Глава VIII. Он отвез ее обратно в Маркинч на вечерний прием

Он отвез ее обратно в Маркинч на вечерний прием. Расставаясь, он боялся в своем огорошенном состоянии ляпнуть что‑то неразумное, поэтому ограничился несколькими прощальными словами и сдержанным, однако говорящим взглядом. Затем он медленно поехал обратно в гостиницу.

Дождь прекратился, и с обычным для шотландской погоды своенравием, проявлявшимся в том, что в конце ненастья иногда возникает иллюзорное обещание перемен к лучшему, на горизонте появился яркий лучик. Но это скоротечное просветление не приподняло ему настроения, он остановил машину на обочине и выключил зажигание, чтобы все обдумать.

Да, неприятное препятствие, тем более что он меньше всего ожидал такого поворота событий. Да и разве можно было это предвидеть? Милая, юная девушка вознамерилась отдать себя на растерзание своре примитивных раскрашенных дикарей, которые и оценить‑то ее способны не больше, чем… скажем, чем чудесного маленького Боннара, что висел у него в кабинете на вилле. Рука его дрожала от досады, пока он щелкал золотой зажигалкой и глубоко затягивался сигаретой. Разумеется, он не стал бы отрицать, что слышал и читал о подобных экстраординарных случаях. Кажется, совсем недавно одна богатая молодая женщина из высшего общества отказалась от состояния и удалилась в компании какого‑то чудака доктора в бразильские джунгли, где питаются одними бананами. А еще монахини покидают цивилизацию и работают сестрами милосердия, но это часть их призвания. Также жены миссионеров, продолжал рассуждать он, если считают это своим долгом, то сопровождают мужей. Однако в данном случае речь не шла о каких‑либо моральных или матримониальных обязательствах, и никакой необходимости в самоотречении он не видел; с какой стороны ни глянь – замысел Кэти казался ему абсурдным и бесполезным.

Что он мог поделать в данной ситуации? – вот в чем вопрос. Выкуривая одну сигарету за другой – излишество, полностью чуждое его скромной привычке, – он сосредоточенно думал над проблемой, подстегиваемый бурлящим в нем негодованием. Самое простое, конечно, было бы отказаться от своих планов, сдаться, избавить себя от дальнейших хлопот и уехать домой. Нет‑нет, он никогда так не поступил бы и потому сразу отверг эту мысль. Помимо невысказанного обязательства перед ней и перед собой, он за это короткое время успел привязаться, да, чрезвычайно привязаться к маленькой Кэти. Одна мысль о том, что он больше никогда ее не увидит, могла привести его в полное уныние.

Чем больше он размышлял, тем больше приходил к убеждению, что лучшая возможность отвлечь ее от идеи фикс – показать девушке, пусть кратко, полноту и богатство той жизни, которую он мог бы ей подарить. Воспитанная в строгих правилах, можно сказать, изолированная от мира, она даже не представляла, что он мог бы для нее сделать. Если бы только ему удалось увезти ее в Европу, показать очарование и элегантность великих городов, которые он знал превосходно: Париж, Рим, Вену, с их картинными галереями, историческими зданиями, знаменитыми памятниками и церквями, изысканными ресторанами и роскошными отелями, а потом приобщить к комфорту и красотам собственной виллы, она наверняка вняла бы голосу рассудка. Получается, что его приглашение, сделанное под влиянием минуты, оказалось блестящим ходом, лучше и не придумать. Все, что оставалось теперь, – действовать так, чтобы она не отказалась. Но как этого добиться? Он перебрал знакомых, способных оказать ему поддержку, и почти сразу на ум пришла очевидная кандидатура.

Мори быстро погасил сигарету, включил стартер, затем развернулся и, снова проехав Маркинч, взял курс на домик пастора. Через пять минут он был у цели. Припарковав машину и выйдя на дорожку, он разглядел на верхней части башни грубо сколоченные леса и услышал громкие команды, которые отдавал Фодерингей, – все это указывало, что с церкви снимали колокол. Но встречаться со священником он не хотел, а то вновь пришлось бы выслушивать, смущаясь, изъявления благодарности; к своему облегчению, он увидел за разросшимися кустами лавра миссис Фодерингей: она занималась огородом по другую сторону дома. Мори направился прямо к ней. На жене священника была потертая мужская фетровая шляпа, старый заляпанный макинтош и тяжелые сапоги, подбитые сапожными гвоздями. В руках она держала садовые ножницы.

– Вы застали меня врасплох! – воскликнула женщина, криво, но дружелюбно улыбнувшись при его приближении. – Я тут расправляюсь со слизняками, а то после дождя они так и накидываются на мою цветную капусту. Впрочем, я почти закончила. Пройдемте в дом.

– Если вы не возражаете, – он запнулся, – могли бы мы поговорить здесь?

Она бесцеремонно вгляделась ему в лицо, затем, не произнеся больше ни слова, повела его к зеленой решетчатой беседке в конце сада. Усевшись на деревянную скамью, она указала ему место рядом с собой и, продолжая сверлить его взглядом, произнесла:

– Итак, Кэти в конце концов вам рассказала?

Он поразился ее проницательности, но счел, что это только ему на руку, теперь будет легче начать.

– Я узнал час тому назад.

– И не одобряете?

– Да кто одобрил бы? – сдавленно произнес он. – Сама мысль, что девушка собирается похоронить себя на всю жизнь в той дикости… Я… так расстроен, что даже не могу выразить.

– Да, я так и думала, что вы огорчитесь. – Она говорила неторопливо, морща широкий обветренный лоб. – И не вы один. Мой старик тоже против, хотя ему как священнику не пристало говорить об этом вслух. Но я всего‑навсего жена священника, поэтому могу сказать – ужасно жаль.

– Это было бы неразумно в любое время, но сейчас – особенно, когда в Африке так неспокойно…

Она мрачно кивнула, проявляя сдержанность, но его уже сорвало с тормозов.

– Она совершенно для этого не годится. Отработав сегодня день, она осталась без сил. Зачем она это делает? Какова причина? Или, быть может, во всем виноват этот ее дядюшка?

– Да, отчасти, наверное, она едет туда ради Уилли. Но и ради себя тоже.

– Вы имеете в виду, из религиозных побуждений?

– Что ж, может быть… Хотя не только.

– Но она набожна?

– Кэти – хорошая девушка в лучшем смысле этого слова. – Миссис Фодерингей говорила проникновенно, все больше переходя на местный диалект. – Она помогает нам в церкви, учит ребятишек, но… она не из тех, кто не расстается с Библией и молится день‑деньской. Нет, чтобы понять, почему она туда едет, вы должны понять саму Кэти. Не мне вам говорить, что она выделяется в этом бесстыдном веке, она не похожа на пустоголовых разбитных девиц с конскими хвостами, которых полно вокруг, с их джазом и рок‑н‑роллом и одним желанием – хорошо провести время, хотя я сказала бы, как раз плохо. Она отличается от них, как хорошее зерно от вымолотка. Она серьезная, чувствительная девушка, очень спокойная, заметьте, но в то же время упорная, со своими идеалами. Все это благодаря воспитанию, которое дала ей мать, – довольно строгому. Живя здесь, в деревне, она была предоставлена в основном самой себе. А потом Уилли уехал в Анголу, где, как говорят, сплошные болезни и голод. Вполне естественно, она все больше и больше увлекалась идеей помочь ему. Помогать там, где больше всего в этом нужда, – служить, вот как она это называет. И это стало единственным стержнем, да, основной пружиной в ее жизни.

Он молчал, протестующе покусывая губу.

– Но она может служить и без того, чтобы заживо похоронить себя.

– Сколько раз я говорила ей то же самое – сотни.

– Так почему Уилли ничего ей не скажет? Должен же он понимать, что все это в высшей степени неблагоразумно.

– Уилли сам неблагоразумен. – Она, видимо, хотела развить эту мысль, но добавила лишь: – Такое впечатление, что он живет вообще не в этом мире.

– Зато я живу в этом мире! – нервно воскликнул Мори. – И я заинтересован в судьбе Кэти. Вы, должно быть, сами это уже поняли. Я хочу многое сделать для ее блага. В моих силах дать ей все, чего у нее нет. Она вполне это заслужила.

Женщина не ответила, а продолжала смотреть на него с вопросом в глазах, в которых также читалось такое искреннее сочувствие, что его вдруг охватил внезапный порыв облегчить душу, оправдать свое поведение и полностью завоевать эту женщину откровенным рассказом о прошлом. Он не мог больше сопротивляться. Сдавшись, он взволнованно вздохнул и быстро, временами почти неразборчиво, рассказал обо всем, что привело его в Маркинч. Правда, во время повествования он немало себя пощадил.

– Как видите, у меня есть все причины и все права действовать во имя прошлого. Да что там, если бы я не отправился в то злосчастное плавание, то Кэти, – его голос слегка дрогнул, – вполне могла быть моей родной дочерью.

Последовала пауза, во время которой он не смел поднять глаза. Но когда все‑таки взглянул на миссис Фодерингей, то увидел на ее лице добрую улыбку.

– Я с самого начала догадывалась о чем‑то подобном. Мать Кэти была скрытная женщина, но как‑то раз она показала мне старый альбом, и там среди страниц хранились засохшие цветы. Я по привычке пошутила. А Мэри отвела взгляд в сторону и вздохнула. Из тех нескольких слов, что она сказала, я поняла одно: еще до брака она всем сердцем любила одного человека.

Он слегка поморщился от этого чересчур явного напоминания о его предательстве, но быстро взял себя в руки.

– В таком случае вы мне поможете! Я пригласил Кэти поехать со мной в Швейцарию и уже там встретиться с Уилли в моем доме. Если бы мне только удалось заполучить обоих там, особенно Кэти, то в новой обстановке, полагаю, я смог бы их урезонить. А ведь ей действительно необходим отпуск. Бедное дитя. Вы уговорите ее поехать? Она, безусловно, обратится к вам за советом.

Миссис Фодерингей ответила не сразу, а продолжала разглядывать его с женским любопытством. Затем, словно размышляя вслух, сказала:

– Странная вещь. Я надеялась и молилась, вдруг что‑то изменится и не позволит Кэти шагнуть в темноту. И дело не только в опасности, хотя и она велика, ведь Уилли, сумасшедший парень, десятки раз чуть не расстался с жизнью, а в том, что Кэти со своим ревностным служением делу доконает себя за год в этом ужасном климате. А она, такая милая девочка, создана совершенно для другого. В общем, все казалось безнадежным, а потом в последний момент, когда я уже сдалась, а она готовилась к отъезду, появляетесь вы, как второй отец, раз вы сами так говорите, и мне сразу стало ясно, зачем вы сюда посланы. – Женщина помолчала и накрыла его руку своей грубой большой ладонью. – Мы все совершаем в молодости безрассудные поступки. Неважно, что тогда вы сделали ошибку. Я верю, что вы честный, великодушный человек. Не многим я могла бы доверить Кэти, но вам я ее доверяю. Если бы только вы смогли вытащить ее из этой ямы, заставить попутешествовать немного, побыть среди людей и, самое лучшее, найти надежного молодого парня, чтобы он заботился о ней, а она вела бы дом и растила детишек, вот тогда вы с лихвой искупили бы прошлые ошибки. – Она крепко прижала его руку к скамье. – Я верю во вмешательство Провидения. Хотя вы можете этого не знать, но я крепко верю, что вы – ответ на мои молитвы, и я помогу вам всем, чем смогу.

Когда он покидал дом пастора, глаза у него по‑прежнему были на мокром месте. Признание словно вернуло ему силы, очистило душу, а обещание этой доброй женщины, не пускавшей слов на ветер, в значительной мере его успокоило, и он приготовился терпеливо ждать известия от Кэти. Она предупреждала, что будет целиком занята в больнице Долхейвена до конца недели. Не нужно, говорил он себе, ожидать ответа раньше. И все же, когда первый день перешел во второй, а второй в третий, он начал терзаться беспокойной неуверенностью, волнение вернулось, а надежда, наоборот, становилась все слабее. Ему не на что было переключиться и нарушить монотонность ожидания. Дни стояли холодные и ветреные, море бушевало, по дюнам и полю для гольфа носились тучи песка и клочья морской пены. Даже будь он в настроении, о гольфе не могло бы идти и речи. Финли, игрок‑профессионал, закрыл свою лавочку и уехал в клуб Долхейвена. Гостиница тоже внезапно свернула свою деятельность: все больше номеров закрывалось на зиму, заколачивались ставни, уехали последние осенние постояльцы, и только две престарелые дамы из постоянных проживающих остались вместе с Мори терпеть суровый северо‑восточный ветер. Он больше не мог прятаться за отговорку отпуска, и люди, как здесь, так и в Европе, начали удивляться по поводу столь затянувшегося отъезда. Мисс Кармайкл уже дважды обращалась к нему с просьбой сообщить ей о его ближайших планах, в то время как в Шванзее его преданные слуги тревожились больше и больше. Но все это было ничто по сравнению с его растущим беспокойством, сознанием, что время идет, сокращая тот краткий период, что был в его распоряжении.

В субботу, в попытке развеяться, он решил побыть несколько часов подальше от гостиницы и навести справки в Эдинбурге относительно возможности заказать билеты на самолет. Утро он провел в городе; затем, так как небо прояснилось, он решил не возвращаться рано в гостиницу, а покататься на машине, исследуя северные окрестности. Пару раз он терялся, что было даже приятно, останавливался, чтобы спросить дорогу или выпить молока на маленькой ферме, и снова отправлялся в путь. В конце концов он, должно быть, заехал дальше, чем предполагал, так как внезапно, когда уже начал думать о том, чтобы повернуть назад, он оказался в знакомом до боли месте. Озираясь вокруг, он отмечал одну памятную деталь за другой, и у него сжималось сердце. Нет, ошибки быть не могло. Возможно, вовсе не случайность, а какой‑то странный подспудный толчок привел его сюда. Он оказался в долине Фруин, на пустой дороге, ведущей вверх от озера через ту же прелестную вересковую пустошь, где в тот день, когда они возвращались из больницы Гленберн, много лет тому назад Мэри отдала ему всю себя.

Его охватила странная слабость, захотелось вернуться, но он превозмог искушение. Решительно проехал еще несколько миль, затем, резко нажав на тормоз, остановился. Да, то самое место. Он просидел несколько минут в замешательстве, потом выбрался из машины и прошел по траве к вересковым зарослям, которые при его приближении раскрылись в тенистую незабываемую лощину, где по каменистому руслу бежал прозрачный ручеек. Боже мой, подумал он, тот же пейзаж, ничего не изменилось, словно все случилось только вчера.

Стоя там с бьющимся сердцем и пустотой внутри, он заново пережил прошлое. Приезд на мотоцикле, пикник на солнышке, смех и нежные взгляды, гудение пчел, а затем под крики кроншнепа, кружащего в синем небе, радость и страх тех мгновений, полных исступления, когда их потянуло друг к другу. Он все это видел, все это чувствовал, неторопливо перебирая сентиментальные воспоминания, когда вдруг, запаниковав, прижал руку к глазам.

Девушка в его объятиях не была давно потерянной любовью. Каждое ощущение, каждую яркую подробность той страстной сцены он пережил не с матерью, а с дочерью. Это Кэти он прижимал к себе, это Кэти касалась его теплыми губами, это Кэти сдалась на его милость, охваченная сладостным порывом. Над лощиной раздался его крик. В полном душевном опустошении, сраженный внезапным стыдом, он полез, спотыкаясь, вверх по склону, сквозь заросли вереска, растущие клочками, обратно к машине. Как одержимый поехал прочь. Почему он не осознал этого раньше? Его охватила любовь – но не прежняя, а новая. Все мысли о Кэти как о дочери, о подопечной, которой он мог оказать протекцию, были не чем иным, как самообманом, защитным камуфляжем подсознательного желания. С момента их встречи его первая любовь, давно взлелеянная как единственная любовь всей жизни, вновь ожила, вновь обрела силу, олицетворенная этой девушкой. Перед ним был не только ее образ, свежий, молодой, еще более прекрасный, а живая, осязаемая реальность. Глядя неподвижно вперед и бессознательно управляя машиной, он попытался обуздать этот наплыв чувств. Ситуация создалась деликатная, вполне приличная, разумеется, ничего в ней не было бесчестного, но все‑таки где‑то в глубине души его подтачивало сомнение, призывая к трезвой оценке или, во всяком случае, сдержанности, иначе недоброжелатели могли почуять дурной запашок, которого не было. Впрочем, как бы они посмели? Его поступки были продиктованы только самыми высокими мотивами, а чувства – естественные, честные и обыкновенные – нельзя было истолковать как порочные, у него не было причин раскаиваться или вздрагивать от отвращения. Кто посмел бы обвинять его? Разве могло быть иначе? Эта мысль принесла ему облегчение, наполнила внезапной радостью, и будущее, до сих пор казавшееся размытым, теперь приобрело четкие формы и наполнилось цветами, очаровательно чувственными и живыми. Каким же молодым он себя ощутил, действительно помолодевшим благодаря этой волнующей страсти!

Теперь, как никогда, не должно быть никаких сомнений, и проволочек он не потерпит. Разумеется, он по‑прежнему должен сохранять осторожность и не допустит опрометчивых или преждевременных признаний. Но он позвонит в Долхейвен не откладывая, сразу по возвращении. Педаль газа была выжата до предела, машина летела как на крыльях. Подъехав к гостинице, он выскочил и направился к телефонной будке в холле, но не успел в нее войти, как портье подал ему знак.

– Вам письмо, сэр. Во время вашего отсутствия заходила миссис Фодерингей. Она просила передать вам это и свои наилучшие пожелания.

Служащий вручил ему простой запечатанный конверт, на котором было написано его имя. Он не решился вскрыть письмо прямо в холле. Поспешно поднявшись к себе наверх, он разорвал конверт и дрожащими пальцами вынул листок дешевой бумаги. Одного взгляда хватило, чтобы узнать, от кого письмо.

Дорогой Дэвид!

В больнице было столько дел, что у меня почти не оставалось времени, но вчера днем я не дежурила, и у нас с миссис Фодерингей состоялся длинный разговор. После я поговорила со старшей медсестрой, которая согласилась отпустить меня и позволила взять оставшиеся две недели отпуска, начиная со следующего понедельника. Поэтому я могу принять Ваше любезное предложение отвезти меня в Швейцарию, и я уже написала дяде Уилли и сообщила о Вашем приглашении присоединиться к нам.

Искренне Ваша,

Кэти.

Я очень счастлива, что поеду с Вами.

Необходимость звонить отпала, Кэти по собственной воле поедет с ним. Он опустился в мягкое удобное кресло, торжествуя. По пути к Шванзее почему бы им не остановиться в его любимом городе, Вене, всего на несколько дней, чтобы дать ей представление о европейской жизни? Ведь именно это он первоначально и задумывал. Мори перечитал письмо: итак, она сообщила Уилли. Телеграмма долетит быстрее. Завтра он отошлет длинное откровенное личное послание, в котором объяснит некоторые вещи, таким образом, их неизбежная встреча пройдет лете. Он еще раз взглянул на постскриптум: «Я очень счастлива, что поеду с Вами». И только одно мог сделать человек такого вкуса и души, столь изысканно‑утонченный, не затронутый грубостью и вульгарностью этого варварского века. Он приподнял жалкий клочок бумаги и прижался к нему губами.

Date: 2015-06-12; view: 233; Нарушение авторских прав