Глава XII. После ухода Кэти он несколько минут стоял неподвижно, прислушиваясь к ее легким шагам наверху

После ухода Кэти он несколько минут стоял неподвижно, прислушиваясь к ее легким шагам наверху. Потом машинально принялся рассовывать большие диски по полиэтиленовым пакетам и расставлять их по местам в бюро. Приоткрыв одно из трех высоких окон, он выглянул в ночь. Снегопад, начавшийся с легких пушинок, продолжался весь вечер – тихий, мягкий, наполнявший воздух крупными парящими хлопьями. И сейчас весь сад был укутан, ничего не осталось, кроме белого одеяла, жизнь словно прекратилась. Неестественное затишье нарушали лишь заунывный скрип колесного судна, с трудом пересекавшего обледенелое озеро, да слабые завывания северного ветра, вначале едва слышные, но потом набравшие силу. Мори отлично знал этот ветер, который скатывался по спирали с гор, сокрушая все на своем пути и предвещая бурю. Через пять минут, как он и предвидел, ветер уже ревел вокруг дома, скрипя ставнями, срывая черепицу с крыши. Воздух, резко похолодевший, облепил кружащие снежинки льдом. Они стали острее, смешавшись с тяжелыми каплями града и поднятой с земли порошей. Деревья, невидимые, но вполне слышные, начали знакомый сумасшедший танец фанданго, который он часто себе воображал для собственного развлечения, проигрывая пластинку Берлиоза.

Но его настроение никак не допускало Берлиоза. Вагнер подошел бы лучше, мрачно подумал Мори, что‑то вроде «Полета валькирий», но у него не было настроения слушать музыку, он мог думать только о судьбоносном решении, которое предстояло принять, и о ней. Мори закрыл окно и, потянув за шнур с кистями, задернул бледно‑розовые клетчатые занавески, а сам думал, уснула ли она или, что казалось более вероятным, буря ей помешала. Он мучительно представил, как она лежит там наверху, одна, и прислушивается, округлив глаза, к ночному вою! Если бы только он смел пойти к ней. Но разумеется, об этом не могло быть и речи. Он не находил себе места от беспокойства, сознавая, что нужно собраться, попробовать навести порядок в мыслях. Взяв книгу с полки, новую биографию лорда Кёрзона,[67]он упал в кресло. Но не смог сосредоточиться на чтении даже о Кёрзоне – человеке, которым он глубоко восхищался и, более того, считал своим идеалом, хотя сам себе в этом не признавался. Мысли его блуждали, слова сливались в бессмысленные пятна. Мори встал, бросил взгляд на напольные часы Томпиона:[68]всего половина одиннадцатого. Слишком рано, чтобы лечь спать, он все равно не уснет. Ни за что. Он перешел в гостиную и принялся метаться от стены к стене, наклонив голову, не глядя на свои картины, которые в прошлом так часто служили ему утешением. Ему стало невыносимо жарко, но он подавил неуемное желание выйти на занесенную снегом террасу, а вместо этого отправился в чулан и выключил термостат. Из кухни не доносилось ни звука; Артуро и Елена давно ушли на свою половину. В последнее время даже они проявляли признаки беспокойства, словно ждали какое‑то неприятное известие. Вернувшись в гостиную, он хотел было снова вышагивать от стены к стене, но сразу остановился, уловив наконец суть проблемы.

Теперь, когда совершенно ясно, что она не изменит своего решения, ему оставалось только одно. И хотя он упрямо гнал от себя эту мысль, он понял с самого начала, еще когда впервые увидел ее на кладбище в Маркинче, что это неизбежно, что она его судьба. Неотвратимая потребность изменить свою жизнь и погнала его обратно на родину. И вот теперь эта девушка предлагала ему тот самый шанс, который он искал, а еще чудо своей любви. Разве мог он отказаться? Она стала для него абсолютной необходимостью. И если он потеряет ее из‑за своих сомнений или по глупости, жизнь станет невыносимой. Разве он не усвоил этот урок еще тогда, в юности, совершив прискорбную ошибку? Он должен сопровождать ее в Квибу, полностью отдаться работе, уготованной ему судьбой. Почему бы и нет? Это была превосходная работа. Он искренне захотел стать новым человеком, которого Кэти из него сделает. И он им станет. Еще не слишком поздно. Все возможно. Другие ведь находили эту спасительную искру, и примерно в тех же обстоятельствах. Он читал об этих людях, мучимых душевными исканиями, которые обретали себя в диких, полных опасностей землях, чаще всего в тропиках и при последнем издыхании.

– Поеду, – громко объявил он. – Это единственный выход.

Произнеся эти важные слова, он мгновенно испытал огромное облегчение. Душа запела. Он словно скинул груз с плеч. Какое раскрепощение – чуть ли не преображение! Не это ли называется «обращением»? Кэти говорила о молитве, и теперь ему показалось, что он не только понял смысл Божьего слова, но и почувствовал, как оно пронзило его насквозь. Сладостный ихор,[69]сноп света – эти слова пришли на ум, когда, откинув голову, он устремил взгляд ввысь, искренне и глубоко тронутый, и пережил мгновение красоты, даже почувствовал, пусть и далекую, но причастность к небесам. Он пока не мог воспарить, он слишком долго был привязан к земному, поэтому и не предпринял попытки помолиться – впрочем, молитва, вполне возможно, придет позже.

Напряжение постепенно его оставило. Дело сделано, жребий героически брошен. Его переполнила радость. И как все просто оказалось – он лишь признал правду и предложил себя. Почему же он так долго сомневался, заставляя ее ждать и мучиться затянувшейся неопределенностью? А ведь она страдала, бедняжка, наверное, даже сильнее, чем он. Если бы только можно было рассказать ей сейчас, избавить ее от лишних часов напряжения. Но будет ли это прилично? Он имел все основания, но нет, вряд ли это было бы правильно. Что ж, по крайней мере остаток ночи душа у него будет спокойна.

Постояв неподвижно несколько минут, он выключил свет и медленно пошел к себе наверх. По‑прежнему воодушевленный, радуясь сознанию, что спасительное решение найдено, он принял теплую ванну, как всегда попудрился тальком, надел пижаму, восточные туфли, халат и присел на край кровати. Обязательно нужно поспать. Но в нем росло радостное возбуждение, хорошая весть так и рвалась наружу – он просто физически не смог бы ее удержать. Неужели она сейчас спит? Если нет, то будет просто христианским благом сообщить ей добрую новость немедленно, лично. Он поднялся, нерешительно открыл дверь и бросил взгляд через длинную лестничную площадку. Потом задержал дыхание и на цыпочках прошел к ее комнате по толстому ковровому покрытию, ни разу не скрипнув паркетом.

Ветер, ревущий снаружи, лишь подчеркивал тишину на темной лестнице, когда Мори замер у комнаты девушки. Он чуть было не повернул обратно, но потом все‑таки стукнул в дверь и осторожно повернул ручку, чувствуя, как громко бьется пульс.

– Кэти, – прошептал он, – ты спишь?

В темноте что‑то зашуршало и раздался перепуганный голосок:

– Дэвид!

– Не тревожься, дорогая Кэти. Я подумал, что буря, быть может, не дает тебе уснуть. Похоже, не ошибся… Мне нужно сказать нечто важное.

Сделав несколько шагов на ощупь, он опустился на колени рядом с ее кроватью. Разглядел в темноте очертания ее головы на подушке, обнаженную руку поверх стеганого покрывала. И дотронулся до нее легко, как бы успокаивая.

– Кэти, дорогая Кэти. Все решено. Я должен был сразу тебе сообщить. Я еду с вами.

– Дэвид! – повторила она тихим восхищенным шепотом. Он почувствовал, как ее охватила радость, как она вся ожила. – Благодарю… благодарю тебя от всей души.

– Ты не сердишься на меня… за то, что я тебя потревожил?

– Как можно! Мой дорогой, я тут лежала и все ждала, ждала, что услышу от тебя эти самые слова.

– А я не смог вынести мысли, что ты, быть может, промучаешься всю ночь без сна в ожидании. – Он помолчал. – Раз уж я здесь, можно мне остаться ненадолго и поговорить?

– Да, останься, останься. Я совершенно проснулась. Включить лампу?

– Нет, дорогая. Я теперь хорошо тебя вижу.

– А я вижу тебя. – Она радостно вздохнула. – Я так счастлива. Знаешь, о чем я мечтала в полусне незадолго до твоего прихода?

– Расскажи, дорогая.

– Мне пригрезилось, что мы вместе с тобой в Квибу, и дядя Уилли… – Она засомневалась, но потом все‑таки раскрыла сердце. – И дядя Уилли венчает нас в миссионерской церкви.

– Так и будет, дорогая Кэти.

Они долго смотрели друг на друга. Сердце в его груди готово было выскочить наружу от боли и восторга. Он начал нежно поглаживать ее руку.

– Я по‑прежнему представляю наше будущее, – продолжила она мечтательно. – Все решено. Мы с тобой вместе.

А снаружи дождь с градом без устали колотил в окно, затем сверкнула молния и послышались раскаты грома. Мори слегка передернуло.

– Дорогой Дэвид, ты замерз. Прошу тебя, накинь плед.

– Холодновато. – К горлу подкатил комок, но Мори все равно сумел произнести резонно и скромно: – Если бы ты согласилась поделиться покрывалом, мы бы лежали рядышком и болтали… Нам еще многое нужно сказать друг другу.

Через секунду он уже лежал рядом с ней, но в полутьме почти неумышленно подхватил не только край покрывала, но и одеяло и простынь, которыми она укрывалась. Ее лицо оказалось рядом на подушке. В первую секунду она окаменела, ему даже показалось, что она перестала дышать, потом он почувствовал, как она дрожит, и поспешил ее успокоить.

– Дорогая, ты ведь знаешь, я не хочу тебя расстраивать.

– Но, Дэвид…

– Я дорожу тобой, как ничем на свете.

Постепенно, очень медленно, она расслабилась.

Сквозь ее хлопковую ночную рубашку до него дошло тепло молодого тела. Дождь с шипением стекал в канавы, а гром гремел, и его раскаты эхом раздавались среди гор. Повернувшись на бок, он прижался губами к ее волосам.

– Дэвид, это неправильно, – произнесла она срывающимся голосом. – Прошу, не позволь нам совершить неправедный поступок.

– Дорогая, – сказал он с глубоким убеждением, – что в нем неправедного? Небеса уже смотрят на нас как на одно целое.

– Да, Дэвид, но, пожалуйста, давай подождем, дорогой.

– Разве ты меня не любишь?

– Люблю… люблю… так сильно, что даже сердце болит. Но потом мы пожалеем.

– Нет, дорогая Кэти, такая любовь, как наша, уже сама по себе – прощение.

– Но, Дэвид…

– К тому же мое… наше общее слово делает эту минуту священной. – Он чувствовал, что в ее душе происходит борьба, и торжественно прошептал: – Это не может быть неправильным, дорогая, если всего через несколько дней, чуть ли не часов, Уилли нас поженит.

Он обнял ее, вдыхая аромат свежей молодой кожи. Какой тоненькой и хрупкой она была, какой молодой, и как сильно билось ее сердечко о его грудь, словно птица, пойманная в клетку!

– Нет, Дэвид, милый.

Но победила природа, освободив ее от угрызений совести. Вздохнув, она обняла его за шею обеими руками и страстно поцеловала.

– Ничего не могу поделать. Я так сильно тебя люблю… что просто умру.

В нем восторжествовало сознание своей полной правоты. Ласковым нашептыванием он попытался унять ее дрожь. Чистое слияние двух любящих – никакой не грех, а скорее благословение, почти акт обожествления – так, кажется, недавно говорили на каком‑то суде. Мягко заключив ее в объятия, он действовал почти с молитвенной нежностью. Какое же наслаждение вкусить наконец неспешно растущий восторг, овеянный благочестием. Позже, почувствовав ее слезы на своей щеке, он вздохнул, умиротворенный, но все еще пылая страстью.

– Ты плачешь. Но почему, дорогое дитя?

– Я боюсь того, что мы натворили, Дэвид.

– Разве тебе не было хорошо, любовь моя?

– Да, было. – Ее голос заглушала подушка. – Но мы совершили грех, Дэвид, и Бог нас накажет.

– Нет, дорогая. Он знает. Он поймет. И если ты еще сомневаешься, правильно ли поступила, то сама знаешь, мы все исправим.

Она не такая, как ее мать, мечтательно подумал он, словно заметил промелькнувшую перед ним тень. Мэри ни о чем не сожалела, хотя тоже в конце жизни стала набожной.

– Не плачь, дорогая, – ласково произнес он, вытирая ей разгоряченное личико краем смятой простыни. – Подумай о нашей работе… о счастье, которое ждет нас впереди.

– Да, Дэвид. – Послушно стараясь унять слезы, она прижалась к нему. – Я попробую… представить нас с тобой, Дэвид, в маленькой миссионерской церкви.