Ожидание - 2

Японец смотрел на пленников спокойно, даже с уважением. Хоть его похожее на блин лицо и казалось необычным, ничего страшного в нем не было. Спокоен был и Алексей, на своего пленителя он смотрел без всякой злобы, словно был готов тут же усесться с ним за чашечкой чая (или что там пьют японцы?) и спокойно обсудить все детали прошлой битвы, узнать, как она выглядела с другой стороны. В то же время на лице Алексея была написана досада, которая всегда бывает у того, кто потерпел поражение - что в кухонной ссоре, что в большой битве.

Все-таки видеть Алексея не радостным победителем, а смиренным побежденным было печально. Хотя понятно, что для своей победы он сделал все, что мог, и не его вина, что он был не адмиралом, а всего-навсего лейтенантом одного из броненосцев.

Вера оставила тот мир, где все уже закончилось, осталось одно лишь пресное ожидание, которое протянется теперь неизвестно сколько. Чтобы занять время, она принялась старательно изучать гимназические науки, обойдя в них своих соучениц. Те снова стали ее уважать, и даже просились в подруги.

Чтобы занять навалившееся на нее невыносимо-пустое время, она занялась совсем безнадежным делом - принялась самостоятельно изучать японский язык и историю Японии. Она хотела узнать, что это за народ, который пощелкал, словно семечки, непобедимые броненосцы и пленил ее Алексея. Тонкость японской культуры вызывала в ней восхищение, она даже научилась складывать из русских цветов некое подобие японских икебан и мастерить бумажных журавликов.

- Где ты таких журок складывать научилась? - удивилась мать, увидев творение дочки.

- Японское искусство, оригами.

- Ишь ты! Они, выходит, тоже журавлей уважают, как и мы, хотя на другом краю света живут!

Время от времени Вера закрывала глаз, оказываясь рядом с плененным лейтенантом. Он занимался тем, чем обычно занимаются все битые - махал кулаками после драки. Из бумаги он складывал кораблики, которые, надо думать, означали броненосцы - наши и японские. Потом он расставлял их перед собой, и в очередной раз разыгрывал сражение. Итог был один и тот же - убеждение, что победить было МОЖНО, что победа ускользнула, уплыла, как упущенная незадачливым рыбаком рыбешка. Смертельно хотелось вернуться в тот миг, когда не было еще ни чьей победы, когда за нее можно было БОРОТЬСЯ.

Но повернуть время или прыгнуть в иное пространство лейтенант, конечно, не мог, игра повторялась по новый. Впрочем, если бы он и перенесся обратно, то все равно очутился бы там же, где и был, где видел лишь положенный ему клочок моря и не мог влиять ни на свою судьбу, ни на судьбу флота.

Однажды он играл в кораблики с каким-то японским моряком, который, видно, сочувствовал русским пленным. Они сыграли четыре игры, в двух победил японец, а в двух - Алексей. Пятьдесят на пятьдесят, палка о двух концах...

Постепенно он отвлекся от бесполезных раздумий, взялся за перо, и начал писать книгу, которую никогда не закончит. Писал он, конечно, по-русски.

"Великое видно издалека. И я пишу про свой народ, смотря на него из далекой Японии. Из плена. Только отсюда я смог разглядеть смысл его бытия, который можно обозначить одним-единственным словом - Богоискательство. Здесь это особенно хорошо видно потому, что в отличии от нас японцы, как и все восточные люди, своих богов никогда не искали. Они мыслят, что все боги, и высший Бог - здесь, рядом, вместе с ними. Вернее - что они - в нем, и надо только набраться внутреннего внимания, чтобы Его увидеть. Поэтому всему народу не надо никуда идти, он может стоять на месте, идти должны только его люди, каждый - внутри себя.

Иное дело - люди Запада. Для них Бог - очень далек, столь далек, что нет смысла его искать. Такое занятие будет бесполезным и бесплодным. Вместо него лучше посвятить силы здешней жизни, но прожить ее так, чтобы не прогневать Господа, и тем самым, быть может, приблизиться к нему. Хотя людей Запада я знаю плохо, и точно судить не берусь. С людьми же Востока я сошелся, пусть и поневоле.

Но Русь - не Запад, но и не Восток. Русские люди чувствуют, что разлучены с Богом, и переживают свою разлуку с Господом по-настоящему, со слезами. А оттого Бога ищут. Искали мы Господа в небесах, и для этого строили большие храмы. От тех времен до нас дошли удивительные вещи - огромные храмы среди нищих, покосившихся деревушек, а то и среди темного леса, если деревушки не выжили, были раздавлены временем...

Искали в пространстве. Всякий знает, что русский купец - не чета арабскому или китайскому. Те о наживе думали, а наш - о том, как бы обойти побольше земель, чтобы в какой-нибудь из них, быть может, и встретить Его. Вспомним, хотя бы, Афанасия Никитина. Но купцы все-таки и о своем домишке не забывали, о хозяйстве. А вот странники, которые и по сей день есть, те забывают обо всем, растворяясь в Дороге и веря, что ведет она - к Богу.

Еще есть казаки. Когда-то в порыве огненного богоискательства они мчались на Восток, открывали необъятные просторы, и, почти не закрепляясь на них, мчались дальше. Пока не дошли до моря, до края света, не пришли почти туда, где я сейчас. Мне не представить себе всей глубины тоски, охватившей казака Хабарова, когда его взгляд утонул в безбрежном океане. Земля закончилась, и Бога на ней он не отыскал! Нет на краю света дороге в небеса, о которой говорило столько казачьих легенд.

В мире не осталось белых пятен, и Господь не найден. Русских охватило уныние. И открылся в русском человеке прежде сокрытый талант, который - как противовес Богоискательству. Талант этот - скомороший, театральный.

Был у нас на корабле один лейтенант по фамилии Бернов. Бывший Берно, обрусевший француз. Жаль, погиб бедняга, задавленный японским железом. Он мне говорил, что французские артисты не способны сыграть французских же героев так, как это делают русские.

От тоски русские стали играть, надевая на себя маски инородцев. Играли хорошо, со знанием дела, превосходя даже самих персонажей. В чьи костюмы не наряжался только русский человек - в голландца, в немца, во француза! Желая получше сыграть короля-абсолютиста, и взяв за прообраз знаменитого короля-солнце, Петр 1 стал строить второй Версаль, который тут же превзошел Версаль первый. Играя в голландца, он же сооружал новый Амстердам, и, опять-таки, переплюнул создателей Амстердама старого. А как говорили по-французски дворяне начала 19 века! Любой француз-провинциал обзавидовался бы!

Честно говоря, мне жаль, что мой народ так и не попробовал играть японцев. Интересно бы было, смешно даже, наверное. И, возможно, попытка понять японский дух принесла бы что-то новое русскому Богоискательству, кто знает... Но чего не было, того не было.

Под цветастыми же масками иных народов скрывалось печальное русское лицо, увидеть которое можно, лишь немного отъехав от столицы. Каждая деревня - сотни таких лиц. То люди никого не играющие, но, в то же время, лишенные векового русского смысла.

Теперь нашлись умы, призывающие русских людей к тому, чтобы сыграть сразу все народы, весь мир. И включить в этот спектакль они собираются уже не часть русских людей, но весь народ. Они уверены, что в этом и будет всеобщее счастье, забывая, что под непонятно как скроенной разноликой маской останется все то же русское лицо. Не способна маска принести счастье, ведь под ней будет все та же, озябшая от суровых морозов русская кожа! Так стоит ли бунтовать, лить свою кровь лишь для того, чтобы напялить на себя еще один костюм, на этот раз - даже не чужой, а вообще ничей!

Можно ли найти продолжение Великого Русского Пути? Конечно! Пройдет немного времени, и русский человек поднимется в небо с помощью технического изобретения, летательного аппарата. Русская мысль, конечно, поставит ему свою, коренную задачу - путь в Небеса. Дальше дорога будет вести только вверх, выше Небес, к продолжению Богоискательства. И ничего страшного, что использовать русский человек станет технику, мысль о которой рождена не на Руси. Казаки тоже скакали на Восток на татарских лошадках (русский конь не столь вынослив, ему без воды да без корма тяжко). Главное - это цель, направление, в которое смотрят русские машины."

Вера мало чего поняла из его сочинений, но очень радовалась, что Алексей - такой умный, что он - мудрец, который даже на чужой земле, в неволе, размышляет о своей Родине.

- В Петербург в воскресенье не поедем! - резко сказал отец.

- Почему?! - изумилась мать, - Я так хотела платье с блестками купить! Все-таки жена морского унтер-офицера, а хожу Бог знает в чем.

- Народ разбузился, - ответил отец, - Власти утихомиривают. Но пока все не успокоятся, нечего туда и соваться. Еще, того и гляди, под пулю угодишь. Она не разберет, кто прав, кто виноват, а кто случайно там оказался!

- Ой! - воскликнула мама, - Как же так можно, против царя-батюшки бузить!

- Если разобраться, то нельзя сделать так, чтоб все были довольны. Народу только крикни - тут же недовольных набежит. Тем более, что беда такая, войну проиграли. А кричат те, кто лишь о себе думает, а народ для него - вроде игрушки. Им охота поиграть, они и играют!

Вера тотчас вспомнила слова Алексея о каких-то нехороших людях, желающих нацепить на русских новую "ничейную" маску. "Это - они! Несомненно, они!", сообразила девочка и тут же испугалась.

Впрочем, уже через десяток дней все говорили, что в Петербурге все утихло, и они отправились в город. Купили там и веселые платья, и сходили в цирк, и покатались на каруселях. Всего хватило. Вокруг все было как прежде, будто какие-то там волнения были просто чьей-то выдумкой, посторонней шуткой.

На пригорке красовался японский домик. Ничем не отличимый от тех, что стояли рядом. Маленький, зыбкий, мизинцем проткнуть можно. Внутри - одна-единственная комната, заваленная циновками, на которых сидела красивая японка, державшая у своей груди младенца, девочку. Чуть поодаль, подпирая низкий потолок своей высокой головой, стоял ее муж, ничуть не похожий на японца. Высокий, синеглазый. То был Алексей. Говорил со своей супругой он по-японски, а вот грамоты почти не знал. Да и не нужна она ему. Ведь он - простой рыбак, очень уважаемый среди местных за отличное знание моря, за чутье к каждому его шороху, к каждому плеску. Рыбаки уже легко произносят прежде чуждое для их слуха имя - Алексей.

Он уже ничего не писал, а если раздумывал, то лишь о том, как лучше смастерить какую-то рыболовную снасть. Из его уст не вырывалось ни одного слова на родном языке, который спрятался куда-то в его глубину, и там сонно затих. Разве что молился он все равно Иисусу, не раздумывая о японских богах. Впрочем, в Японии, где буддист мог свободно заходить в синтоистский храм, принадлежность к иной вере не окрашивала человека в чужой, неяпонский цвет.

Одним словом, у него появилась совсем другая жизнь, которая не могла привидиться прежнему мичману Алексею даже во сне. На его лице читалось добродушие, и даже что-то, похожее на радость. Словно кончилась его дорога, и он остановился, прирос к месту, не собираясь больше никуда идти. Все равно восточнее Японии никуда не уйдешь, а шагать на Запад он никогда и не собирался. Тихая семейная жизнь, пусть даже и на чужбине. Родина же смотрела на него пустыми глазами, за которыми не было ничего, что притянуло бы к себе сердце моряка. Друзья погибли, белая дама ушла, родители умерли. Осталась одна лишь Вера, о которой он даже и не знал. Образ Родины не мог застыть в какой-то человеческий облик или даже в картину какого-нибудь уголка родной земли. Не все ли равно, где остановиться морскому бродяге, сыну казаков, бродяг сухопутных?

И он, поцеловав жену и дочь, отправлялся рыбачить, и он был доволен, что в море уже не убивает никого, крупнее рыбы или краба. А возвращаясь, опять падает в объятия японской жены, для которой он - русский герой.

Алексей в объятиях японки. Что еще может означать этот знак кроме того, что лейтенант - потерян?! Потерян для Веры, для флота, для Руси?! Где-то он обретен, и там стал своим, пройдет еще пара лет, и ничего, кроме внешности, не скажет жителям тех земель, что он - русский.

И все же что-то говорило Вере, что нет, он не потерян. Пересиливая душевную боль, она нет-нет, да и поглядывала на бывшего лейтенанта. И замечала, как по его лицу пробегали не скрываемые тайные волны. Он словно чего-то хотел, но сам себе запрещал это желание. Вера чуяла, что это она, незнакомая ему девушка, тащит обратно, на русскую землю, куда уже вернулись все пленники кроме таких, как он. Каждый невидимый для бывшего пленника, а теперь японского русского Алексея взгляд заставлял его тело повернуться в сторону родных земель. И так случалось почти что каждый день.

И вот пришло время, когда что-то лопнуло, разорвалось в душе бывшего лейтенанта. И он опять появился на причале, и его слезы, смешавшись со слезами японки и со слезами трехлетней дочки, оросили их всех и впитались в японскую землю, по преданию, выросшую из капли крови убитого дракона. Он что-то говорил, конечно же, обещал. Наверное, обещал скоро вернуться, говорил, что в Россию отправляется ненадолго, только для того, чтобы поправить родительские могилы, на которые во время службы у него не оставалось времени. Еще поцеловать землю возле отчего дома, сказать пару слов немногим уцелевшим друзьям. И все, после этого - сразу же вернуться, затыкая уши, чтоб не слушать уговоров "остаться дома"! Он никого не обманывал, он сам верил своим словам. Сочетание "остаться дома", то есть в России, казалось ему издевательским, даже похабным. Где, скажите, его дом в России?! А?! А в Японии - самый настоящий дом, со стенами и крышей. Конечно, по-японски хлипкий, но разве можно судить его русскими мерками?! Да и к чему обсуждать прочность дома, в котором он счастлив, где его ждут, где растет его дочь?! Если Россия и подарит ему пятиэтажный домище со стенами, не пробиваемыми пушкой, будет ли ему там также хорошо, как в продуваемой ветром японской халупе?!

Он так думал, и в Россию ехал только на время, чтобы "повидаться и проститься". Красивая японка не сомневалась в его словах. Она кивала головой, что "конечно, надо, ведь это - ваш обычай". Но в то же время они чуяли, что расстаются навсегда, и сказанные слова - не прочнее, чем японская ширма.

Небеса ответили слезливым дождем, таким привычным для Страны Восходящего Солнца. Корма парохода, уходящего во Владивосток, скрылась за туманной занавеской.

Когда Алексей оказался в островном городке, Вера уже закончила гимназию. Она вытянулась, похудела, черты сохранившейся части ее лица сделались изумительными, прекрасными. Но ужасные рубцы и стеклянный глаз, конечно, остались на прежнем месте, как вечная ложка дегтя в бочке меда. Она уже сроднила с ними, приняла в себя, и не отворачивалась от зеркал.

Боря поступил в морские юнкера. Иногда он появлялся дома, щеголял в черной форме, и подмигивал Вере. Один раз даже подарил ей цветы. Она их молча приняла, но не проронила ни слова, продолжая держать в своей душе Алексея.

Ей тоже надо было учиться, а в городке было негде. Отец и слышать не хотел, чтоб отпустить ее одну в Петербург, и устроил работать в свою контору, помогать разбираться с бумагами. Верочка приняла отцово решение покорно. С бумагами она обращалась старательно, очень заботливо, как с детьми. Ей казалось, что в каждой из них скрыта чья-то, быть может уже оборвавшаяся жизнь. Разве можно невежливо обращаться с чужими жизнями.

Наконец, Алексей вернулся в давно покинутый городок. Воспоминания, стоявшие у него чуть пониже шеи, никак не показывались на лице офицера. Теперь он носил уже погоны капитана третьего ранга. Однажды Вера увидела его и бросилась вдогонку, но он, конечно, не заметив ее, вскочил в автомобиль и куда-то поехал. В другой раз Верочка увидела его на борту отплывающего катера, и едва не бросилась за ним в ледяную воду. Алексей всякий раз ускользал, как ускользает солнечный зайчик из-под руки ребенка.

Потом он опять исчез. И Верочка вскоре узнала - куда.

- Офицерам у нас делать нечего. Флота почти нет, развалюхи одни. Они все в Петербурге, на заводах. Там новый флот строят. Четыре железных чуда заложили, которые линкорами называются. В наши времена тоже линкоры были, парусные, и теперь тоже - линкоры, - говорил отец.

Линкоры… Их нависающие над городом туловища были видны даже из пароходика, когда он подходил к Петербургу. Вокруг громоздились целые горы железяк странной формы и непонятного предназначения. Не верилось, что все они вплетутся в корабельное тулово, станут им, и будут такими же неотделимыми его частями, как руки и ноги для живого человека. Корабли глотали свои части одну за другой и медленно переваривали, светясь многочисленными сварочными огоньками. Казалось, что все происходит само собой, за горами стали никто не мог разглядеть многочисленные толпы людишек, превращенных в некое подобие коралловых полипов, впечатывающих свои жизни в высоту родного рифа. Наверное, не все шло гладко. Кто-то из полипов-рабочих, быть может, иной раз и падал, разбивался, заставляя родню рыдать над его сломанным телом. А то и хуже – оставался калекой, поломанный какими-нибудь железками. Над таким рыдали еще больше, его клали на подводу и везли в родную деревню, где он обращался для родных в вечную обузу до самой своей смерти.

Но все это терялось на фоне черно-железных бортов. Даже рабочие, трудившиеся в носу морского «мамонта» не могли ведать, что тем временем случается в его корме. Под ними по площадке ходили инженеры и офицеры. Они разглядывали бумаги, целые кипы бумаг, глянув в которые непосвященный ни за что бы не понял, что перед ним – замысел будущего властелина морей и океанов. Тонкие карандашные черты – суть живое воплощение человечьей воле в его вечной попытке подражать Господу.

Пыхтели паровозы, тащившие на своих плечах бесконечные вереницы вагонов. Вагоны шли тяжело, на каждой стрелке грозно громыхали железом. Задыхаясь в облаках пара, локомотивы дотаскивали-таки свой груз до железных стенок, поворачивались на карусели поворотного круга, и мчались за новым. Невиданное строительство пожирало все.

Работа шла не только здесь. Очень далеко, в краю степей, невидимая рука воли линкоров вспорола темные земные недра глубокими шахтами, и набила их людьми, еще вчера бывших крестьянами, взирающими на золотую рожь в алмазных каплях росы. Из последних сил, сопротивляясь удушающей черноте, пропуская через себя дрянной воздух, они трудились. Часто грохотали обвалы, забирая в глубокую могилу десятки шахтерских жизней. Возле шахт вырастали циклопические черные горы, одаривающие своей царапающей глаза пылью окрестные села и города. Из небесно-белых они превратились в грязно-серые, так же изменился и их народ. Вместо ярко-певуче-веселого, будто вечно праздничного, он сделался пьяно-устало-злым.

Над гладью золотистых степей расцвели ядовитые цветки домен. Глядя на них, можно было подумать, что это – суть застывшая в железе и в камне ненависть к этим краям, всегда жившая в душах царей – Романовых. Печи яростно шипели и смрадно плевались, обращая все, что было возле них, в непролазный дымоход.

Калеча рельсы и шпалы, поезда с увесистыми железными болванками ползли на север. Им навстречу неслись составы, груженные золотистым зерном. Путь зерна – на пароходы, в чужеземные порты, откуда другие пароходы повезут части будущих линкоров, которые нельзя сделать в России. К южным портам катились и вагоны, битком набитые плачущими смолой бывшими деревьями, теперь – безликими бревнами.

Русь напряглась в родовой схватке. Вся ее вековая сила навалилась на одно-единственное место, расположенное в Петербурге, у самых волн. Страна крякнула, поднажала, и махина первого линкора вдавилась в родную стихию. Корабль, вкусивший морской воды, застыл у достроечной стенки. Он продолжал кипеть своей работой, показывая ее тысячами обветренных рабочих тел.

Следом за ним ложились на грудь моря и его собратья. Одним из них было суждено остаться здесь, неподалеку, другим же – пройти сквозь чужие воды, чтобы прийти опять-таки в Россию, но уже в воды другого моря – Черного. Наверное, если бы корабли могли говорить, то первые бы сказали о своей ревности к удаче вторых. Ведь тем – идти по настоящим морям, раскачиваться на волнах, и ловить бортами чаек. Потом – соленые воды Черного моря, любящие свои корабли и бережно поддерживающие их. Нет в тех краях ни холодных льдин, ни мелких вод, вечно сковывающих корабельную свободу.

Северным же кораблям повезло меньше. Идти им предстояло совсем близко – до Гельсингфорса, куда зимой и на санях по льду можно доехать. Вокруг – сплошные отмели, сковывающие этих богатырей, как железные цепи схватывают ноги индийских слонов. Зимой – и того хуже. Ледяной панцирь связывает могучие корабли крепче, чем пеленки – младенцев. Отсюда в этих краях вполне к месту сочетание слов «военная навигация».

Но удача – штука непредсказуемая, и знали бы линкоры северные будущую судьбу южных линкоров, наверное, посочувствовали бы им. Но ведать будущее не дано никому – ни зверю, ни человеку, ни кораблю. И стояли они все рядом, задрав к небу орудия, не ведавшие в своей короткой жизни ни огня, ни мертвящей стали снарядов. Невинные младенцы, пусть и очень большие.

Вера несколько раз пыталась попасть на завод. Она уговаривала сторожей, даже пыталась подарить им шелковые платки собственной вышивки. Но те отвечали кратко «Не положено!» «Нельзя!» и подобными словами-шлагбаумами. В своей конторе она пробовала сделать соответствующий документ, чтобы попасть в царство металла, скрывающее в себе и ее Алексея. Но начальство сказало примерно то же самое, что и малограмотные сторожа. Только в отличии от них еще и перечеркнуло листок с ее прошением цепью каракулей – резолюцией.

Алексей тем временем жил жизнью рождающегося и растущего металла. Он мысленно обращался в душу линкора, которая, конечно, уже пришла на свет и бросила свой отпечаток на бумажные листы, оставив на ней сплетение линий, кругов и надписей. Теперь ей предстояло обрастать стальным мясом, плотью. И она обрастала, заставляя быстрее суетиться грязных рабочих, одинаково полураздетых и в мороз и в жару, пришпоривая длинные руки кранов и кудахчущие внизу паровозики. В железе он почувствовал присутствие своей Родины, которая звонким ударом кувалд выбила из него меланхолию, тоску о далекой стране и покинутых в ней жене и дочке.

Мощь Руси отлилась в сталь, и теперь эта сталь качалась на серо-зеленых волнах тихого залива, похожего на настоящее море, как Жучка на волка. Из их труб уже валил дым, турбины застыли в готовности раскрутиться в своем бешенном вихре, еще раз доказав, что всякое движение рождается из вращения.

Заводы тем временем продолжали работать. Дымный поток их труб, смешанный с металлическим лязгом и криками рабочих, не прерывался ни на мгновение. Вслед за линкорами пошли крейсера, потом – эсминцы, а за ними – штабные суда, катера и прочая водоплавающая мелочь.

Несколько кораблей пришло и в островной город. При виде их, народ замирал, снимал шапки, и крестился. Еще недавно никто не мог поверить, что на свете возможны корабли, раз в пять большие, чем броненосцы. Теперь эти корабли появились перед их глазами, спокойно и без лишних слов доказав свое существование.

Когда вокруг – столько пушек и железа, слово «война» само собой родится в душе, и, минуя человечью волю, выпрыгнет из нее наружу, сделается услышанным. Поэтому когда оно прокатилось над городком, никто не удивился. Никто и не испугался – рядом с грозными, ощетиненными орудиями плавучими островами, смелым себя почувствует даже самый робкий из робкого десятка. После того, как оно было сказано, ничего не изменилось. Прежний дым стелился над берегом, прежние серые махины перемигивались своими огнями. В конторе, где служили Вера и ее отец, даже сказали, что «Враг думал напасть, даже войну объявил. Но потом узнал, что у нас есть линкоры, так сразу и струсил. Теперь у своей границы сидит, нос боится высунуть. А мира не просит опять-таки тоже из трусости. Боится, как бы мы в обмен на мир все море у него не отобрали!»

Но война, однозначно, где-то шла. Каждый номер газеты украшался большим черным заголовком, гласящим про какой-то бой или победу. Впрочем, о поражениях тоже писали, но никто не принимал их близко к сердцу. Казалось, будто далекие солдаты с винтовками просто играют в войнушку, которая не станет настоящей войной до тех пор, пока свой рык не издадут линкоры. Раз корабли стоят здесь, значит, вся далекая война – пустая забава, о которой говорить можно лишь для того, чтобы как-то скрасить пустое время.

В один дождливый день корабли напрягли свои механические мускулы, и, подняв привычную для местных мальчишек волну тронулись в свой морской путь. По городку тотчас пошли слухи, что «терпение у царя-батюшки лопнуло, война ему хуже горькой редьки с хреном надоела, вот он корабли туда и отправил. Завтра уже мир будет!» Но вскоре этот слух столкнулся с другим – что корабли ушли не на войну, а только в Гельсингфорс, где будут стоять, запирая вход в наш мелкий заливчик».