Глава VII. В тот вечер Мори лег спать рано с необычным чувством безмятежности, сознанием, что все прошло хорошо

В тот вечер Мори лег спать рано с необычным чувством безмятежности, сознанием, что все прошло хорошо, да что там хорошо – идеально. И какой свежестью веяло от общения с этой малышкой, каким необыкновенным покоем! С достойным образованием она могла бы служить для него источником нескончаемого интереса, новой целью в жизни, помимо того, что у него появится возможность, которую он давным‑давно искал, проявить свою добродетель. Он уснул, как только удобно пристроил голову на подушке.

На следующее утро, когда ему принесли чай, погода, к сожалению, переменилась. В стекло застучали тяжелые капли дождя, и вылезать из постели совершенно не хотелось. Проглотив чай и тонкий ломтик хлеба с маслом, он вновь улегся и закрыл глаза, но заснуть не смог, поэтому позвонил дежурному, чтобы ему принесли утреннюю газету. Коридорный, выполнивший заказ, вручил ему и почту, пересланную Артуро из Шванзее: несколько деловых писем от нью‑йоркских брокеров, пару счетов, сообщения о дивидендах, иллюстрированный каталог распродажи графики Домье,[47]которая должна была состояться в Берне, и, наконец, письмо от мадам фон Альтисхофер – его он сразу распечатал.

Гастхоф Линденхоф

Баден‑Баден

15‑е, четверг

Мой дорогой друг, узнала от своих корреспондентов в Шванзее, что Вы до сих пор не вернулись к себе на виллу, и начинаю беспокоиться, не является ли причиной столь долгого отсутствия какое‑нибудь несчастье, тем более что я не получила от Вас ни одного слова со дня Вашего неожиданного отъезда. Неужели Ваши дела оказались более серьезными, чем Вы думали? Или, быть может, Вы больны? Искренне надеюсь, что оба эти предположения, которые в последнее время меня тревожат, безосновательны. Но, прошу Вас, найдите время и пришлите мне весточку. Уверена, Вы понимаете, ничто не может превысить моего глубокого интереса ко всему, что касается Вас.

Погода в этих краях сохраняется приятная, и мое пребывание здесь идет мне на пользу. Но мне скучно… скучно… более того, с каждым днем я все острее сознаю свое одиночество. Я не очень легко завожу новых друзей, и если не считать одной старой знакомой, дамы‑инвалида, с которой я повстречалась в спа, мне редко удается с кем‑то поговорить. Живу тихо, как мышка. Встаю рано, пью воды, затем захожу в маленькое кафе неподалеку на чашку кофе с галетой. После иду гулять на холмы – Вы же знаете, как я люблю гулять, – и возвращаюсь в свой скромный пансионат, где ко мне все так хорошо относятся, там съедаю простой mittagessen[48]на террасе под липой. Потом отдыхаю примерно час. Днем сижу в парке, все еще зеленом и цветущем, тщательно выбрав стул не слишком близко к оркестру, который со времени моего приезда уже четырнадцать раз исполнил «Венский вальс» Штрауса. Здесь я то мечтаю, то изучаю лица прохожих. Счастливы ли они, спрашиваю я себя. И очень часто в этом сомневаюсь. Во всяком случае, я нахожу, что они совершенно не похожи на тех людей, которых я знала, когда впервые приехала сюда с родителями в раннем детстве. Такие размышления наводят на меня грусть, и я спешу в павильон, где выпиваю чашку чая – увы, не такого хорошего, как Ваш вкуснейший «Твайнингс», – и съедаю кусочек английского сливового пирога. По вечерам я не рискую идти в казино: зрелище всех этих жадных глаз отталкивает меня. Вместо этого я беру хорошую книгу – сейчас я перечитываю «Анну Каренину» – и усаживаюсь возле открытого окошка в своей комнате. Свет от лампы иногда привлекает какого‑нибудь мотылька, под липой мерцают светлячки, меня клонит в сон, и вскоре, выражаясь языком Вашего мистера Пипса,[49]я отправляюсь на боковую.

Таков мой день, дорогой друг. Не правда ли, он прост и немного печален? Да, печален, ибо мне не хватает Вас и нашей очаровательной kameradschaft.[50]А еще мне нужен Ваш совет: дело в том, что один человек из Базеля – кажется, он имеет отношение к химикатам – мечтает приобрести Зеебург. Я не хочу расставаться с этим чудесным домом, которым, я знаю, Вы тоже восхищаетесь, но сейчас мои обстоятельства весьма непросты. Поэтому напишите мне поскорее и сообщите, когда Вы будете дома. Без Вас мне нечего делать в Шванзее, поэтому я останусь в Бадене, пока не получу от Вас известия.

Простите, что высказала свое беспокойство.

Искренне ваша,

Фрида фон Альтисхофер.

Он медленно отложил листок. Приятное послание, сказал он себе, несмотря на довольно напыщенный стиль, такое письмо могла написать лишь утонченная дама благородного происхождения, целиком ему преданная. При обычных обстоятельствах он был бы тронут, но сейчас, возможно из‑за настроения, оно не нашло в нем отклика. Естественно, он был рад получить от нее весточку, польщен, что она соскучилась по нему, но в то же время он не испытывал своего обычного интереса к ее делам. Да и не преувеличивала ли она слегка, сетуя на свое одиночество? Эта женщина с удовольствием вращалась в обществе, часто приглашала друзей. Описание скудного рациона тоже внесло не совсем уместную нотку. Он прекрасно знал, что ей не чужды гастрономические удовольствия, а после своего последнего визита в Баден она привезла превосходный рецепт супа из каштанов. В любом случае сегодня он был не в настроении, чтобы отвечать ей. Он, разумеется, даст ей совет относительно Зеебурга, но позже; в настоящее время его голова занята другими вещами.

Он пролежал в постели почти до полудня, но потом встал и неспешно оделся. Дождь не унимался. После обеда Мори праздно пошатался по гостинице, пытался занять себя старыми журналами, посвященными главным образом шотландскому спорту и сельскому хозяйству. Его так и тянуло вывести машину и рвануть в Маркинч, но, подумав хорошенько, он решил, что не застанет Кэти. Она ведь говорила, что должна съездить в Долхейвен. Зато он хотя бы проедет мимо ее окна… Эта абсурдная мысль его отрезвила, он даже невольно раскраснелся. Он увидит ее завтра, так что нужно подождать. Уныло глядя в мутные от дождя окна гостиной, он надеялся, что погода изменится к лучшему.

Но когда настал следующий день, дождь по‑прежнему лил, небо все так же было затянуто тяжелыми облаками. Тем не менее он пребывал в радостном ожидании, когда вывел машину из гаража и поехал по дороге, обсаженной с двух сторон промокшей зеленой изгородью, в Маркинч.

К тому времени, как он прибыл, Кэти успела закончить утренний прием. И теперь, щелкнув замком на двери медпункта, села к нему в машину, держа в руке черную сумку.

– Доброе утро, – поздоровался он, чувствуя радость оттого, что снова видит ее. – Хотя какое там доброе! Хорошо, что я на машине. Вам не придется колесить на велосипеде под таким дождем.

– Я ничего не имею против велосипеда, – возразила она, – как и против дождя.

Тон ее замечания слегка его удивил, но он не стал заострять на этом внимание, а только сказал:

– Как бы там ни было, я полностью в вашем распоряжении. Куда едем?

– В сторону Финдена. Не могу обещать красивого пейзажа. Здесь в основном тощие глинистые почвы. А Финден – всего‑навсего бедная деревушка, выстроенная вокруг кирпичного завода, который только недавно запустили вновь после долгого простоя.

– Да сегодня и день не совсем подходящий для любования пейзажами, – благожелательно отозвался он и, уточнив направление, выехал на дорогу.

Во время пути она сохраняла неестественное молчание, и он даже начал подозревать некую сдержанность с ее стороны. Не то чтобы холодность. Но во всяком случае, она определенно утратила приподнятость и отзывчивость того дня, что они вместе провели в Эдинбурге, когда ему показалось, что между ними затеплилось сочувственное понимание.

Бросив несколько взглядов в ее сторону, он сказал:

– У вас усталый вид. – И действительно, сегодня она не излучала обычного благополучия. – Вы слишком много работаете.

– А мне нравится столько работать. – Она продолжала говорить тем же странным, напряженным тоном. – К тому же у меня сейчас довольно много тяжелых случаев.

– Это доказывает, что вы себя не щадите. Смотрите, какая вы бледненькая. – Он помолчал. – Думаю, пришла пора взять остаток отпуска.

– В такую‑то погоду?

– Тем больше оснований уехать отсюда.

Она не ответила. Но почему она на него не смотрела? Он подождал несколько минут и осторожно спросил:

– Что случилось, Кэти? Я чем‑нибудь вас обидел?

Она покраснела – густо, ярко, как краснеют только в молодости.

– Нет‑нет, – поспешила заверить она. – Прошу вас так не думать. Это совсем не так. Просто сегодня… я, наверное, не в духе.

Так оно и было, хотя она о многом умолчала. Разве она могла рассказать ему о своем настроении после того дня в Эдинбурге или одолевших ее сомнениях? Проснувшись вчера утром с приятными и теплыми воспоминаниями, она испытала ощущение счастья, которое сразу, почти мгновенно, сменилось острым уколом потревоженной совести. Веселое и расточительное приключение, случившееся накануне, совершенно не похожее на то, что ей довелось испытать в жизни, теперь приобрело совсем другой оттенок – ей показалось, что она совершила чуть ли не грех, потворствуя своим желаниям. С каким глупым тщеславием она прихорашивалась в обновках. Конечно, это красивые вещи, но они не для такой, как она. Не заботьтесь, во что вам одеться, – неужели она забыла это библейское высказывание? Она сознавала, что виновата… виновата, что предала себя и все, во что ее учили верить. Она болезненно покраснела от одного воспоминания об элегантной продавщице, которая видела ее в примерочной в дешевой шелковой комбинации, заштопанных темно‑синих шерстяных трико и при этом еще подбадривала. Что бы на это сказала ее дорогая мама!

Но конечно, в том вина не мистера Мори, или, вернее, Дэвида, поспешила она себя исправить, верная своему обещанию. Нет человека добрее и щедрее его, он ведь действовал из лучших побуждений, совершенно бескорыстно. Он был так мил, так живо интересовался ее делами, проявлял при этом такой такт и щепетильность, что было бы верхом нелюбезности отказаться от его даров. Однако внутренний голос говорил, что зря она так поступила. Да, вина лежала целиком на ней, и теперь ей оставалось только одно – позаботиться, чтобы это не повторилось.

Кэти быстро вскочила с постели, умылась холодной водой и надела форму. Она все время пыталась сосредоточиться на том, что ее ожидало в тот день: работа в больнице Долхейвена, непростой разговор с медицинским инспектором, которому пора сообщить, что она намерена оставить свой пост в благотворительной службе. Но перспектива казалась такой серой и безрадостной, что она едва могла думать об этом. Хуже всего то, что ей до боли захотелось повторить предыдущий потрясающий день, не обязательно еще раз совершить поездку в город, а просто провести время в том же духе, под той же добросердечной опекой.

Подумала и тут же прогнала эту мысль с твердостью человека, привыкшего к самодисциплине, но все равно, даже сейчас, она себя не простила. Однако по мере приближения к первому дому, куда ей предстояло нанести визит, она приказала себе отбросить скованность и, повернувшись к Мори, поинтересовалась, не хочет ли он зайти к больному вместе с ней.

– Я потому и здесь! – воскликнул он. – Хочу увидеть все.

Домик арендовал работник фермы, угодивший ногой в молотилку во время сбора последнего урожая. Он лежал на обычной кровати, стоявшей в глубине маленькой темной кухни, здесь же были его жена, побитая жизнью женщина в порванном халате, и три полуодетых, немытых малыша, один из которых ползал по полу с голой попкой, мусоля кусок хлеба с джемом. На кухне давно не прибирали: в раковине скопились немытые кастрюли, на столе, застланном старой грязной газетой, лежала гора жирных тарелок. И вот в этот беспорядок, ужаснувший Мори, Кэти вошла как ни в чем не бывало, с каждым поздоровалась по имени, затем повернулась к больному.

– Ну, Джон, как ты сегодня, голубчик?

– Неплохо, сестра. – Он просветлел при появлении Кэти. – Просто мы с женой теперь редко выходим из дома.

– Цыть, голубчик, не сдавайся. Пройдет неделя, другая, и ты снова будешь на ногах. А теперь давай‑ка посмотрим, что там у нас. – Открывая сумку, она как бы между прочим заметила: – Этот господин – друг, зашел поздороваться.

Рана оказалась серьезной и глубокой. Взглянув на нее через плечо Кэти, Мори понял, что еще немного – и была бы повреждена артерия. У больного были пересечены сухожилия, а так как заживления первичным натяжением не произошло, несколько швов успели загноиться. Он не переставал наблюдать за Кэти, пока она замеряла пульс и температуру, промывала рану, перебинтовывала ногу, а сама все время подбадривала больного. Наконец она выпрямилась и сказала:

– Джон даже не представляет, как ему повезло. Еще один дюйм – и ему перерезало бы большой кровеносный сосуд. – После чего, скромно демонстрируя свои знания, вполголоса добавила для Мори: – Он называется бедренной артерией.

Мори подавил улыбку, благодарно кивнул в ответ на информацию, по‑прежнему не сводя глаз с Кэти. Тем временем она закрыла сумку и отошла от кровати, воскликнув:

– С Джоном разобрались! Теперь поможем твоей девушке. – Она повернулась к его жене. – Давай, Джинни Лэнг, пошевеливайся. Если займешься тарелками, я позабочусь о детях.

Это было поразительно: за пятнадцать минут она умыла и одела детишек, подмела и прибрала кухню, вытерла посуду, которую передавала стоявшая у раковины Джинни. Затем в том же ритме она опустила закатанные рукава и направилась к двери, бросив через плечо:

– И не забудь прислать кого‑нибудь сегодня вечером в «центр» за детским молоком.

Мори молчал, пока они не оказались в машине. Заведя мотор, он похвалил:

– Молодец, Кэти, отлично справились.

– Дело привычное, – отмахнулась она. – Главное – взяться.

– Нет, тут требуется нечто большее. Вы вдохнули в них новые силы.

– Бог свидетель, им это нужно, беднягам, – покачала она головой.

Мрак не рассеялся, по‑прежнему было влажно и ветрено, спутанный клубок проселочных дорог был покрыт слоем жидкой грязи, ряды коттеджей для рабочих – маленькие бедные жилища – смотрелись под дождем совсем убого. Но девушку, казалось, этот вид не угнетал. Утренняя подавленность прошла. Выходя из машины с черной сестринской сумкой и шлепая по лужам на сырые кухни и тесные спальни в мансардах, она проявляла проворство, превышавшее профессиональные требования, и непритворную готовность помочь, которую Мори отказывался понимать. Каждый раз она просила его подождать в машине, но он не соглашался и шел вместе с ней: что‑то непонятное заставляло его так поступать. Весь день он смотрел, как она работает: сначала это были кормящие матери и капризные дети; школьница с ошпаренной рукой: повязка так пристала к ожогу, что ее пришлось очень долго и осторожно менять; жена рабочего с кирпичного завода, что сидела в подушках, борясь с приступом астмы; затем пошли старики, любители пожаловаться, некоторые из них были прикованы к постели, одного, совсем беспомощного, страдающего недержанием, нужно было вымыть, протереть спиртом пролежни, поменять простыни.

И помимо всего этого множество дополнительных забот, которые она сама на себя взвалила: проветрить и прибрать пыльные комнаты, смердящие ламповым маслом; постирать грязное белье, вымыть посуду, подогреть молоко, поставить суп на кухонную конфорку и довести до кипения; все это в обстановке, которая лично его повергла бы в глубочайшую меланхолию, и выполнено не просто со спокойной деловитостью, а с сочувствием и в приподнятом настроении, что приводило Мори в полное недоумение.

Он мог бы временами подключиться и подсказать кое‑что, ибо столкновение с болезнями, хотя и после долгого перерыва, воскресило в его памяти те дни, когда он совершал обходы в уинтонской больнице. Но все же он воздержался, главным образом потому, что Кэти, пытаясь его заинтересовать, продолжала потихоньку комментировать состояние больных простыми медицинскими терминами. Ему не хотелось ее ранить.

Ближе к вечеру, среди последних визитов, когда она посетила больного в одном из рабочих домов, какая‑то женщина по соседству попросила ее зайти. Оказалось, у Ангуса, младшенького, «высыпали какие‑то прыщики», вот она и подумала, что сестре следует взглянуть на ребенка. Мальчик, с виду мучимый жаром, неудобно лежал под клетчатой шалью на двух стульях, сдвинутых вместе. По словам матери, он жаловался на головную боль и отказывался от еды, потом она увидела пятнышки, среди которых попадались волдыри.

Кэти минуту поболтала с ребенком, после чего, заручившись его доверием, откинула шаль и расстегнула ему рубашку. При виде сыпи ее лицо изменилось, как заметил Мори. Она отослала под каким‑то предлогом мать в кладовку и повернулась к нему.

– Бедный мальчик, – прошептала она. – Это оспа. В Берике уже зарегистрировано два случая, и я ужасно боюсь, что это еще один. Мне придется немедленно поставить в известность медицинского инспектора.

Мори поначалу колебался, но потом почувствовал, что ради нее обязан вмешаться. Выбрав тон, слегка пародирующий профессиональную манеру, он произнес:

– Взгляните еще раз, сестра.

Она уставилась на него, смущенная последним словом, а еще больше тем, что на его лице играла улыбка.

– Что вы хотите этим сказать?

– Только то, что нет причин для беспокойства, Кэти. – Он наклонился, наглядно демонстрируя каждое свое замечание. – Взгляните, как распределяются везикулы. Центрипетально, от периферии к центру, а на руках, ногах и лице нет ни одной. Кроме того, они не многокамерны и не имеют признаков втяжения. Наконец, эти папулы находятся в разной стадии развития – в отличие от оспы, где поражение ткани возникает одновременно. С учетом легкости предшествующих симптомов нет ни малейших сомнений относительно диагноза. Ветряная оспа. Скажите матери, чтобы дала ему дозу касторового масла и применила пищевую соду от зуда, через неделю он поправится.

Ее удивление росло с каждой секундой, и теперь она была просто ошеломлена.

– Вы уверены?

– Абсолютно и бесповоротно. – Он прочел в ее взгляде невысказанный вопрос. – Да, я врач, Кэти, – произнес он, словно извиняясь. – Вас это шокирует?

Она едва могла говорить.

– Вы меня совсем огорошили. Почему же раньше не сказали?

– Видите ли… я никогда не практиковал.

– Да что вы! Не могу поверить. Как же так вышло, скажите на милость?

– Это длинная история, Кэти. Я давно хотел рассказать – с тех пор, как мы познакомились. Выслушаете… когда закончите обход?

Она помолчала, продолжая смотреть на него округлившимися глазами, затем неуверенно кивнула. Тут вернулась мать Ангуса, и Кэти ее успокоила, передала рекомендации Мори, после чего они ушли. Через полчаса она закончила свои дела на тот день, и Мори без дальнейших обсуждений поддал газу и быстро повел машину в гостиницу. Так как в общем зале было холодно и дули сквозняки, он прошел с Кэти прямо к себе в номер, где уже ярко горел огонь в камине, вызвал звонком коридорного и приказал немедленно принести горячий суп и поджаренный хлеб с маслом. Ее усталость, которая так встревожила его в то утро, внезапно усилилась – неудивительно, подумал он с горечью, после стольких часов холода и каторжного труда. Он не проронил ни слова, пока она не подкрепилась и не согрелась, и только потом продвинул к ней свой стул.

– Мне столько нужно вам сказать, что я даже не знаю, с чего начать. Меньше всего хотелось бы вам наскучить.

– Не бойтесь, этого не случится. Я должна выслушать, почему вы не практиковали.

Он слегка пожал плечами.

– Бедный студент, всего лишь недавний выпускник колледжа, получивший диплом с отличием. Неожиданное предложение поработать в лаборатории большого коммерческого предприятия. Все очень просто, моя дорогая.

Она внимательно вглядывалась ему в лицо целую минуту.

– Какая жалость… Столько попусту растраченных усилий!

– Я занимался научной работой, – резонно заметил он, придавая своей возне с пилюлями и духами более приемлемый вид.

– Простите, что так говорю, – с жаром произнесла Кэти, – все это очень хорошо для некоторых. Но для такого человека, как вы, для такой личности… – Она зарумянилась, но храбро продолжила: – Да, талантливой, отказаться от шанса помогать людям, больным и страдающим… Ведь это и есть настоящее предназначение врача. Какая жалость, просто плакать хочется. – Тут ей пришла в голову мысль. – А вы не думали вернуться к своей профессии?

– В столь преклонном возрасте! – Поспешно, чтобы исправить ложное впечатление, какое могла произвести на нее эта неудачная фраза, он добавил, простительно уменьшив цифры: – Я не так далек от сорока пяти.

– Ну и что! Вы здоровы, подтянуты, в расцвете сил, да и молодо выглядите. Почему бы вам не вернуться к настоящему делу? Вспомните притчу о зарытых талантах.

– С моих талантов мне придется стряхнуть довольно много пыли.

После ее приятного замечания о его моложавом виде он улыбнулся так заразительно, что она была вынуждена тоже улыбнуться в ответ.

– По крайней мере, вы развеяли мой страх перед оспой. А ведь я пыталась рассказать вам о бедренной артерии. Какое нахальство с моей стороны!

Они умолкли ненадолго. Она была такой милой с отблесками огня на серьезном молодом лице, вокруг которого сгущались незаметно подкравшиеся сумерки. Его захлестнула волна почти отеческой нежности. Он привстал.

– Позвольте подлить вам еще супа.

– Нет‑нет, суп действительно вкусный, мне стало гораздо лучше, но я хочу, хотела бы… продолжить наш разговор.

– Вы настаиваете на этой теме? – Он насмешливо изогнул брови.

– Да, настаиваю. В моем представлении вот такой должна быть жизнь – помогать людям. Для этого мы здесь, чтобы делать все возможное друг для друга. И самое главное – это милосердие… Меня воспитали в этой вере. Поэтому я выучилась на медсестру.

Духовная подоплека ее заявления слегка его обескуражила, но он принял его с пониманием и твердо произнес:

– Кэти, вы чудесная медсестра – я ведь видел вас в деле. Ваша работа вызывает восхищение и уважение, хотя, если честно, мне кажется, она вам не совсем по силам, но мы пока об этом не будем. Знаете, я уверен, вы могли бы применить свои таланты на другом, скажем так, более высоком уровне и получить ощутимые и полезные результаты. Погодите минутку. – Он мягко предотвратил ее попытку перебить его и продолжил: – С тех пор как мы познакомились, я от вас кое‑что скрывал, причем намеренно. Мне хотелось, чтобы вы прониклись ко мне симпатией за мои собственные заслуги, если таковые имеются. – Он улыбнулся. – Надеюсь, я вам нравлюсь?

– Ну конечно, даже очень, – ответила она с пылкой искренностью. – До сих пор я не встречала человека, который… произвел бы на меня такое впечатление.

– Спасибо вам, дорогая Кэти. Итак, теперь я могу сообщить вам со всем смирением, что я довольно состоятельный человек. Простите, что не могу подобрать менее грубые слова, но фактически я неприлично, прискорбно богат – и никогда прежде я этому так не радовался, как сейчас, потому что я могу многое сделать для вас. Нет, пожалуйста… – Он снова поднял руку. – Вы должны позволить мне договорить. – После паузы он продолжил, перейдя на серьезный лад: – Я одинокий человек, Кэти. Мой брак оказался несчастливым… Говоря прямо, это была трагедия. Моя бедная супруга годами была заперта в учреждении для душевнобольных, где и умерла. Детей у меня нет, как нет никого, о ком я мог бы заботиться. Всю свою жизнь я много работал. Потом довольно рано ушел на покой, и теперь у меня в избытке свободного времени и больше материальных благ, чем мне нужно или чем я заслуживаю. – Он опять помолчал. – Вы уже слышали от меня, что я в величайшем долгу перед вашей семьей – не спрашивайте почему, иначе мне придется вспомнить о своей некрасивой и неблагодарной юности. Скажу лишь одно: я должен оплатить этот долг и хочу сделать это, заботясь о ваших интересах. Я вытащу вас из этой серой среды, подарю подходящее окружение и все то, что вы заслуживаете. У вас будет богатая, насыщенная жизнь. О праздности, разумеется, речи не идет, а так как у вас гуманные идеалы, то вы сможете осуществить их при моем содействии, с теми ресурсами, что я предоставлю в ваше распоряжение.

Пока он говорил, она смотрела на него с растущим волнением, а теперь, когда он умолк, потупила взгляд и довольно долго хранила молчание. Наконец она сказала:

– Вы очень добры. Но это невозможно.

– Невозможно?

Она опустила голову.

– Почему? – настойчиво спросил он.

Снова наступила тишина.

– Вы, наверное, забыли… но в тот первый день я сказала вам, что собираюсь оставить эту работу ради чего‑то лучшего. В конце следующего месяца я уезжаю в Анголу… чтобы работать с дядей Уилли в «Миссии».

– О нет! – громко воскликнул он, потрясенный.

– Но это так. – Слабо улыбнувшись, она подняла глаза и встретилась с его взглядом. – Седьмого числа следующего месяца дядя Уилли возвращается домой, чтобы забрать меня. Мы вылетим вместе двадцать восьмого.

– И на сколько вы там останетесь? – отупело спросил он.

– Навсегда, – просто ответила она. – Вчера я подала заявление об уходе медицинскому инспектору.

В комнате повисла продолжительная тишина. Кэти уезжала – он быстро подсчитал – через пять недель. Новость опустошила его – все надежды рухнули, планы фатальным образом провалились – нет, он не мог смириться. Проекты, хорошо продуманные и взлелеянные, возымели над ним власть – не столько ради нее, сколько ради него самого. Ей предстояло стать его миссией в жизни. И никакой бессмысленной идее вроде желания принести себя в жертву и сгинуть в тропических джунглях этому не помешать. Никогда, никогда. Но тут способность здраво рассуждать начала постепенно к нему возвращаться, и он увидел, что сейчас нельзя противоречить Кэти, иначе он рискует навсегда ее потерять. Он должен дождаться шанса и переубедить ее, а на это требовалось время. Когда Мори заговорил снова, голос его звучал спокойно, с уместным сожалением.

– Для меня это жестокое разочарование, Кэти, фактически удар. Но я вижу, что вы преданы идее миссионерства всей душой.

Она готовилась услышать возражение, а вместо него прозвучало тихое смирение, и глаза ее засияли от благодарности.

– Как хорошо вы меня понимаете.

– Я помогу вам. – Эта мысль, видимо, его приободрила. – Со следующей же почтой Уилли получит пожертвование для «Миссии» – причем солидное. Вам лишь остается дать мне его адрес.

– Ой, конечно‑конечно. Не знаю, право, как мне вас благодарить!

– Но это только начало, моя дорогая. Разве я не говорил, как много хочу для вас сделать? И время это докажет. Что касается ближайшего будущего – дайте подумать. Как вы там сказали, когда вернется Уилли?

– Примерно через две недели. А потом через три недели мы уедем обратно.

Мори помолчал, важно сдвинув брови.

– Кажется, придумал, – наконец произнес он. – Раз вы намерены исчезнуть так неожиданно и так скоро, то вполне резонно попросить вас уделить мне немного из оставшегося времени. Кроме того, меня беспокоит ваше здоровье. Вы явно переутомились, и если хотите выдержать тяжелый труд в тропической жаре, то должны устроить себе отдых или, по крайней мере, передышку. Поэтому я предлагаю, чтобы вы воспользовались двумя неделями отпуска, которые вам до сих полагаются, и провели их в моем доме среди гор. Уилли по возвращении присоединится к нам, и хотя вы оба не можете задержаться подольше, мы устроим самое радостное воссоединение в мире!

Пять роковых секунд он думал, что она откажется. Тень удивления и сомнения легла на ее открытое лицо, но сквозь нерешительность пробилась робкая улыбка. То, что он пригласил и Уилли, было счастливым озарением. Но достаточно ли весомо прозвучали его аргументы? В ее взгляде вновь появилось сомнение.

– Это было бы здорово, – медленно произнесла она, – но не слишком ли много беспокойства для вас?

– Какое беспокойство! Я даже не знаю, о чем вы говорите.

– Горный воздух пошел бы на пользу дяде Уилли, – размышляла она, – когда он вернется из Квибу.

– И вам он тоже не повредит. – Мори с усилием изобразил деловитость. – Значит, согласны?

– Очень хотелось бы, – тихо ответила Кэти. В глубоком кресле она казалась маленькой и незащищенной. – Но есть трудности. Моя работа, например. И раз я подала заявление, то мне могут отказать в отпуске. Нужно будет поговорить об этом со старшей медсестрой или с медицинским инспектором. – Она глубоко вздохнула. – До конца недели я дежурю в больнице. Вы позволите мне подумать до тех пор?

В эту секунду он понял, что ему ничего не остается, как согласиться.