Кронштадтский треугольник

Дом, в котором я прожил свои школьные годы, относился к тому типу домов, который почему-то вошел в историю архитектуры под странным названием “кораблики”. Находился же этот дом внутри города Кронштадта, который в сознании большинства жителей Руси прочно связан с морем и кораблями.

Такое место жительства кружило юную голову бесконечным набором романтических картинок, но вместе с ними порождало и совершенно непонятную дрожь. Из-за этих обстоятельств жить в Кронштадте мне нравилось, но когда я все-таки покинул этот городок, то вздохнул с глубочайшим облегчением.

Как и положено, для возраста, именуемого “школьным”, я ходил в школу, где единственным интересовавшим меня предметом была история. Преподавал историю Никита Владимирович Долгопрудный, который рассказывал на своих уроках много удивительных вещей и мог ответить почти на любой вопрос.

Память мало что сохранила с тех времен, в основном - наборы картинок с застывшем морем и вмерзшими в него мертвой хваткой кораблями. Очень трудно выудить из глубин прошлого какой-нибудь кусок, богатый значением. Пожалуй, единственным сохраненным для меня с той поры сгустком смысла остались уроки Никиты Владимировича.

Однажды Никита Владимирович задумчиво взглянул в окно и почесал свой седой затылок:

- Город-корабль... - задумчиво промолвил он и после некоторой паузы продолжил:

- А кто из вас знает, в чем смысл корабля? Для живущих на атлантических островах народов все просто - прежде всего, есть скрытый за туманом континент и главная задача до него добраться. А континент - источник ресурсов для грабежа и торговли, притом первое неразрывно связано со вторым, ведь когда-то каждый купец по совместительству был еще и пиратом, да и нынешняя торговля от пиратства отличается слабо, за пачку пустых бумажек можно получить почти все. Соответственно, море - среда, сквозь которую лежит путь к тучным богатствам суши и которая способна надежно спрятать вернувшегося с добычей пирата от справедливого гнева прежних ее владельцев.

При этих словах я живо вообразил себе карикатурного пирата из только что вышедшего на экраны юродствующего мультфильма “Остров сокровищ”. Стоит такой одноглазый разбойник с сундуком золота на острове и крутит фиги в сторону невидимого материка, на берегу которого собралась грозящая кулаками огромная толпа обворованного народа. Однако коротки руки у этих людишек - при встрече с морем они совершенно беспомощны. Ведь привыкший шагать исключительно по твердой почве человек может увидеть в нем вещь, которая так же недоступна его пониманию, как и собственная смерть. Даже если этот сухопутный люд сумеет освоить чуждое ему морское дело, соорудит кораблик, и превозмогая приступы беспощадного головокружения с непрекращающейся рвотой, отправится на поиски злодея, все равно останется огромнейшая проблема - где его искать? Океан большой, островов много, все эти ревущие и шипящие просторы не прочешешь. Но, допустим, остров с разбойником все-таки каким-то чудесным образом найден, и корабль с обобранными людьми смог подойти к его неприветливым берегам. Дальше среди охваченных справедливым гневом граждан неизбежно происходит заминка. Что делать? Штурмовать? Это, значит, нырять в свирепые морские волны и поеживаясь от холода выбираться на берег, прямо под ядра пиратской пушки, которую злодей развернет немедленно при появлении на горизонте парусов.

Бытие же самого злодея коренным образом отличается от жизни сухопутного люда. Ему никогда не надо было пахать или сеять, он с детства обучался только лишь морскому делу и освоил его в совершенстве. Найти большой континент не сложно, куда не поплывешь - везде он будет. Конечно, прибрежные жители тоже могут наставить пушек, но разве у них хватит пушек и ядер, чтобы нагромоздить их по всему нескончаемому берегу? Все равно где-нибудь, да и останется место, на которое защиты не хватит.

- Пираты - это не только Флинты и Билли Бонсы из мультфильмов, - продолжил мою мысль учитель, - Пиратский образ мыслей характерен для целых народов, которые живут на островах. В истории когда-то такими были семиты - финикийцы, потом по их пути пошли англосаксы, сперва англичане, а за ними американцы.

- Но ведь Северная Америка - континент! - возразил какой-то дотошный знаток географии.

- Смотря, какой смысл вкладывать в это понятие, - ответил Никита Владимирович, - Для самих ее обитателей Америка - остров. Ведь живут они главным образом по берегам океанов, сердцевина их земель заселена слабо. Это говорит нам о том, что этот народ рассчитывает на свое морское господство, которое им вполне заменяет могущество родной земли.

Да, Никита Владимирович обладал уникальной способностью в двух словах объяснять сложнейшие вещи. Больше таких людей мне практически никогда не встречалось, больше попадались любители громоздить умственные крепости вокруг вопросов, не стоящих и выеденного яйца.

- Средством, с помощью которого пираты хапали континентальные богатства, были корабли. Самые разные - сперва диковинные картинные парусники, потом паровые броненосцы и транспорты, за ними пошли турбинные линкоры, теперь - атомные авианосцы. Но суть всегда оставалась одной и той же: корабль - надежный инструмент, с помощью которого можно удачно отнимать золото и драгоценные камни, женщин и плоды тяжкого труда, пищу и нефть. Однако чтобы давать отпор этим непрошеным гостям корабли стали строить и народы суши, в том числе и наш народ. Дело это было нелегкое, ведь выходов к морям у нас всегда было мало, Черное и Балтийское моря замкнуты как бутылки, пробки от которых не у нас, а моря северные и восточные скованные толстенными льдами, будто сам континент, таким образом, сопротивляется близкой воде и обращает ее в холодную твердь. Тем не менее, русский флот возник еще во времена Олега, и с тех времен формировалось отношение к такой вещи, как корабль.

Для жителя лесов или степей корабль - это защита от чуждой и страшной морской стихии. Он оболочка, которая как бы сохраняет в себе частицу суши от размывания внешними водами. Этому соответствовала и постоянная задача нашего флота - защита земной тверди от напирающих со всех сторон сил воды, олицетворяемых все теми же заморскими пиратами. Этот образ корабля проявился и в русском мистическом сектантстве, ведь общины народных мистиков часто именовались кораблями. Последователи учения Данилы Филипповича, которых злые языки именовали хлыстами, полагали, что их “кораблики” преодолеют агрессивные волны апокалипсиса и причалят к Золотому Граду Иерусалиму, то есть к Царствию Господнему, сохранив своих обитателей в целости и сохранности.

В истории нашего города эта его корабельная сущность однажды проявилась очень ярко. Я говорю о событиях весны 1921 года, когда случились события, вошедшие в историю под словосочетанием “Кронштадтский мятеж”.

Все удивленно переглянулись, не понимая о чем говорит их учитель, ведь о восстании 1921 года практически никогда и нигде не упоминалось. Никита Владимирович, заметив взгляды своих учеников, полные недоумения, решил остановиться на этом вопросе подробнее:

- В мятежном Кронштадте тогда побывал мой дед, который был журналистом в Красной Газете. Если хотите, я расскажу вам о его тогдашнем путешествии на этот остров.

Конец восьмидесятых годов был тем временем, когда все люди почему-то внезапно увлеклись недавней историей. Больше любили обсмаковать всякую ерунду, вроде пайка Жданова в блокадном Ленинграде, сексуальной ориентации Дзержинского, или пристрастия к кокаину Луначарского. Однако в этих бурлящих потоках нет-нет, да и всплывало что-то по-настоящему интересное, чего не появлялось ни до, ни уже после этой коротенькой и странной эпохи, пришедшейся аккуратно на времена нашего позднего детства и ранней молодости. Как не странно, к предложению учителя класс отнесся с большим интересом, и слушал Никиту Владимировича затаив дыхания. Историк был столь хорошим рассказчиком, что все описываемые им события мгновенно воплотились в моей голове в цепь зрительных образов, своего рода кинофильм. Фильм этот, разумеется, был черно-белый, ибо все картинки были взяты из старых кинохроник. Впрочем, и сам тот мир революционных матросов, старых трамваев, извозчиков и дровяных поленниц во дворах городских домов, упорно воспринимается нами черно-белым, как будто все остальные цвета были изобретены гораздо позже.

Петроград марта 1921 года. То время, когда пламенный красный порыв уже закончился, а до энтузиазма первых пятилеток было еще далеко. В городе голодно и холодно, по разрушенным железным дорогам с большим трудом подвозятся так необходимые хлеб и уголь. Впрочем, голод и холод - понятия абстрактные, осознать их можно, лишь испытав на себе, а исторически-хроникальный голод того времени уже давно померк перед знаменитой зимой 1941 года с людьми-скелетами, вмерзшими в лед Невского проспекта обглоданными трупами и покрытыми инеем жилыми комнатами. В 1921 году, слава Богу, до такого не доходило.

По Большому проспекту, что на Васильевском острове брел человек, одетый в потертое пальто и меховую шапку. Внешность выдавала в нем дореволюционного интеллигента, то есть личность не совсем уместную в контексте той эпохи. Его звали Николай Емельянович Долгопрудный и был он журналистом из Красной газеты. События последних лет прошли мимо него, совершенно не затронув ни одной струнки души Николая Емельяновича, хотя по роду своей деятельности видел он достаточно много, чтобы впоследствии стать для своих потомков настоящим кладезем исторических баек. Но Долгопрудный выработал для себя железное правило выступать во всех событиях лишь в роли стороннего наблюдателя, только тупо фиксирующего происходящее, но никак в него не вмешивающегося, а в редакцию представлять тот материал, который у него потребуют. Николай Емельянович иногда думал, что лучше всего ему бы было находиться в голове какого-нибудь современного ему политического деятеля - мог бы очень много чего узнать, но сам при этом никуда бы не влез, даже и случайно. Однако оказаться в таком месте было совсем уж не реально, и потому приходилось в “старорежимной” оболочке топтать Питерские мостовые. Вскоре он вошел в роль “исторического ока” настолько, что совершенно безучастно отнесся даже к вселению в его двухкомнатную квартиру трех люмпен-пролетарских семей с Нарвской заставы. Разумеется, по жилищу вскоре пополз постоянный запах спиртяги вперемешку с “ароматом” махорки и давно не стираных портянок, через день уши Николая Емельяновича веселились от доносящихся из соседней комнаты звуков сурового мордобоя. Но и тут Долгопрудный ничем не выдал своего присутствия, и поэтому отношения с непрошеными соседями сложились как нельзя лучше - они просто не знали о том, что он все еще живет.

Впрочем, дед Николай стал настолько общественно невидимым, что не вызвал никакого интереса даже у столь знаменитой раннесоветской организации, как ВЧК - его так ни разу и не обыскали. Однако к таким вещам он относился совершенно равнодушно, и если бы к нему домой все-таки нагрянули люди в кожанках, то он бы лишь молча записал это событие в воображаемую летопись своего сознания.

Возле похожего на средневековую крепость грязно-кирпичного здания какого-то ни то текстильного, ни то обувного завода, собралась огромная толпа народа. Очевидно, завод “волынил” (так в те времена называли забастовки, ибо само слово “забастовка” не должно было войти в язык Новой России), и его работники решили немного помитинговать. Николай Емельянович перевидал за последние три месяца более десятка таких “волынок”, и потому не стал останавливаться. Все равно нового здесь ничего не увидит и не услышит. К тому же сопровождающиеся упорным кашлем хриплые слова оратора, едва долетающие с трибуны, сооруженной из трех поставленных друг на друга деревянных ящиков, были настолько неразличимы, что не имело смысла даже пытаться их слушать.

Чтобы обойти собравшийся народ, Николай Емельянович вышел почти на самую середину проезжей части, но тут же прямо возле его уха прогрохотала полуразвалившаяся деревенская колымага с хромой на все четыре ноги лошаденкой. От неожиданности Долгопрудный отшатнулся и налетел на толстую бабу, одетую в платок и драное овечье пальто.

- Ой, извините, - растерянно пробормотал он.

Вместо ответа баба повернулась к своей подруге, женщине примерно такой же внешности, и продолжила разговор, который, вероятно, был нечаянно прерван Николаем.

- В Кронштадте, говорят, морячки баламутить начали, восстание подняли.

- Какое восстание?!

- Обыкновенное. Говорят, даже постреливать начали.

- Они что, за белых?!

- А черт их знает!

Сказано это было совершенно буднично, просто для того, чтобы чем-то занять сознание, уныло скучающее по тарелке пшенной каши. Однако, услышанного вполне хватило для того, чтобы разбудить в Долгопрудном давно дремлющий журналистский инстинкт. Быть возле самого главного, увидеть его и сохранить для потомков!

Вы скажете, что глупо предпринимать крайне рискованные действия, основываясь всего лишь на слухах?! Но в то суровое и тревожное время слухи часто были единственным источником более-менее надежной информации. А сейчас разве не так?! Цветастый телевизионный ящик охотно расскажет вам о чем угодно, кроме главного, и в поисках этого главного вы непременно обратитесь все к тем же слухам.

Вскоре голова журналиста оформила это желание в не терпящий обсуждений приказ - быть в Кронштадте, во что бы то ни стало, тем более что идти до него не так уж и далеко, всего-то километров двадцать. В мозгах Николая Емельяновича завелся своего рода гирокомпас, точно и безошибочно указывающий направление на единственный ориентир - Кронштадт.

Долгопрудный и сам не помнил, как основательные каменные дома Петрограда сменились темными гнилыми избушками северных окраин. Повсюду гавкали и выли собаки, по грудам темного весеннего снега шатались темные силуэты каких-то странных людей. Надвигающаяся темнота погружала этот безотрадный мирок в свои цепкие объятия, делая его еще неприветливее и страшнее.

В другое время и при других обстоятельствах потомственный интеллигент Долгопрудный обязательно бы испугался и засеменил убыстряющейся рысью назад, к центру города. Однако сейчас в его голове стояла одна единственная цель, а все опасности пригородных трущоб казались смешными перед грядущей цепью опасностей по-настоящему жутких, да к тому же еще пока и неизвестных. Не замечая ничего вокруг себя, Николай Емельянович миновал Конную Лахту, Ольгино и оказался в местечке со смешным названием Лисий Нос. Здесь он нос к носу столкнулся с патрулем - тремя красноармейцами, вооруженными винтовками. Вопреки всякой логике его ни только не обыскали и не отвели “куда следует”, но даже не остановили, и не спросили обязательные в таком случае документы. Можно было подумать, что какая-то сила упорно бережет Долгопрудного для выполнения некой возложенной на него миссии, и эта сила делает его невидимым для всех, кто так или иначе может повлиять на ее выполнение.

За черными ночными деревьями сверкнула белая ледяная гладь. В ушах засвистел пронзительный ветер, ноги скользнули по сперва чуть-чуть подтаявшему, а потом снова замерзшему мартовскому льду. Только сейчас Долгопрудный отметил, что он страшно закоченел в своем стареньком пальтишке. Особенно замерзли руки - ведь он так и не взял с собой рукавиц. Однако отмеченное обстоятельство никак не повлияло на дельнейшие действия журналиста, и он твердым шагом двинулся навстречу мерцающим вдали огонькам.

Иногда ему казалось, что в этот момент десятки вооруженных людей и с той и с другой стороны наводят на него свои винтовки, и он уже гарантированно не жилец. В другие секунды он чувствовал, как лед под ногами принимается грозно трещать и вот-вот Николай окажется в ледяной смертельной купели. Еще пару раз он с сожалением отметил, что вот-вот сядет на лед, заснет и замерзнет, превратившись в ужасную, но в эти времена уже всем привычную трупную сосульку. Все опасения тихо и ненавязчиво приходили откуда-то извне и туда же уходили, не успев никак подействовать на однонаправленный разум Долгопрудного. Как ни странно, но вопреки известной пословице именно в одиночестве на этом ледяном поле он и ощутил себя воином, впервые за всю жизнь, через которую пронеслись и Первая Мировая, и Гражданская.

Мысли отчаянно путались и летели в разные стороны, порождая самые невероятные видения. Несколько раз вместо мятежного острова ему виделся огромный храм, другой раз он там же увидел невероятный сгусток молний, в третий раз - колоссальный пылающий костер.

Сознание прояснилось лишь тогда, когда над его ухом раздался грозный выкрик:

- Стой, кто идет?!

Раздался выстрел, и в двух шагах от журналиста просвистела пуля. Видимо, часовой ошалел от невероятности увиденного зрелища - в свете прожекторов неожиданно возник сгорбившийся питерский интеллигент в стареньком пальтишке, то есть фигура, которой здесь было явно не место. Чтобы испытать это видение на предмет реальности, матросик решил пальнуть по нему из винтовки, а потом уже разбираться.

- Не стреляй! - прохрипел журналист и поднял вверх руки.

Из мрака, скрытого за огненным глазом прожектора, выросли две черные фигуры. Подойдя поближе, они превратились в двух колоритных матросов со всеми причитающимися им атрибутами - расклешенными брюками, пулеметными лентами через плечо и залихватскими усами.

Удостоверение журналиста “Красной Газеты” поставило обоих бойцов в затруднительное положение - людей подобной категории им встречать еще не приходилось. Поэтому решили отконвоировать Долгопрудного во Временный Революционный Комитет и сдать его непосредственно председателю.

После получаса блужданий по темным кронштадтским улочкам Николай Емельянович и сопровождавшие его матросы оказались возле трехэтажного домика, на крыше которого пламенел красный флаг. В окнах здания вовсю горел свет, в двери постоянно заходили и выходили увешанные оружием солдаты и матросы, недалеко от входа стояло три матросика, столь же колоритных, как и те, которые его задержали. Перед ними красовался былинный пулемет “Максим”. Один из бойцов, сопровождавших Николая Емельяновича, подошел к старшему караула и что-то ему сказал, указав на Долгопрудного. Тот кивнул в ответ, и они вошли в здание.

Распространяя аромат махорки и портянок, во всех уголках копошились, и суетились разнообразные люди. Кроме солдат и матросов здесь было полно гражданских, главным образом рабочих, щедро заляпанных уже не смываемым мазутом. Попалось и несколько пожилых “военспецов”, из бывших офицеров. Своей внешностью и манерой поведения они очень походили на Долгопрудного и Николай Емельянович не смог удержаться от поклона в их сторону.

Пройдя по длинному коридору, они свернули налево, и один из матросов постучал в невзрачную дощатую дверь. Дверь открылась, и Николай Емельянович увидел молодцеватого матроса малороссийской внешности - с короткими черными волосами и голубыми глазами.

- Председатель Временного Революционного Комитета рабочих, солдат и матросов Кронштадта Степан Максимович Петриченко, - представился матрос. Говорил он с необычайно ярким украинским акцентом.

- Корреспондент Красной Газеты Николай Емельянович Долгопрудный, - ответил журналист.

- Очень хорошо! - обрадовался Петриченко, - В нынешних обстоятельствах пресса нам нужна как воздух! Чтобы сказать народу о нашем существовании от нас уже отправилось два десятка агитаторов, но ни один из них так и не вернулся. Троцкие с Зиновьевыми, разумеется, будут представлять нас “контрой” и “белыми гадами”, и все будут думать, что так обстоят дела и на самом деле. Красная армия пойдет нас давить, и каждый ее боец будет убежден, что он защищает революцию от происков буржуазии. А на самом деле это не так, это мы сейчас защищаем русскую революцию от происков жидов, которые собрались ее оседлать, как кобылу. Для Троцких наш народ вместе с его революцией - всего-навсего куча дров, которую они кинут в топку паровоза, везущего их в их же светлое будущее, навстречу ихнему мессии!

“Как же я все-таки замерз” - подумал Долгопрудный, выбивая зубами чечетку. В комнате было жарко натоплено, и Николай Емельянович стал потихоньку приходить в себя, и отогреваться от только что пережитого страха и холода. Тем временем Степан Максимович продолжал:

- Вы обвините меня в модном сейчас понятии “антисемитизм”? Но ведь то, что я говорю - не мной придумано, мы все это испытали на собственной шкуре, когда здесь вертелся некий Раскольников со своим родственничком Рейснером. Эти обрезанные твари превратят революцию в могилу русского народа!

Дальше он вспомнил о том, как сам воевал за Советскую власть, то есть власть представителей народных общин. Община по-итальянски - коммуна, и потому он - убежденный коммунист, и был одним из виднейших коммунистических активистов. Только коммунистических партий в России было две – ВКП(б) с импортным марксизмом, и народная, анархо-коммунистическая, и он всегда принадлежал именно ко второй. Первые же - коммунисты лишь по названию, ибо собираются стереть русскую общину с лица земли, превратить ее в материал для достижения своих целей.

- Очень обидно, что если все-таки победят они, то через несколько поколений потомки будут проклинать само понятие “коммунизм”, ведь оно в их представлении приобретет горбоносую и кучерявую рожу. Чтобы этого не произошло, мы и ведем здесь свою борьбу.

После своей пламенной речи Петриченко откинулся на спинку стула и зажмурил глаза.

- А мне что делать? - осторожно спросил Долгопрудный. Степан Максимович встрепенулся, запустил руку в ящик письменного стола и извлек оттуда ключ.

- Поднимитесь на второй этаж, откройте пятнадцатую комнату. Там пока будете жить. На довольствие я Вас сейчас поставлю, - сказал он и стал куда-то звонить по телефону.

Следующие дни Николай Емельянович ходил по мятежному острову, брал многочисленные интервью, однако никаких записей не делал, все сохранял в собственной голове. Матросы были настроены весьма решительно, и, потрясая оружием, клялись спасти революцию и стряхнуть с ее спины инородческих “наездников”. Побывал Долгопрудный и там, где было сердце всех этих событий - на линкоре “Севастополь”. Орудия линкора грозно ухали и окутывались клубами дыма, посылая пуды чугуна в сторону скрытого за туманом берега континента, который сейчас стал вражеским.

Ненависти по отношению к готовящимся идти на штурм красноармейцам никто не испытывал, скорее - сочувствии, ведь их считали обманутыми. Все почему-то надеялись на чудо, на то, что бойцы Красной Армии вдруг неожиданно одумаются и повернут свои штыки против кремлевской власти. Разумеется, Долгопрудный не принимал эти надежды всерьез, он дотошно и скрупулезно выяснял положение дел в самом Кронштадте.

А положение это было более чем неважное. Запасов муки хватало лишь на пару недель, прочих продуктов - и того меньше, с боеприпасами, особенно средних калибров, было и того хуже. Летящие с орудийных башен линкоров чугунные болванки не могли нанести красноармейской пехоте никакого вреда, а больше стрелять было почти и нечем. Среди Кронштадтского руководства появились настроения на обращение к заморским странам. Однако, чья-то очень мудрая воля упорно пресекала подобные брожения в самом зародыше. Одним словом, для восставшего острова оставалось всего два крайне неинтересных пути - либо заживо продаться враждебным родной стране силам, либо погибнуть. Кронштадт выбрал второе.

Все чаще гремели артиллерийские залпы, несколько снарядов взорвалось на улицах города недалеко от Иоанновского собора, к счастью не причинив серьезных разрушений. Над головами защитников крепости, сверля воздух винтами, пролетали громоздкие аэропланы, и сбрасывали кипы листовок вперемешку с мелкими бомбочками. Листовки кишели одними лихими угрозами, и поэтому никак не могли сказаться на боевом духе матросов.

Несмотря на постоянно свистящие в воздухе снаряды, то здесь, то там собирались многолюдные митинги. Лозунги на них были одни и те же: “Долой жидов”, “Даешь Советскую власть!” Короче, ничего нового, только обреченности в лицах окружавших его людей с каждым днем становилось все больше и больше. Но временами эта обреченность на мгновение как будто исчезала, ее выжигало бившее изнутри пламя несгибаемой веры в победу, но вскоре все возвращалось обратно. Впрочем, лица некоторых матросов все-таки выражали отчаянную радость, смысл которой долго не доходил до Николая Емельяновича. Потом он представил себе гнилые деревушки Псковщины и Новгородчины с вечно голодными и покорными их обитателями. Крестьянские войны, непреклонные старообрядцы, казаки-разбойники, вольные землепроходцы и поморы - это не про них. Здесь покорно платили подати и налоги, так же уныло покорялись продразверстке, согнув шеи, послушно шли на военную службу. И вот теперь серая цепь покорных предков разорвалась на их молодом потомке, которому посчастливилось принять участие в самом настоящем мятеже, войти в историю с гордым эпитетом “бунтарь”. Великая честь, лихое счастье, которое может случиться лишь один раз за тысячу лет...

Журналист успел побеседовать практически со всеми здешними “вождями”. Кроме Петриченко, он говорил и с Яковенко, беседовал и с полупьяным Орешиным. Тем не менее, что-то подсказывало Долгопрудному, что до сих пор он так и не узнал самого главного, не встретился с человеком, который знает истинный смысл происходящих здесь событий и способен ему о нем рассказать. Грандиозность событий уж никак не сочеталась с чересчур “мелким калибром” здешних вождей, упорно не хватало центра, “дирижера”... Неужели он так и не встретится с ним, и ничего не узнает?! Ведь уже в самом воздухе настойчиво ощущался конец, сочтенность дней этой невероятной республики.

Вечером шестнадцатого марта Долгопрудный сидел на своей узкой и холодной койке, прихлебывая кипяток и заедая его ломтем черствого хлеба. Грохот орудий, как с той, так и с другой стороны в этот день был какой-то особенно яростный, как будто началась битва свирепых стальных титанов. Николай Емельянович подводил итог слухам, услышанным им за последнюю неделю. Кто-то говорил, что красноармейцы наотрез отказались бить своих, но у Троцкого есть войско вылепленных из глины искусственных людей, оживленных при помощи “жидовского” заклинания, которых он и поведет на штурм. Другие говорили о сошествии с Небес ангельского войска, которое принесет на Русь Рай, и исполнит все надежды и молитвы. Третьи толковали о том, что весь Кронштадт со всеми его обитателями будет вознесен на Небо, и будет это очень скоро. Вот только продержаться бы еще немного...

За грохотом взрывов и плеском своих размышлениями он не услышал, как открылась дверь, и перед ним оказался не выспавшийся матрос в грязном бушлате.

- Вас хочет видеть Учитель!

- Какой Учитель?!

- Сами узнаете, мое дело только доставить Вас по адресу.

Через полчаса Николай Емельянович пил чай с плотным бородатым человеком невысокого роста, одетым в кумачовую рубаху.

- За что мы боремся? Надеемся ли мы на победу? - сам у себя спрашивал он, и тут же отвечал, - Боремся за Русь, а победы здесь, в этой жизни, нам не видать. Наша задача - погибнуть как можно громче и как можно красивее, оставив в истории ярко пылающий факел. Сам я происхожу из Христовых людей, которых чаще называют “хлыстами” и хорошо помню свою общину. Мы вместе молились, верили в скорое пришествие Золотого Града, и это было центром нашей жизни, а совместный труд на благо Господне был продолжением этой молитвы на наши поля и избы. Этот мир - кирпичик той Новой Руси, о которой я так всегда мечтал, ведь Советская власть - объединение таких камней в единый Русский Дом, где Советы представляют собой как бы скрепляющий раствор. От этой основы происходит уже все остальное - экономика, политика, оборона, за такой мир и положить свою жизнь не жаль. Именно поэтому я и отправился на революционную борьбу, поэтому я и здесь.

- Но ведь революция победила, Советская власть установлена, чего еще надо?! Зачем поднимать еще одно восстание, призывать к новой борьбе? - обычным журналистским тоном спросил Долгопрудный. Учитель так же спокойно ответил:

- Вы, конечно, вспомните многократно услышанные здесь слова о «жидах, оседлавших красного коня русской революции»? В какой-то степени все действительно так, вот только конь уже скоро все равно их сбросит, и с этих позиций наше восстание - один из жестоких рывков этого коня. Но, как не странно, это все равно ничего не изменит и в данный момент мы все равно обречены.

- Почему? - удивленно спросил Николай Емельянович.

- Да потому, что на сцене сейчас есть еще один серьезный игрок и имя этому игроку - техносфера, то есть то, что Маркс назвал производственными силами. Разумеется, возникла она не без вклада известного народа - ведь ее матерью стала промышленная революция, отцом которой был капитализм, родителем которого в свою очередь был протестантизм кальвинистского толка, а его непосредственный предок - иудаизм. Однако теперь это уже не столь важно. Громоздкие машины превратились в самодовлеющую силу и породили пролетариат, который станет отнюдь не могильщиком капитализма, а скорее - могильщиком коммунизма.

С подобной трактовкой истории Долгопрудный еще ни разу не встречался. Это шло вразрез не только с марксизмом, но и со всеми прочими учениями, о которых он прежде слышал.

- Современные заводы и фабрики требуют труда десятков тысяч людей, и такая людская масса просто не может быть лично знакома друг с другом, а значит - и доверять друг другу. Следовательно, это уже не община, а нагромождение здоровенной кучи индивидуумов, которых не объединяет ничего кроме огромной машины их завода. При этом завод будет восприниматься ими отчужденно, просто как рабочее место, на котором они получают зарплату, а в остальной жизни вольны делать все, что им заблагорассудится. Единственно возможный способ избежать этой беды - это “спустить” технику на уровень общины, то есть довести ее до таких размеров, когда работать на ней смогут сто-двести человек. Но в нынешних условиях, когда технические устройства не уменьшаются, а наоборот, упорно растут, сделать этого просто-напросто невозможно.

- А если не развивать технику вовсе? - высказал свое предположение Долгопрудный.

- Но этого не совершит весь остальной мир, а одна из областей применения техники - война. Вот там, - он показал рукой в сторону дымной Усть-Рогатки, - стоят уже знакомые Вам линкоры “Севастополь” и “Петропавловск”. Чтобы их построить, необходимы рудник, доменная печь, мартеновская печь, прокатный стан, несколько механических заводов, наконец, верфь. И все это - огромные города машин и копошащихся между ними людей, и по-другому никак. Если ничего подобного не строить, а встречать врага с мечами, копьями, луками и стрелами, то поражение гарантировано. Одержавший победу враг все равно превратит нашу землю в окраину своей же машинной цивилизации. Таким образом, поражение гарантировано с обеих сторон.

- И что дальше станется с нашей Родиной?

- Большая часть людей будет изъята из общин и переселена в неимоверно раздувшиеся большие города. Оставшиеся общины, лишившись людей и средств, быстро захиреют, остановятся в развитии, потеряют всякую привлекательность, в народном сознании станут связываться лишь с неудачниками. Мощное производство рано или поздно улучшит городскую жизнь, но оторванный от своей среды и погруженный в мир чужих машин человек быстро испортится. Ему будет хотеться все больших и больших благ, он растолстеет, станет скучным и примитивным. Система, которая возникнет из нынешних большевиков, будет пытаться укрепить общество тем, что постарается каждому его члену дать примерно одинаковый объем благ, а их, естественно, будет постоянно не хватать. Этим воспользуются закордонные силы, которые начнут дразнить русского человека своими богатствами, которые там якобы доступны всем, и будут доступны всем и у нас, если мы пойдем по их пути. Руководство страны к тем временам неизбежно выродится до такой степени, что с радостью капитулирует.

- Почему выродится?

- Да потому, что в их идеях ни слова не сказано о принципах отбора во власть достойных и исключения из нее недостойных. Это приведет к тому, что лет через пятьдесят там будут одни лишь трясущие тройными подбородками изнеженные “сыночки”. А власти-то у них будет ох как много, управлять многотысячными заводами-городами это совсем не то, что общинным народом, где контролировать надо только до уровня общины, дальше - в дело вступает самоорганизация. Тут, будь любезен, следи, чуть ли не за каждым человечком, а для этого необходимо невероятное количество сил и средств, и все равно рано или поздно опять станет плохо.

Ну а в завершении появятся новые Троцкие, скорее всего той же национальности, которые в очередной раз позовут народ в новое светлое будущее, на этот раз - к полному копированию Запада, и превращению в его часть. Однако, Западу Русь нужна лишь в качестве пищи, но разве они об этом скажут, а разрозненный и потерявший всякие духовные ориентиры народ - разве задумается?

- То есть, желая построить коммунизм, коммунисты на самом деле его разрушают?!

- А что им остается делать? Они в безвыходном положении.

- Что же тогда делать? Возможен ли коммунизм вообще?

- Он был в прошлом, только так не назывался. Русь испокон веков держалась на общине, а когда власти стали общину губить, тогда истинная Русь ушла в подполье, нанося официально-прилизанной России удары в виде бунтов и восстаний. Степан Разин, Кондратий Булавин, Емельян Пугачев - все эти имена связаны с Русью, ведущей нескончаемую войну против так называемой России. Последняя революция - еще одно выступление Руси, наконец - наше восстание. Каждый удар - напролом, без всяких шансов на победу, с верой в чудо...

Учитель налил себе следующий, уже пятый, стакан чая и глянул в окно. Там вовсю блистали кроваво-красные сполохи, и слышалась отчаянная стрельба.

- Похоже, пошли на штурм... - сказал он как бы, между прочим.

- Так Вы считаете, что настоящая национально-коммунистическая революция сможет произойти тогда, когда развитие технических средств сделает их до того небольшими и автоматизированными, что с ними сможет управляться каждая русская община? Тогда индивидуалистическое общество будет сломано, народ снова разойдется по общинам, и жизнь будет как в Руси прошлого, только уже на новом уровне? - Высказал свое предположение Долгопрудный.

- Не только и не столько, это - на третьем месте. Прежде всего, потребуются люди, которые увидят в Руси не определенную территорию с населением и ресурсами, а Священную Землю, на которую приидет Град Небесный. Но и не это главное. Главное - Божья милость, чудо! Именно его всякий раз ожидает Русь, собираясь на очередное восстание. Если нет снисхождения Великого Чуда – значит, нет в этом Божьего помысла, значит все свершится не в этот раз. Для нас, для Руси главное - вера, а разнообразные математические выкладки и причинно-следственные связи мы великодушно уступаем нашим врагам, пусть они пользуются ими.

В это время в дверях возник перепуганный бледный матрос:

- Учитель, бои идут уже на нашем берегу! Бронебойные снаряды бесполезны, даром только лед кромсают, ныряют в глубину, лишь маленькую луночку оставив. А осколочных нет, их почти и не было. Еще пара часов - и они будут здесь! Петриченко сел в автомобиль – и, поминай, как звали! В сторону Финляндии укатил...

- Спокойно! - проговорил Учитель, - На все воля Господня. А Степка, видать, так ничего и не понял, а я над ним бился, бился...

Матрос вышел. Учитель пощипал бородку, потом повернулся к Долгопрудному и сказал:

- Пробирайся в Петроград! Сейчас я передал тебе факел Руси, и ты передашь его своим потомкам. Быть может, на них снизойдет благословение Господне...

Николай Емельянович прошел по городу мимо суетящихся вооруженных матросов и ступил на лед. Справа от него шел ожесточенный бой, на фоне белого льда отчаянно метались фигурки солдат и матросов, сошедшихся в смертельной рукопашной схватке. Казалось, что город-корабль на сей раз плывет через свирепый людской шторм, который куда страшнее шторма обычного, водяного. Уклоняясь от пуль, свистящих возле самых ушей Долгопрудный направился навстречу берегу, видневшемуся едва заметной темной полоской.

Дальше опять началось страшное везение. Два красноармейских патруля он прошел незамеченным, по всей видимости, солдаты приняли его за собственную галлюцинацию, вызванную бессонной ночью и непривычными ледовыми просторами. Наконец, третий патруль арестовал Долгопрудного, и доставил его для допроса в штаб Сводной дивизии. Но там Николаю удалось убедительно доказать, что он - корреспондент Красной Газеты, командированный на передовую. В доказательство своих слов, Николай Емельянович даже сумел взять интервью у такой одиозной личности, как Дыбенко. Впрочем, состояло оно преимущественно из отборнейшего мата и призывов “раздавить контру”. После хорошей литературной обработки это интервью все-таки было напечатано на первой полосе очередного номера Красной Газеты.

- Вот так мой прадед побывал в самом центре событий, - закончил свой рассказ Никита Владимирович, - Больше ему подобного ни разу не выпадало, как будто единственным смыслом его жизни был разговор с тем Учителем, о котором вообще никому и ничего не известно.

В тот день на свете появился новый человек Руси, которым, конечно же, стал я. С тех пор мне часто казалось, что где-то здесь, в Кронштадте продолжает жить Учитель, и город-корабль несет сквозь мутные волны истории свою великую тайну, тайну Руси.