Глава II. На следующее утро, проснувшись рано от острого сознания, что он находится в Уинтоне, физически присутствует в городе своей юности

На следующее утро, проснувшись рано от острого сознания, что он находится в Уинтоне, физически присутствует в городе своей юности, видевшем его титанические усилия как студента, ему пришлось подавить почти все сантименты. Он должен оставаться спокойным и рассудительным накануне величайшего поворотного события в своей жизни. Поэтому Мори быстро поднялся, оделся и спустился на завтрак в теплую, устланную красным ковром кофейню, где впервые за тридцать лет посмаковал настоящую шотландскую овсянку со сливками, за которой последовала, в сопровождении чая и гренок, местная копченая пикша, и все это время он не переставал думать о важных перспективах грядущего дня.

Допив третью чашку превосходного чая, он сразу отправился в гостиную, взял уинтонский «Геральд» и, просмотрев объявления, узнал название агентства по прокату автомобилей. Скромная машинка, вполне неприметная, поможет ему совершить путешествие в Ардфиллан, а если понадобится, то и все дальнейшие передвижения. Непонятно почему, но он не обратился к портье, чтобы тот организовал ему аренду автомобиля, а сам позвонил в агентство. Мог бы он объяснить такое нерациональное поведение? В отеле его никто не знал, и вряд ли он встретил бы здесь знакомых, тем не менее внутреннее чутье побуждало его действовать скрытно. Как бы там ни было, выслушав требование, чтобы машину, небольшую стандартную модель, доставили к отелю как можно скорее, ему пообещали, после некоторого нажима с его стороны, выполнить заказ к часу дня.

Не находя себе места, он взглянул на циферблат: стрелки показывали несколько минут двенадцатого. Оставалось как‑то провести два часа, и он покинул отель, поддавшись желанию совершить краткое паломничество по знакомым местам своей юности. Город – серый, холодный, вечно измазанный сажей и весь в дыму – почти не изменился с тех дней, когда он бродил по его грязным и шумным мостовым. На углу Грант и Александра‑стрит он сел в желтый трамвай, идущий в Элдонгров‑парк, и, выйдя у парковых ворот, медленно прошелся среди деревьев, а потом, совсем погрустнев, поднялся на холм к университету. Но здесь, в тени старых галерей, воспоминания о студенческих днях причинили своей остротой столько боли, что, побродив немного, он поспешил уйти с территории и у нижних ворот миновал магазинчик «Гилхаус», где когда‑то продал свой микроскоп, чтобы купить для Мэри колечко с маленьким голубым камушком. Глаза его увлажнились. Какой жалкий подарок по сравнению с теми дарами, какими он мог бы осыпать ее теперь. Но в то время он выложил за него все до единого пенни. Никто не смог бы обвинить его в скаредности или в малейшем предвидении того, что затем последовало.

От Элдонгрова до квартиры в Блэрхилл было совсем недалеко, и, поддавшись настроению, он выбрал дорогу через холм, спускавшийся к докам. Да, его старое жилище стояло на месте, никуда не делся этот позорный барак, стал лишь грязнее и отвратительнее, чем прежде. Подняв голову, он живо представил себя молодым, склонившимся над книгами за узким чердачным окошком. Вспомнил, как пробивался и терпел, готовясь к великой и чудесной карьере.

И что же он сделал со своей жизнью? После благородного начала, каков был результат? Стоя там и рассеянно глядя наверх, он действительно почувствовал угрызение совести, пронзившее его, как копье. Теперь он не только горько сожалел обо всем, но и осознал тщетность того, что совершил с тех пор, как покинул комнату в мансарде.

Он сколотил состояние, большое состояние, но каким образом? Не как блестящий врач, специалист высшего класса, добившийся почета и уважения среди коллег, а как жалкий составитель пилюль, поставщик популярных снадобий в духе времени, имеющих слабое отношение к лекарствам, реклама этих пилюль повсеместно портила пейзаж, а продавались они втридорога, усугубляя тем самым обман публики. Нет, не стоит так уж себя казнить; отдельные его разработки – группа анальгетиков, полученных из фенотиазинов, к примеру, – имели свои достоинства. Однако в целом из его карьеры получился фарс. Так почему же, ради всего святого, он это сделал? Почему, помимо всего прочего, он был таким дураком, что женился на Дорис Холбрук?

Наверняка он мог еще в тот роковой вояж предугадать ее склонность к психозу, осознать, что смена настроений, так его забавлявшая на борту корабля, позже станет невыносимой, что физическое наслаждение, которое она ему дарила, быстро утратит свою прелесть. Он вернулся в воспоминаниях к симпатичному маленькому домику в Кос‑Кобе, который устроил им ее отец, недалеко от нового представительства в Стэмфорде, штат Коннектикут. Она обожала их жилище – ровно полгода, – потом вдруг возненавидела. Их переезд в соседний Дарьен, поначалу принесший огромную радость, вскоре оказался таким же провальным. Она, видимо, была неспособна осесть, привыкнуть к новому окружению, а его отказ опять поселиться на другом месте подтолкнул ее к тому, что она начала совершать ежедневные поездки в Нью‑Йорк, став почти постоянным пассажиром утренних и вечерних поездов. Затем последовало увлечение искусством и бесполезные уроки живописи и скульптуры; экстравагантный стиль в одежде, постепенно становящийся все более вычурным; новые, быстро меняющиеся, сомнительные знакомства – с некоторыми из этих приятелей, как он вскоре начал подозревать, она его обманывала. Когда он протестовал, начинались встречные обвинения, ссоры, крики сквозь запертые двери, истерические примирения. Ей захотелось вернуться в Блэкпул – надо же такое придумать! Более очевидным теперь стал тот факт, что она на самом деле начала его ненавидеть. Когда, после долгого перерыва, он с улыбкой попытался возобновить брачные отношения, она схватила щетку из слоновой кости и чуть не размозжила ему голову.

Но он быстро улаживал конфликты. Развод мог означать разрыв с Холбруками; поэтому он научился ладить с ней. Спустя пять лет, проведенных в Дарьене, они получили от старика Холбрука, потакавшего дочери, симпатичное имение Форвэйс в гринвичском районе Квакер‑Ридж. Здесь проживала более спокойная, консервативная публика, скромно развлекавшаяся в клубе садоводов, куда он заставил ее записаться; у него появились надежды, что, может быть, теперь она угомонится. Сплошная иллюзия. День ото дня она становилась все взбалмошнее и упрямее, временами на нее накатывали приступы агрессии, а то вдруг она впадала в амнезию, после чего начались депрессивные галлюцинации. Наконец настал момент, когда Виленский, приглашенный на консультацию, сочувственно опустил ладонь на его плечо.

– Параноидная шизофрения. Ее придется признать невменяемой.

И затем, на целых пятнадцать лет, он стал мужем пациентки психиатрической клиники, ожидавшим результатов инсулиновой и электрошоковой терапии, малейших улучшений и более серьезных рецидивов, терпящим всю эту безнадежную возню, пока долгожданного облегчения, о котором не говорят, не принесла застойная пневмония.

Неудивительно, что при таких трагических обстоятельствах, когда он сам был на пределе нервного напряжения, его так потянуло к работе с Бертом, и он ушел в нее с головой. С Бертом все было в порядке – добрый, порядочный, веселый Берт, который всегда стоял за него горой, то и дело помогал ему справляться с Дорис, даже признал свою ответственность за происшедшее, так как навел глянцу на ее подростковые припадки; а после смерти старого мистера Холбрука сразу сделал его полноправным партнером в богатой и расширяющейся американской фирме.

И если не принимать в расчет работу, то как человек, ставший жертвой тягостных обстоятельств, разве он не имел права посвятить свое время себе самому, заняться развитием собственной личности, изучить искусство и языки (французский, немецкий, итальянский, если быть точным), одеваться со вкусом – одним словом, превратить себя в культурного человека, сознательно старомодного в своем стиле (среди авторов он предпочитал утонченных «эдвардианцев»), по‑настоящему в «солидного господина», который благодаря природному обаянию и способности нравиться мог вызвать даже в этот ужасный век, когда происходит отказ от всех ценностей, мгновенный интерес, внимание и уважение? К тому же, естественно, в его положении у него были и физические обязательства перед самим собой, которые, как хорошо начитанный человек, он мог бы оправдать – если бы это понадобилось, – процитировав острое письмо Бальзака по этому вопросу мадам Ганской. Он тоже не имел ни малейшего намерения позволить себе выродиться в импотента и слабоумного! Само собой разумеется, он избегал беспорядочных связей, кратких и ненадежных отношений, что после приемов с коктейлями возникали в машинах, припаркованных в кустах перед загородными клубами. Судьба свела его с тихой маленькой женщиной – он всегда предпочитал миниатюрных – вдовой чуть за тридцать, блондинкой польского происхождения по имени Рина, занимавшей достаточно скромную должность переплетчицы в коммерческом издательстве Стэмфорда. Его тактичный подход привел к неожиданно приятным результатам. Он нашел ее славной и покладистой, аккуратной и чистоплотной, нетребовательной и до абсурда благодарной за его помощь. Вскоре у них установились регулярные и тайные встречи. Он даже привязался к ней по‑своему, и пусть она ужасно переживала по поводу его отъезда из Америки, он поступил правильно, оставив ей щедрую сумму.

Да, на все в его жизни были весомые причины, и хотя самооправдание принесло некое облегчение, его все же терзали болезненные мысли, когда он повернул назад и, спустившись с Блэрхилл, направился в отель. Об обеде он не мог даже думать. Но, чувствуя необходимость перекусить перед дорогой, он выпил в баре бокал сухого хереса и съел одно печенье с тмином, после чего почувствовал себя лучше.

Машина прибыла в назначенный час. Подписав необходимые бумаги и заплатив взнос, он сразу выехал. Спрашивать дорогу не было необходимости. Вдали от многолюдных улиц он свернул на главную западную дорогу, миновал Ботанический сад и Уэстлендские игровые поля, затем оказался на шоссе, ведущем от городских окраин к подступам Фирта. С его времен оно расширилось и улучшилось, и хотя теперь огибало верфи и сталелитейные заводы прибрежных индустриальных городов, по‑прежнему оставалось дорогой к Мэри. Он ехал медленно, продлевая ощущения, которые, однако, почти захлестывали его по мере того, как открывались знакомые виды, доносились знакомые звуки. Мерный стук с верфей, гудение парома, длинный хриплый вопль отчалившего грузового судна – все это слилось в привязчивую какофонию, едва не доводящую до безумия, как и мелькавшие пейзажи с зелеными лесами, мерцающей водой и далекими фиолетовыми вершинами гор, что открывались на секунду его взору при очередном повороте дороги. Все, все вызывало в нем со сладостной мукой образ единственной женщины, которую он по‑настоящему любил.

Проехав миль тридцать от Уинтона, он достиг деревушки Рестон и, свернув с главного шоссе, оказался на извилистой узкой дороге, что пролегала параллельно расширявшемуся устью и вела к Ардфиллану. Сердце его стучало, как те молоты на верфи, когда он въехал в маленький городок, совершенно не изменившийся, словно он покинул его лишь вчера. Все та же узкая полоска эспланады, омываемая тихими волнами, железная эстрада для оркестра, крошечный пирс, дуга низких серых домиков, квадратные башни церкви. В глазах настолько помутнело, что пришлось на секунду остановить машину. О боже, оказывается, он притормозил как раз напротив той самой деревянной беседки, где обнял Мэри, отослав предварительно Уилли с мелким поручением. В голове сумбурно проносились мысли: сильно ли изменилась она за эти годы, узнает ли его, не говоря уже о том, что простит ли, а вдруг она вообще откажется с ним повидаться?

Наконец он взял себя в руки, проехал дальше по набережной и припарковал машину. После этого, с опущенной головой, вышел на тротуар, ведущий к булочной Дугласа. Оказавшись на знакомой улице, он поднял взгляд и тут же вздрогнул. Булочной больше не было. Вместо нее на него смотрел высокий кирпичный фасад, из‑за которого доносилось тихое гудение станков. Он с такой беспричинной уверенностью рассчитывал найти все в неизменном виде, как было, когда он уехал, что сейчас испытал скорее растерянность, чем разочарование. Спустя несколько недоуменных секунд он прошел дальше по узкой мощеной тропе и увидел, что от старой улицы под прямым углом отходит новая, на которой стоит большое сооружение с двумя фронтонами и мерцающей неоновой вывеской: «Компания городских и деревенских пекарен».

Он застыл, разглядывая в витринах подносы с тортами ядовитых цветов, затем пересек улицу и вошел внутрь. За прилавком стояли две бойкие девчонки в лиловых платьицах с белыми воротничками и манжетами.

– Простите, – сказал он, – я ищу семью, которая когда‑то держала булочную поблизости. Их звали Дугласы.

Девчушки были того возраста, когда все необычное кажется забавным, поэтому чуть не прыснули от смеха. Но что‑то их удержало – видимо, холеный вид незнакомца.

– Я не слышала ни о каких Дугласах, а ты, Дженни? – спросила одна, бросив взгляд на подружку.

– Я тоже, – ответила Дженни, покачав головой.

Наступила пауза, потом снова заговорила первая девушка:

– Наверное, старый мистер Дональдсон вам поможет. Он живет здесь уже давно. – Она все‑таки захихикала. – Гораздо дольше, чем мы.

– Дональдсон? – Имя показалось ему знакомым.

– Наш сторож. Если пройдете через дверь для автофургонов слева, то увидите его крошечный домик напротив пекарни.

Он поблагодарил девушку и, следуя ее инструкциям, оказался во дворе, который когда‑то принадлежал Дугласам, только теперь двор значительно расширили, слева выстроили большую автоматизированную пекарню, напротив – гараж для автофургонов, а справа так и осталась бывшая конюшня, превращенная в маленький одноэтажный домик. Мори дернул звонок и спустя какое‑то время услышал медленные шаги – дверь открылась, показался сутулый старик лет семидесяти, в очках в стальной оправе, матерчатой кепке, надетой задом наперед, черном альпаковом фартуке и мягких тапочках. На вопрос Мори старик ответил не сразу, для начала призадумался.

– Знаю ли я Джеймса Дугласа? – наконец произнес он. – Еще бы не знать. Я больше двадцати лет прослужил у него помощником.

– Тогда, надеюсь, вы расскажете мне о нем и его семье.

– Зайдите ненадолго, – предложил Дональдсон, – в это время года стоять в дверях зябко.

Мори проследовал за хозяином на маленькую темную кухоньку, где в очаге слабо поблескивал огонь. Здесь было душно и не прибрано, как у всякого одиноко живущего старика. Дональдсон предложил гостю стул, затем, по‑прежнему не снимая кепки, прошаркал к себе в уголок, где устроился под деревянным стеллажом для труб.

– Вы друг Дугласов? – осторожно осведомился он.

– Старинный, – поспешил ответить Мори. – Но теперь меня здесь никто не знает.

– Что ж… – медленно проговорил старик, – история семейства Дугласов не очень веселая. Джеймс, бедняга, давным‑давно лежит в могиле, и Минни, его свояченица, тоже. Вам, пожалуй, лучше об этом узнать с самого начала. Видите ли, Джеймса постигла неудача в делах, его сделали банкротом – какая‑то темная история: его собственность признали непригодной, построили новую улицу, и все по распоряжению городского совета. В общем, Джеймс не выдержал позора, ведь он был человеком честным и прямым. Минни, которая всю жизнь была слаба здоровьем, вскоре последовала за ним на кладбище. Вот и весь сказ, а теперь на месте булочной Джеймса стоит шикарный дом со всеми постройками, и пекут там такое, что ни один желудок не выдержит. Заметьте, я не имею ничего против компании, как‑никак меня не прогнали, даже дали работу.

Он умолк, на секунду погрузившись в прошлое. Но Мори, теряя терпение, его поторопил.

– Но ведь у хозяина была дочь?

– Да, – кивнул старик, – Мэри… Ей тоже пришлось хлебнуть горя. В юности она обручилась с каким‑то прохвостом, который уехал и больше не появился. Долго, очень долго она переживала. Бывало, выйду из старой пекарни, а она сидит у окошка, печалится. Но со временем она успокоилась, стала очень набожной, а еще через несколько лет, когда в церкви появился новый молодой священник по фамилии Эрхарт, приличный мужчина, ей повезло выйти за него замуж. Через год или чуть больше она родила ему славного младенца.

Опешив, Мори так и застыл на стуле. Она вышла замуж, забыла его или, по крайней мере, предала то, что он считал единственной любовью на всю жизнь, и больнее всего – она родила ребенка другому мужчине. В его теперешнем состоянии он счел это чуть ли не святотатством. Тем не менее, несмотря на удручающую новость, он не потерял способности мыслить здраво. Да и кто он такой, чтобы запретить ей право на счастье, если она действительно его обрела?

Тяжело вздохнув, он вымученно поинтересовался:

– Выходит, она здесь, в городе, вместе с мужем?

– Нет. Она уехала из Ардфиллана с дочкой вскоре после того, как муж умер.

– Умер? – воскликнул Мори.

Старик кивнул.

– Он был не из самых крепких, знаете ли, а когда в тридцать четвертом нас тут всех косила «испанка», он отправился к праотцам.

Сам того не сознавая, Мори почувствовал облегчение. Стал ровнее дышать. Ситуация внезапно улучшилась в какой‑то степени. Ужасно, конечно, потерять молодого мужа, которому лично он никогда не пожелал бы ничего плохого. И все же несчастный, видимо, с самого начала был хлипок; а его женой вполне могла двигать жалость, а не любовь.

Кое‑как придя в себя, заново воодушевившись, Мори задал последний вопрос:

– Куда они отправились, Мэри и ее дочь?

– В деревеньку под Эдинбургом. Маркинч называется. Дочка хотела выучиться на медсестру, поэтому они искали жилье поближе к городу. Но что с ними стало потом, не могу сказать. Обстоятельства у них были не самые лучшие, а после отъезда из Ардфиллана они ни разу сюда не заглядывали.

Последовала длинная пауза. Мори, склонив голову, пытался привести в порядок мысли. Затем, по‑прежнему находясь под впечатлением от услышанного, он поднялся и со словами благодарности сунул Дональдсону банкноту. Старик для приличия поломался, а потом уставился на гостя сквозь очки с нескрываемым любопытством.

– Зрение сейчас уже не то, – жаловался он, провожая Мори к двери. – Но у меня какое‑то странное чувство, будто я видел вас раньше. Можно узнать, кто вы?

– Считайте меня просто человеком, который намерен принести добро Мэри Дуглас и ее дочери.

Он произнес свое заявление твердо, с полным осознанием новой честной цели и, повернувшись, пошел к машине. Только сейчас он понял, насколько иллюзорны были его надежды. Все, что рисовало его воображение, ошибочно зиждилось на романтическом воссоздании прошлого. Неужели он действительно ожидал, что спустя тридцать лет найдет Мэри такой же, как в день, когда покинул ее, – милой и юной, нежной и страстной, по‑прежнему девственной? Бог свидетель, он очень этого желал. Но чуда не произошло, и вот теперь, услышав историю женщины, долго его оплакивавшей, которая все‑таки вышла замуж, хотя и не по любви, затем потеряла мужа‑инвалида, терпела невзгоды, неудачи, возможно даже бедность, тем не менее пожертвовала собой, чтобы дать дочери достойную профессию, – узнав обо всем этом, он вернулся в реальность и с холодной головой осознал, что Мэри, которую он найдет в Маркинче, будет женщиной среднего возраста, с натруженными руками, усталым мягким взглядом, побитая судьбой, а потому, быть может, ей будет легче простить его и принять щедрые знаки внимания.

На сердце потеплело от этих мыслей, пока он ехал обратно в Уинтон сквозь очаровательные речные сумерки. А потом вдруг его осенило, что он позабыл узнать у Дональдсона насчет Уилли. Непростительная оплошность! Что же случилось, спрашивал он теперь себя, с тем смышленым, любознательным мальчишкой, терзавшим его вопросами в вечерние часы? Совсем скоро он это выяснит, причем от самой Мэри.

Пробило семь часов, когда он достиг отеля, а так как целый день он почти ничего не ел, то успел сильно проголодаться. Наскоро приняв душ и причесавшись, он спустился в гриль‑зал, заказал двойной ромштекс с луком и печеным картофелем, а также пинту местного эля – все с таким апломбом, как будто вообще никуда не уезжал. После он поддался соблазну и взял десерт – пирожное со светлой патокой. До чего же хороша местная кухня! Он накинулся на еду, утешаясь сознанием, что завтра с утра пораньше двинется в Эдинбург, а оттуда – в Маркинч.