед, который рассудил, что нельзя бросать внука в беде. Когда он сюда ехал, он еще был уверен, что его дочь жива, но весть о ее смерти он принял очень стойко, ибо знал, что теперь он нужен мне, и потому не имеет права на смерть.

Вроде бы он даже успел застать Люду – Лиду и «побеседовать» с ней при помощи своей трости с костяным набалдашником, доставшейся ему еще от своего деда – дворянина, и потому очень непохожей на привычные для нас стариковские палки. Я потом даже слышал, будто мачеха после столь душевного «разговора» несколько дней залечивала свои синяки и шишки, из-за чего ее отъезд немного отложился.

В Ленинграде мне смастерили протез, ходить на котором я научился удивительно быстро, только немного переживал из-за тоскливых скрипов, время от времени издаваемых деревянной ногой. Потом я закончил школу, поступил в радиоэлектронный институт, который тоже успешно закончил. Женился, и жена пошла за меня отнюдь не из жалости, она до самой первой брачной ночи не знала о моей отсутствующей ноге, а когда узнала, все равно не сказала ни слова.

Воспоминания о Нелли всплывали в голове все реже и реже, время старательно закрашивало тот период моей жизни непролазной краской. Страдания другого существа, пусть даже и ненавистного, приносят удовлетворение лишь до поры, а потом они тяжеленными камнями ложаться на душу, и поэтому мысленные истязания Нелли поблекли и исчезли еще раньше.

С годами все воспоминания стали расплывчатыми и отрывочными, будто спрятались в темный мешок, и я уже не пытал свою бывшую «сестренку», а просто надежно и неотвратимо забывал о ее существовании. Правда, начался как-то у меня странный период, когда я, непонятно почему, серьезно озаботился ее поисками. Смысл этих поисков остался неведом для меня самого, ибо я не представлял себе, что же буду делать, если все-таки разыщу. Ясно, что я больше не собирался ей мстить, претворять все свои надоевшие пыточные фантазии в плотную реальность. Но о чем я мог бы с ней говорить?! Вспоминать прошлое? То есть четыре месяца, нафаршированные бедами и страданиями? Но к чему ворошить былое?.. И как эта встреча отразится на будущем?

Что мне не понравилось в Питере, так это полнейшая отчужденность людей друг от друга. Каждый индивид здесь – живая самодвижущаяся крепость, и можно, протолкавшись целый день среди плотных людских масс, ни с кем не познакомиться, и не встретить ни одного знакомого лица. В этом плане мой Петропавловск Камчатский был гораздо лучше, и именно за это я всегда его буду любить гораздо больше, чем этот огромный город, затеряться в котором гораздо проще, чем в самых диких и непролазных индийских джунглях. Найти потерявшегося человека здесь практически невозможно, более того, в этом городе каждый день пропадает без вести с десяток человек, а равнодушный людской океан этого даже не замечает, оставаясь точно таким, как и был прежде.

Конечно, Нелли я тогда так и не нашел, да и как было искать, если я даже не знал ее нынешней фамилии, и, тем более, места жительства или телефона. Хоть бесполое имя Нелли и редкое, но в таком городе, как Питер, их может набраться более десятка тысяч. Оставалось только плюнуть, махнуть рукой, и навсегда прекратить поиски роковой «сестренки».

Но, как это ни странно, я нашел ее позже. В день похорон деда, сквозь облака горя, я остро почувствовал до боли знакомый, но уже забытый взгляд. Я обернулся, и не смог поверить своим глазам, ведь прямо в мое лицо смотрела… Нелли! Такая же, как тогда, совсем не изменилась, хоть и прошло уже столько лет!

И только собравшись с мыслями, я заметил, что глядит она с фотографии, прикрепленной к соседнему надгробию. Вот тебе и раз, значит всякий раз, когда буду приходить на могилу к деду, обязательно встречу и ее!

Успокоил эмоции и внимательнее осмотрел могилку, обратил внимание на даты. Так и есть, умерла она именно в тот год, когда вернулась из Петропавловска, почти сразу после своего возвращения. Значит, когда я еще длительное время мысленно мучил ее тело, самой Нельки уже давно не было на Этом Свете!

Последняя новость как будто огрела меня по голове огромным молотком. Придя домой, я нашел в себе силы лишь лечь спать. И среди сна увидел опять-таки «сестрицу», будто она стоит передо мной полностью обнаженной в той далекой закрытой комнате, и я так же пристально рассматриваю родинку в ее паху. Ее рот опять раскрылся, но вместо прежних слов она произнесла:

- Скажи, хочешь, чтобы я воскресла?!

Меня прошиб липкий, отвратительный пот. Так не произнеся ни слова я проснулся. В голове каменной резьбой застыли ее слова.

- Но ведь не я решаю, воскреснуть тебе или нет, не я воскрешаю! Так при чем тогда я?! При чем! – отчаянно шептал я сам себе, понимая, что ответ на странный вопрос способен как-то повлиять и на то, что случится со мной уже после ухода в могилу. Но что делать, как ответить, куда деваться?!

И по сей день Нелли является мне во снах, становясь с каждым разом все печальнее и печальнее. Она уже не несет в себе даже крохотных частичек зла, теперь «сестрица» стала подлинным воплощением тоски. Свой вопрос она задает все тише и тише, уже готовая к молчанию, которое войдет в нее вместо ответа.

А я уже и готов ответить ей коротким «да», ибо многократно перестрадал и переварил в себе тяжкое прошлое, но как только дело доходит до сна… Не могу! Как ни стараюсь, не могу! С недавних пор я принялся усердно молиться лишь о том, чтобы это короткое «да» все-таки выплыло из моих сонных уст.

Волчок

Какая смерть страшнее всех? Разумеется, та которая медленнее всех приходит, давая время на созерцание ее мерзкого величия и на восприятие ее неотвратимости. Такова смерть от удушья в замкнутом пространстве. Легкие жадно вбирают в себя то, что уже нельзя назвать воздухом, жадно вбирая из бесцветной, но тягучей массы самые крохотные частички кислорода. Сердце учащенно бьется, все нутро жаждет отыскать какой-то выход. Пока есть силы, оно еще шарит по стенкам огороженного со всех сторон пространства, жаждая отыскать в них хоть крохотную дырочку, хоть почти невидимую лазейку наружу.

Еще живое сознание не препятствует этим телесным движениям, приходя в ужас всякий раз, когда утратившие свой смысл руки вновь упираются в бездушную поверхность холодного металла. Оно не удерживает их от новых поисков, хотя заранее знает об их тщетности. Ведь за металлом – многие метры мертвой воды. Это не та сказочная мертвая вода, которая сращивает отрубленные части тела, это настоящая губительная ледяная вода, сквозь которую нельзя пройти живым. Можно представить себе веселых рыбок, которые пляшут в своем танце где-то за бортом и переносят самое большое удивление своей рыбьей жизни, касаясь бездушного железного борта. Им можно позавидовать, можно мысленно соединить свою душу с их рыбьими душами (если они у них есть) и унестись прочь от этой стальной могилы. Но к чему представлять, если никаких рыбок в такой глубине морозных вод нет, там есть лишь безжизненный мерзлый мрак, такой же – как и здесь.

Где-то во тьме, напершей на меня со всех сторон, лежат мертвые тела, которые я когда-то знал еще живыми. Может, какое-то из них еще дышит, но это уже не важно. Все одно, дышать оно уже скоро перестанет, как перестану и я. Быть может, на Том Свете я вновь увижу их всех живыми, вместе с ними увижу я и своих родителей, и… Главное, я увижу Ее, Она вновь предстанет передо мной, наверное, в том же облике, что была и прежде…

Смерть, ты же благородное существо, тебя всегда изображали не в виде мерзкого удава, а в образе величественной черной дамы с косой! Так руби своей косой, отправляй меня туда, откуда нет возврата, ведь отсюда тоже возврата нет! Быть может, пребывание здесь зачтется мне Там за пребывание в аду, и я увижу Рай. Эх, б…ская смерть, где оно, твое благородство?! Зачем ты продолжаешь давить мое горло, и при этом оставляешь бьющимся мое уже не нужное сердце, оставляешь мысли ползать по известковой поверхности бесполезных мозгов?!

Надо мной еще живет одно существо – гирокомпас. В прошедшей жизни я любил его, он и привел меня сюда, в мир лютой смерти. Где-то еще жужжит его моторчик, светится покрытый радиоактивной краской циферблат, и стрелка показывает миру мертвых одно и то же направление – на север. Но движения уже быть не может, все застыло, и некому выполнять указание стрелки. Разве что тем, кому уже повезло, чьи души вырвались из запертых во мраке тел, и теперь обрели свободу. Они легко прошли и сквозь металл, и через студеные воды, и теперь, должно быть, белыми птицами взмывают над волнами. Но те птицы никому не видимы, они не укажут людям место нашей железной могилы.

Так заканчивалась жизнь дизельной подводной лодки Северного Флота С-70.

Служба подводника опасна, это известно всем. Но служба, в которую мы заступили на этот раз была как раз опасна наименее. Это – не многомесячное боевое дежурство, а всего-навсего учения, которые продолжались лишь одну неделю. В надводном положении лодка шла на полигон. Я втягивал в себя темный морозный воздух, вглядывался в звездные небесные дороги и клял полярную ночь, которая тянулась уже бесконечно долго, и не было ей ни конца ни края. Неужто где-то есть края, в которых солнечно, где вместо морозного ножа полярного ветра по лицу гуляет лишь покладистый теплый ветерочек. Знал бы тогда, с какой тоской мне потом вспомнятся эти мгновения, эти воздушные капли, полные морозными иглами изморози!

Лодка пошла на погружение, и я занял свое место в Центральном, возле светящейся стрелки гирокомпаса. Теперь я обратился в глаз слепого тела подводной лодки, ощупью продирающегося сквозь мрачные воды.

Отработка задачи №2, «Плавание одиночного корабля». Задача не из самых сложных. Монотонно гудят электромоторы, лодка пребывает в неощутимом из ее нутра монотонном движении. Следующая задача – отработка режима РДП. Зашумел сжатый воздух, началась продувка цистерн.

Во время войны инженеры 3 Рейха по заданию отца германского подводного флота Денница разработали это не хитрое, но эффективное приспособление, которое они назвали «шнорхель». С его помощью им удалось обеспечить запуск дизеля и подзарядку аккумуляторов на перископной глубине, под водой, где лодка не видна противнику. После войны это изобретение досталось русским вместе с трофейными германскими лодками, и, по русской традиции, получила аббревиатурное название РДП. Существует, правда, версия, что этот механизм был придуман русским инженером еще во времена Первой Мировой, но потом забыт. В этом тоже нет ничего удивительного. Разве мало изобретений, сделанных одновременно русскими и немцами! Видно, к двум родственным народам часто приходят одни и те же мысли, русские от немцев и немцы от русских никогда ничего не смогут утаить, даже если приложат к этому все свои силы. Как тут не поверить, что мысли не рождаются в голове человека, а приходят откуда-то… Как бы это сказать… Извне! Только наши всегда проявляют невообразимую осторожность, опасаясь за последствия, которые может породить появление любого технического изобретения, пусть и самого безобидного. Немцы же, как люди более западные, чем мы, сразу пускают новинки в ход, особенно если дело касается войны. Только потом мы берем у них обратно то, что было придумано нами, успев к тому моменту забыть и родное изобретение, и его изобретателя.

Наверное, что-то в этом есть. Ведь всякое техническое новшество имеет двойственную душу, в нем всегда запаяно и добро и зло. Даже тот самый шнорхель, придуманный для спасения жизней подводников, теперь сделался нашим убийцей.

Оставляя над водой дымный след, непонятный для равнодушных чаек, лодка шла под водой. Наверху плескались волны, говоря по-морскому, море было 4 балла. Брызги их пенных шапок нет-нет да и попадали в открытую шахту. Вот-вот очередная волна захлестнет ее, и тогда…

На этот случай в шахте РДП имеется приспособление, представляющее собой простой шарик-поплавок. В случае попадания воды он поднимется и перекроет шахту. Правда, при таком морозе он может примерзнуть к стенке шахты и не сработать. Но это не беда. Кроме него дальше по ходу шахты она перекрывается заслонкой, закрываемой ручным манипулятором, приводимым в действие вахтенным матросом 35 поста. И еще, уже на самый крайний случай, в 5, дизельном отсеке есть ручная завинчивающаяся захлопка. Три барьера, исключающие любую случайность, намертво сковывающие мерзлую воду за бортом корабля…

Стрелка гирокомпаса указывала на север. Я уже закончил прокладку курса, и откинулся в своем кресле. Сослуживцы смотрели на меня с некоторой завистью. Ведь их сердца злостно рвались домой, к семьям, детям, к подругам. Они перетерли бы в порошок и развеяли над леденистым морем все мгновения, оставшиеся до возвращения в базу. Меня же ждала дома лишь холодная холостяцкая лежанка, которая была у меня и здесь, на лодке. И мое сердце могло биться равнодушно, как и на берегу, делая столько же ударов. Моя жизнь не была разорвана на самую жизнь и службу, она вся слиплась в один неразрывный комок.

Внезапно раздался сигнал срочного погружения, на который я обратил внимания не больше, чем городской житель на пронесшийся перед носом автомобиль. «Наверное вода попала в шахту», подумал я.

На 35 посту очнулся дремавший матрос и его рука сделала привычный жест, двинула рукоятку. Я его видел краем глаза, остальные не видели вовсе. Знали бы, что он двигает не рукоятку, а самую нашу (да и свою) смерть! Его рука, пробудившаяся ранее, чем спящее сознание, перепутала рукоятки, и повернула не ту – манипулятор опускания астронавигационного перископа. А вода… Она с шумом рванула дальше, мимо мертвого, замерзшего поплавка и такой же безжизненной заслонки. Вскоре она хлынула в дизельный отсек. Лодка содрогнулась от сигнала тревоги.

Мигом очнувшиеся механики, даже прежде, чем сообразить, в чем дело, бросились к ручной захлопке. Но механизм, который почти никогда не приводился в действие, проржавел, и был готов к измене. С грохотом сломался шток, и 5 отсек огласился последним в жизни словом людей, находившихся в нем. Слово это было обращено к этому свету со всей его техникой, и звучало оно «блядь!». Дальше – беспощадная вода, из которой нет спасения, и смерть.

Потом мы страшно завидовали погибшим механикам, к которым смерть пришла благородно, по-честному, а не так, как она проникает к нам.

Отсеки с 3 по 7 оказались затоплены, во тьме их мертвой воды трепыхались безжизненные тела в черной форме. Лодка, подобно распоротой рыбе, легла на грунт на глубине 170 метров. С такой глубины выйти через торпедный аппарат можно лишь трупом. Теперь я жалею, что мы этого не сделали. Не я, так хотя бы мое мертвое тело носилось бы по волнам, взирая стеклянными глазами на черные небеса. Быть может, при таком морозе, оно бы сохранилось до весны, и безжизненные глаза отразили бы лучик нового солнца. Но этого уже никогда не случиться, и мой труп тоже останется взаперти на самом морском дне.

Сначала мы ждали спасения. Что это такое, ждать спасения от кого-то, приблизить которое ты не в состоянии? Наше воображение рисовало крейсера, эсминцы и спасательные корабли, которые полном ходом идут сюда. Командир то и дело утверждал, что дело наше не такое уж и дохлое, что катастрофа произошла не у вражеских берегов, а на родном полигоне, где известна каждая квадратная миля, и нас, конечно, скоро найдут. Кому-то уже слышались какие-то шевеления за бортом, и он кричал, что это – водолазы. Мы сразу же заочно причисляли тех невидимых водолазов к лику святых, а потом принимались напряженно слушать, будто каждый из нас вырастал в большое-большое ухо. Сначала ничего не было слышно, потом казалось, что действительно за бортом кто-то есть, я даже как будто расслышал дыхание этого невидимого. Некоторые принялись кричать, как робинзоны на необитаемом острове при виде далекой точки-кораблика. Разумеется, они осознавали бесполезность своего крика, но напряжение отчаянно требовало хоть какого-то выхода, действия.

После того, как затихли очередные забортные звуки, которые могли быть простым шевелением равнодушной водяной струи, матрос, перепутавший в тот злополучный миг роковые рукоятки, отправился в первый отсек. Больше он оттуда не вернулся, за ним тоже никто не пошел.

- Человек железной воли, - сказал про него старпом, догадавшийся о судьбе матроса, - Жаль, что мало прожил…

Ожидание спасения продолжилось. Кое-кому уже виделись сны, в которых они оказывались в родных местах своего детства с сознанием, что смерть на затонувшей лодке была в прошлом. Как хорошо, что мне таких снов не снилось, ведь ощущения, испытываемые теми несчастными при пробуждении в той самой лодке, нельзя даже передать словами! Их ужас как будто умножался сразу на миллион!

- То, что здесь с нами – еще не самое худшее, - говорил командир, тоже человек стальной воли, - Помаемся еще здесь, и нас спасут. Зато потом воспоминаний на всю жизнь. А вот в пехоте хуже бывает. Ранит, к примеру, в позвоночник, и все, на всю жизнь калека. Уж ладно, что потом с женщинами никак, так ведь еще ни руками ни ногами шевелить не сможешь. И существуй таким в то время, когда за светлым окошком все поют, пляшут и празднуют свадьбы, а ты только и ждешь, что своей смерти. Или, бывает, сапер на мину наступит, и ему оторвет все по пояс, а он еще живым останется, и опять-таки свою смерть кличет. Так что, у нас не так и плохо, мы либо помрем, либо целыми и невредимыми по белому свету расхаживать будем!

Мерк свет, разряжались аккумуляторы. На исходе оказалась еда. Но в этом беды не было, потому что кончалась и питьевая вода. Но даже это не так страшно, ибо к концу стал подходить воздух. Все тише и тише становились разговоры, все реже и реже делалось дыхание. Наконец, ни у кого не осталось сомнения в грядущей гибели, и мы стали умирать. Почему-то не все сразу, а по очереди, хотя воздуха было на всех поровну.

Близость мертвеца страшна лишь тогда, когда сам рассчитываешь жить дальше. Когда же умираешь сам, мертвые тела вызывают лишь равнодушие с легким оттенком зависти, ибо они уже там, а ты еще здесь. Это, быть может, чем-то напоминает очередь за хлебом в голодную годину.

Все, борьбы за жизнь больше нет. Осталось лишь равнодушное созерцание прожитых лет. Живя эту жизнь, я не коснулся ее большущего края. Сейчас я умираю, как бы это сказать… Девственником.

Сейчас я на глубине 170 метров. Это как будто вершина перевернутой горы, на которую я взошел. Хотя это также и вершина настоящей горы, некогда возвышавшейся над окрестностями, а теперь сокрытой под водой. Какой бы не была это гора, я все одно на ее вершине, вернее, я на вершине сразу двух гор, одна из которых смотрит вверх, а другая – вниз. Также я и на вершине своей жизни, за которой на этом свете уже ничего нет. И сейчас, в последние часы пребывания здесь, я мысленно спущусь к ее основанию и повторю свой путь.

Тогда мне было лет 12. И в жизни было все, что соответствовало тому возрасту. Была нелюбимая школа с самым нелюбимым из предметов – математикой, были друзья во дворе. Наверное, дальнейшая моя жизнь была целым роем, сгустком путей, по каждому из которых я мог пойти. Выбирать из них было, наверное, рано, да я о том и не думал. Мой путь сам пришел ко мне в облике девочки моего возраста, которую я сразу заметил в нашем дворе из-за ее белизны, как будто она была из мира вечных снегов, нетающих льдов. Столь белые волосы и белая кожа – редкость даже в наших, не южных краях.

Она сидела на скамейке в нашем дворе. В домах центра города все знают всех, и я точно знал, что она у нас – не живет. Откуда же она тогда пришла?

- Тебя как зовут?

- Света.

- Зачем ты каждый день приходишь к нам во двор и сидишь здесь одна?

- Мы приехали из дальних краев. В этом городе я ни с кем не дружу. Вот и хочу с кем-нибудь подружиться!

- Почему тогда в нашем дворе?

- А в нашем дружить не с кем!

Мы помолчали, посидели рядом.

- Давай запустим волчок, - неожиданно предложила Света и извлекла откуда-то эту детскую игрушку.

Я усмехнулся. Волчок, он же – юла казался мне скучнейшей игрушкой даже в раннем детстве, а сейчас игра в него и вовсе показалась мне несуразной. Но эта несуразность немножко меня веселила, и я кивнул головой.

Света поставила юлу на твердое место и со всех сил раскрутила ее. Юла завертелась, извергая из себя знакомую с детских лет песню. Ничего нового. Но… Мой взгляд неожиданно встретился с взглядом Светы. Она не отрываясь смотрела в верхнюю точку волчка, вокруг которой все вращается, а сама она остается неподвижной. В ее взгляде чувствовалась и какая-то тайна, и любовь к чему-то для меня непонятному. Но мне не оставалось ничего делать, кроме как соединить свой взгляд с ее взглядом, и вместе любоваться одной и той же точкой. Когда юла остановилась, Света завела ее вновь.

- Правда – здорово?! – весело спросила она.

Я кивнул головой. Было действительно здорово, но что веселого было во вращении знакомого с детства предмета, я сказать не мог. Вместе с тем не мог и оторваться, и мы заводили волчка еще и еще раз. Потом Света неожиданно собралась, взяла волчка и сказала:

- Завтра жди меня. Еще в волчка поиграем.

И ушла. Я смотрел ей в след. От этой девочки исходили лучи какой-то тайны, в которые я оказался погруженным с головой. В моем нутре всколыхнулись разноцветные волны чувств, и я понял, что это – Она, моя первая любовь. Слишком ранняя.

На следующий день в школе я засунул гвоздь в замок класса математики. Как всегда, появился директор школы, который привел плотника с молотком и стамеской в руках. Событие меня не особенно развлекло, ибо совершалось уже не в первый раз, но немного скоротало то время, которое отделяло меня от встречи с Ней. Когда замок был сломан, начался урок математики, на котором я опять тупо смотрел на бессмысленные игры знаков со знаками. Все они казались бессмысленными каракулями, выведенными мелом на доске, которые почему-то должны забавляться друг с другом по установленным правилам, а в конце их все равно ждет одна общая судьба – быть стертыми водянистой тряпкой. Потом, конечно, на получившей свободу зеленой поверхности появятся новые знаки, но их все одно постигнет тоже самое. Дольше проживут те значки, которые написаны пером по бумаге, но и то ненадолго. Бумага скомкается, протрется, и, в конце концов, попадет в нутро мусорной горы.

Света снова пришла в наш двор, и мы опять играли в волчка. Простенькая игра неожиданно наполнялась удивительными смыслами, расходящимися радужными кругами и заполнявшими собой все пространство двора. Я вслушивался в дыхание Светы, которое сливалось с воем юлы, и мне казалось, будто вот-вот мы унесемся в другой мир, вокруг которого все всегда вращается, а сам он остается на одном и том же месте.

- Завтра пойдем ко мне, - сказала она, когда стемнело и было пора идти домой, - Посмотришь, где я живу.

От ее слов меня охватила дрожь. Отправиться туда, где каждая частичка воздуха пропитана запахом Светы, где, быть может, и хранится та самая тайна, лучи которой чует каждая моя частичка! Самое же удивительное было в том, что все складывалось как будто само собой, как по буквам невидимой книги, которую кто-то уже когда-то давно написал. Из-за этого сама моя жизнь показалась мне необычной, ничуть не похожей на множество других жизней. Ведь именно ее выбрала эта пока еще не постигнутая мной тайна, чтобы, наверное, раскрыться!

Света повела меня сквозь глухие кишки Петербургских дворов. Идя с ней, я думал о том, до чего же удивителен мой город. За рядами фасадов центральных улиц, живет еще один мир, город в городе. Заблудиться среди этих лабиринтов может не только приезжий из другого города, но даже человек из другого квартала. Но здесь я знал каждый поворот, каждый закуток, и потому прекрасно запомнил дорогу. Мы вошли в парадную, сохранившую остатки былого великолепия – лепные цветы и ангелов под потолком.

Дома центра можно разделить на две непохожие группы – те, что были на капитальном ремонте, и те, что не были. С улицы отличить их почти невозможно. Но внутри различия сразу же делаются ощутимы. В старых домах, не бывших на капремонте, под потолком лазают лепные остатки былых времен, шаги по лестнице звучат глухо, и кажется, что в темных углах прячутся заблудившиеся души давно умерших жильцов. В нос ударяет запах старинной сырости, как будто даже сырость разных эпох имеет разный запах. И вообще в этих домах царит какой-то удивительный полумрак, даже если лампочек много, а потолки не так уж и высоки.

Мы вошли в одну из квартир, за открывшуюся дверь, оббитую клеенкой. Теперь таких дверей и не встретишь. По резной мебели, стоящей внутри, я определил, что квартира могла принадлежать только лишь давним обитателям нашего города. «А говорила, что издалека приехала!», удивленно подумал я, отмечая еще одну тайну, которая легла аккуратно на тайну прежнюю.

Большая комната была полна самых разных волчков. Были здесь и современные, покрытые эмалевой краской методом окунания в емкость. Но были и старинные, с узорами из цветов и позолоченных птичек. Были даже волчки совсем древние, деревянные, которые надо было крутить между двумя ладонями. Под потолком подвешенные на веревочках парили деревянные жар-птицы, о которых я позже узнал, что они – традиционные поморские игрушки. На стене висел рисунок, в котором с одной стороны чувствовалась детская рука, но с другой виделась портретность лиц изображенных. В картине было семь бородатых мужчин, одна женщина, а за их спинами красовалась большая лодка с парусом.

- Кто это? – спросил я.

- Мои предки, - ответила Света, - С ними целая история связана. Их лиц, конечно, до нашего времени не дошло. У нас, у поморов не было принято рисовать людей. Я их по рассказам нарисовала, вернее – они как будто сами собой перед глазами появились!

- Что же это за история такая?

- Очень давно в семье моих давних предков было семь братьев и одна сестренка. Жили они в краях поморских, на самом берегу большого студеного моря. Кормились они тоже морем – рыбой, морским зверем. Часть рыбы, тюленьего жира, моржовых клыков они продавали и покупали себе хлеб и лен, из которого одежду делали. Так и жили. Но была у братьев еще и мечта, одна на всех – переплыть студеное море, и узнать, что на том его берегу. У нас сказывали, будто там лежит радостная страна, вернее – самый Рай. Поговаривали, что в Рай есть особый, тайный путь, данный только нам – переплыть море. Но не простой это путь, молва говорила о многих, кто туда уходил и погибал в дороге от ледяных черных волн. Потому никто туда и не отправлялся, все дома сидели, в море ходили только за рыбой, да за зверем. А в Рай шли, как и все – трудом, постом да молитвою.

Первым решил отправиться старший брат. Соорудил он себе лодку побольше да покрепче. Знатный мастер был, больше таких и не осталось. И отправился в те края весною. А к осени люди нашли на берегу разломанную лодку и его, мертвого. Тогда на следующую весну три других брата отправились, вместе. К осени лодку принесло обратно, и люди бросились к ней. Ведь все знали, что они отправлялись на поиски самого Рая. В лодке два брата лежали мертвыми, а один был живой, но он не мог уже говорить, и вскоре умер, хотя врачевали его всем миром, все целебные зелья ему принесли, у кого какие были.

Осталось трое. Двое из них снова стали в море собираться, а третьему строго наказали, чтобы оставался дома, ведь он – младший, последний. Те так и ушли в море, и никаких вестей от них не было долго-долго. Лишь на следующую зиму их мертвые тела нашлись на берегу, вмерзшими в толстую ледяную глыбу. Их вырубили топорами и похоронили. А младшего братца сестренка крепко держала, в море не пускала, хоть он туда зело рвался. «Все одно пойду! Негоже мне оставаться тут, когда братцы на Том Свете, и все за Рай смерть приняли, значит, в Рай и попали!», говорил он.

Сестренка поняла, что братишка все одно в море уйдет, не удержать его. И стала думать, как указать ему путь. Ведь остальные братья оттого видать погибли, что пути не знали, и блуждали без толку, а потом так заблуждались, что и домой путь не нашли!

Тогда уже появился компас. Но наши края – как заколдованные, компас всегда не туда показывает, где север, а куда-то в сторону. Чем дальше в море – тем больше в сторону, и ничего по нему не найдешь. Есть еще Царица, как мы называли Полярную Звезду. Но не всегда над морем звезды видны, а наше лето – один сплошной день, звездочек и не разглядишь.

Эта девушка, вернее – моя прапрабабушка, много сказок знала, знала она и о волшебном клубке. Но где его взять, этот клубочек? И решила она в дальние края отправиться, в столицу, где царь. Царя она тоже лишь по сказкам знала, и ей думалось, что он все время по своей столице ходит и людей расспрашивает, у кого какие беды да несчастия. Она и верила, что расскажет царю о своей беде, и тот подскажет ей, где клубок взять.

Осенью она наказала братцу, чтобы в море не ходил прежде, чем она не возвратится. И с рыбным обозом, каких каждую осень шло множество, отправилась в столицу. Вернее, с обозом дошла она до станции железной дороги, которые только-только появились и были всем в диковинку. Но она не удивилась, хоть и видела поезд в первый раз. Она глянула прежде всего на прямые рельсы, и поняла, что поезд уж никогда не заблудится, его путеводная нить крепка.

Так она и оказалась в Петербурге, который в те времена и был столицей. Здесь она поразилась, что город – чужой, в нем не