Красавица Нового Орлеана

Мало‑помалу веселье угасало. Дом затихал. Кое‑где еще виднелись сполохи костров, сновали по дому слуги. Потом я услышала шаги в коридоре, открылась и закрылась дверь соседней спальни.

Я села и откинула одеяло. Итак, Жан Лафит, король пиратов, устав танцевать и бражничать, направился на покой. Я представляла, как он раздевается и ныряет под простыню. Сейчас он уснет крепким сном, негодяй! Чтобы ему задохнуться в подушках!

Я вскочила с постели и накинула пеньюар. Вне сомнений, он дрыхнет как младенец. А у меня сна не было ни в одном глазу, и от этого я злилась.

Жан Лафит, предводитель мужчин, любимец женщин. Безрассудно‑храбрый, своенравный, подчиняющийся только собственным законам. Мой король? Мой друг? Мой «никто»! Он даже не танцевал со мной, не удостоил меня взглядом. Неужели он не видел, когда я сидела у него на коленях в библиотеке, что я хочу его поцелуя! А он? Почему он до сих пор не сказал мне ни слова?

Теперь я понимала. До меня наконец дошло. Я просто ему не нравлюсь. Он жалеет меня – и все. Мне не в чем его винить. Я сама бросилась ему на шею, а он повел себя, как всегда, тактично. Он ясно дал понять, что наши отношения не должны выходить за очерченные им рамки. Мы можем быть только друзьями. О да, он мог быть для меня всем: отцом, дядей, братом, товарищем, но никогда – любовником.

Подбежав к зеркалу, я вгляделась в отражение. Сейчас я даже красивее, чем прежде. Солнце чуть позолотило мою кожу, но она по‑прежнему была нежной и гладкой. Покатые плечи, полная грудь, тонкая талия, крутые бедра. Но он помнит меня прежней и ничего не может с этим поделать. Слишком хорошо помнит. Я была ему омерзительна, и не только потому, что уродлива, – я была грязна. Фоулер испоганил меня, мой мозг, мою душу. Жан знал, как Жозе Фоулер и его люди использовали меня, и не мог не испытывать ко мне отвращения. Лафит был натурой тонкой и впечатлительной, и осознание моего позорного прошлого в зародыше губило всякую мысль о близости. Я не винила его. Моя память по‑прежнему хранила подробности, от которых меня начинало тошнить. В его глазах я все еще была отмечена печатью былого позора. Я была… скорее животным, чем человеком. Ни один уважающий себя мужчина не захочет иметь дела со скотиной.

Но зачем он старался убедить меня в обратном? Ведь тогда, у зеркала, он сказал… О! Жан прекрасно умеет говорить! Он сказал, что мы остаемся прежними, что бы с нами ни случилось. Он говорил об этом так легко, наверное, потому, что ему никогда мучительно не хотелось забыть, вычеркнуть из памяти какой‑то эпизод жизни. Как будто мне было просто затолкать болезненные воспоминания подальше, в закоулки сознания, притвориться, что не было в моей жизни всего этого ужаса, и с надеждой смотреть в будущее, наслаждаясь счастливым настоящим! Но как можно быть счастливой, если ты одинока, если тебя не желает ни один мужчина!

Я отвернулась от прекрасного образа в зеркале. Слезы готовы были хлынуть из моих глаз, но я не дала им воли. Я не стану плакать из‑за того, что мужчина не хочет меня. Лучше умереть. Где моя гордость? Я не позволю себе влюбиться в человека, который смотрит на меня как на грязь. Для чего тогда лицемерные разговоры, фальшивые комплименты? Он просто всегда и со всеми женщинами так себя ведет – вот и вся загадка. Его обаяние, столь же изысканное, как и его наряды, – всего лишь часть культивируемого им образа. Да, он отличается от своих людей. Любой из них с удовольствием затащил бы меня в постель, но Жан Лафит ни за что не запятнает свою бессмертную душу слишком близким общением с кем‑то… с кем‑то вроде меня.

Я металась по комнате и была противна самой себе. Что поделаешь, если он слишком разборчив! И все же я была зла на него: ведь именно он заставил меня, пусть на время, поверить, что случившееся со мной не так уж важно.

Он, должно быть, сразу понял, что я чувствую. Вероятно, он прочел все на моем лице. От этой мысли мне стало так стыдно, что я закрыла лицо руками. Господи, какой стыд! Жан не виноват, что я внезапно воспылала к нему страстью.

В дверь тихонько постучали, и в комнату заглянула служанка.

– Простите, мисси, мистер Лафит велел мне проверить, все ли у вас в порядке. Он думает, что, раз вы не спите, вам что‑то надо или, может, что болит…

– Передайте господину Лафиту, что, если его это волнует, он может зайти и выяснить сам, – сухо ответила я.

Девушка испуганно юркнула за дверь.

Мне стало невыносимо жарко и душно. Только этого не хватало: я начала срывать злость на горничных.

Дверь вновь отворилась. Господи, что ей еще надо? Я набрала в грудь побольше воздуху и приготовилась извиниться перед девушкой за грубость. В дверях стоял Жан Лафит и пристально смотрел на меня.

– О, – только и могла сказать я, запахивая на груди пеньюар. – Прости, что побеспокоила тебя. Ты спал?

Жан усмехнулся.

– Нет. Кое‑кто в соседней комнате, видно, собрался протереть ковер до дыр. С тобой все в порядке?

– Конечно, – сказала я самым легким тоном. – Откуда взяться неприятностям?

– Причин, как я полагаю, нет. Так почему ты не спишь? Горничная сказала, что ты чем‑то расстроена. Вот я и решил проверить.

– И что увидели, господин Лафит? – спросила я, выходя из тени. – Я кажусь вам больной или просто… просто никакой?

Он выглядел сосредоточенным и серьезным.

– Ты не больна, как мне кажется, но от этого тебе не легче. Я чувствую в тебе беспокойство, которого не было раньше. Что случилось? Ты хочешь уехать? Ты здесь несчастна? Я понимаю, тебе не понравилось, как вели себя разгулявшиеся матросы. Пожалуйста, прости их. Они жестоки и грубы, но в конце концов они же разбойники. Они не умеют наслаждаться жизнью так, как это принято у людей законопослушных. Они пьют чашу радости залпом, как дикари, а не отпивают по глотку. Я не знаю, что со мной происходит, – с горечью добавил Жан, помолчав. – Ночь порой творит с людьми чудеса. Ночью хочется думать о чем‑то запретном, мысль уносится в заоблачную даль, к неведомым берегам. О чем я говорил? Да, о мужчинах. Их никто не учил, как сдерживать себя, если веселье плещет через край.

– Это то, чему и я не успела научиться. Пожалуйста, не вини их. Я говорила сегодня искренне. Они все мои друзья, и я тронута их отношением.

– Они были счастливы, Элиза. Их не слишком часто хвалят. – Жан довольно долго молчал, прежде чем добавить: – Если причина не в них, значит, во мне? Это так, Элиза?

Жан говорил покровительственно‑снисходительным тоном, словно отец с непутевой дочкой. Я готова была его задушить, но что я могла сказать ему? Я злюсь, потому что ты со мной не танцевал? Я отвернулась и как можно увереннее произнесла:

– Думаю, мне надо уехать.

– Пусть будет по‑твоему, Элиза. Ты можешь отправиться в Новый Орлеан хоть завтра. Там тебе будет хорошо. Я знаю немало влиятельных людей, которым ты придешься по сердцу, как и нам.

– Вздор, – процедила я сквозь зубы. Жан подошел ко мне.

– Может быть, перед отъездом ты все‑таки расскажешь мне, что тебя тревожит, Элиза?

Я молчала.

– Ты влюбилась?

Жан заметил, как я напряглась.

– Я так и знал! В кого, в Пьера? Я слышал, что он говорил, когда танцевал с тобой. Я поговорю с ним…

– Не смей!

Я резко повернулась к нему лицом.

– Ну почему все мужчины такие глупые? Все, все вы слабоумные идиоты! И клянусь, ты, Жан Лафит, самый глупый среди них! Удивляюсь, почему еще твои дела идут так хорошо! Впрочем, ничего удивительного, ведь ты имеешь дело с мужчинами, а не с женщинами. Убирайся отсюда немедленно, говорят тебе!

Я кричала на него с такой яростью, что он невольно отступил на шаг. На лице его появилось растерянное выражение.

– Но… Пьер… Я думал…

– Ты думал! – передразнила я. – Так больше не думай! Говори лучше сам с собой, все равно путного ничего не скажешь. А твои пираты… – Я махнула рукой. – Да ты им в подметки не годишься! По крайней мере они отличат дурное от хорошего и не назовут белое черным, а черное белым, не станут подменять одно другим, как делают некоторые. Даже Пьер… Я гожусь для Пьера, но никак не для вас, не правда ли, ваше величество? – И я отвесила ему издевательский поклон.

Жан выбросил руку вперед в знак примирения, но я не желала останавливаться:

– Не успокаивай меня! Меня тошнит от твоей вежливости! Но взывать к твоим чувствам все равно, что доказывать что‑то мраморной статуе. Ради Бога, прекрати вести себя так, словно ты мой отец, а я твоя дочь! Если бы дочь питала к отцу те чувства, какие я испытываю к тебе, земля разверзлась бы у нее под ногами и ад с радостью заключил бы ее в свои объятия. – Я перевела дыхание. – Боже, что я говорю? Жан, не подумай, что я неблагодарна, но я не могу всю жизнь испытывать к тебе одну благодарность, и ничего больше! Нельзя без конца играть роли жертвы и избавителя, отца и послушной дочки, добрых друзей!

Я замолчала. Весь гнев мой куда‑то исчез, оставив ощущение полной опустошенности. Только сейчас я поняла, насколько унизительной для меня была устроенная сцена. Тихим, невыразительным голосом я закончила:

– Я была дурой, Жан, решив, что после всего происшедшего со мной ты заинтересуешься мной как женщиной. Теперь я могу признаться, что все эти игры с пистолетами и шпагами – все я делала только ради тебя, чтобы заставить тебя забыть ту Элизу, которую ты увидел в каюте «Красавицы Чарлстона». Прости, я знаю, что любовь не купить, не добыть ни отвагой, ни подвигами. Любовь рождается и умирает порой против нашей воли…

– Элиза…

– Уходи, – устало попросила я. – Мне стыдно и горько, да и с тебя довольно неприятностей в один вечер. Я покину остров без твоей помощи. Ты больше никогда меня не увидишь.

Я вышла на веранду. Легкий бриз нес прохладу и успокоение. Мне удалось сдержаться и не зарыдать.

– Прости, Элиза, – тихо сказал Жан.

– Ничего не надо говорить, – ответила я спокойно и твердо, так, как сама от себя не ожидала. – Я сама во всем виновата. Я никогда не смогу больше посмотреть тебе в глаза. Мне… мне так стыдно.

– Мне должно быть стыдно, а не тебе. Я не сумел разглядеть того, что происходило в твоем сердце, и только понапрасну терзал тебя…

– Не надо меня жалеть, Жан Лафит, – сказала я, глотая слезы.

– Жалеть? За что? За то, что другие мужчины тебя не жалели? За то, что они брали тебя, как животные? Мне хотелось того же сотни, тысячи раз, но ты мне дорога, и поэтому я боялся испугать тебя, боялся породить в тебе ненависть. Я заставлял себя обращаться с тобой подчеркнуто вежливо, даже по‑родительски, но, поверь мне, мысли мои в те минуты были далеки от отцовских! Элиза, посмотри на меня!

Я замотала головой, упорно продолжая смотреть на звезды. Он подошел ко мне и нежно повернул к себе.

– Кого ты видишь перед собой? Мужчину, который презирает тебя за что‑то, происшедшее давным‑давно и не по твоей вине? Нет, перед тобой тот, кто всей душой жаждет тебя, и всегда желал, но был до того глуп, что не додумался об этом сказать раньше.

Я уронила голову ему на плечо и почувствовала, как сомкнулось теплое кольцо его рук.

– Жан, ты так не похож на пирата!

– Я знаю, но мы должны хранить нашу маленькую тайну, иначе друзья лишат меня короны. Больше скажу, эти ребята только потому и держались от тебя на почтительном расстоянии, что были уверены в нашей любовной связи с самого начала.

– В самом деле? – спросила я, наконец решившись посмотреть ему в глаза. – Но мы ведь не разочаруем их?

Мы вошли в комнату и присели на край кровати. Жан обнял меня и хотел поцеловать, но вдруг что‑то надломилось во мне. Меня прошиб холодный пот, страсть, желание исчезли, словно их и не было. Я чувствовала лишь могильный холод. Все прежние страхи вернулись ко мне.

– Нет! – вырвалась я. Спина покрылась липкой испариной. Я не могла даже представить, насколько сильным может быть отвращение.

– Элиза…

Жан потянулся ко мне, обнял, стал гладить мое лицо. Огромным усилием воли я заставляла себя сидеть тихо. Волной подкатила тошнота, я чувствовала удушье. Жан наклонился, коснувшись губами моей шеи, и тут я, не выдержав, испуганно вскрикнула и изо всех сил оттолкнула его. Упав на кровать, я зарыдала. Тело мое сотрясалось от рыданий, я почти лишилась рассудка. Страх рвал меня на части.

Постепенно я успокоилась и только тогда вспомнила о Жане. Он был рядом, сидел возле меня на кровати и держал за руку.

– Боже, Жан, – выдохнула я. – Я так боюсь, я так боюсь, Жан! Я хотела тебя, хотела, но… но… Боже, Жан, я все еще помню! Это было так ужасно.

Страх подступил к сердцу, а слезы к глазам, я крепко вцепилась в руку Жана.

– Успокойся, Элиза. Ты ничего не должна мне. Ты вообще никому ничего не должна. Все в порядке, Элиза. Ты просто немного отвыкла от мужской ласки, правда? Позволь мне побыть рядом. Мне так приятно обнимать тебя. Ты такая нежная, такая славная, такая милая.

Нежность его, похоже, смогла немного растопить мой страх. Я перестала дрожать, а спустя недолгое время слезы высохли, и я прижалась к нему теснее. Мы просто лежали в обнимку и молчали. Мне было хорошо оттого, что он рядом. Близость его становилась приятнее, я с удовольствием угадывала его гладкое тело под халатом. Я прильнула к нему поближе, и он осмелился поцеловать меня. Сначала, едва касаясь, потом еще и еще. Руки его не торопясь ласкали мое тело, прислушиваясь к моим ощущениям. Вернувшееся желание разгоралось во мне с новой силой. Я перекатилась на спину, увлекая его за собой. Ласки его становились все смелее, в них все меньше оставалось нежности и больше напора. Наконец он раздел меня и сам скинул халат. Призрачный свет падал на его загорелую грудь, руки, бедра. Он обнял меня, и я почувствовала упругую гибкость его нежного и сильного тела.

Но когда он вошел в меня, пелена страха вновь пала между нами, разделяя наши сердца. Дьявольский образ Жозе Фоулера заплясал перед моими глазами – ужасный, гротескный, исполненный злобного вожделения, – и я закричала. Вновь я испытала жуткое ощущение разверзшейся холодной бездны и внутренней пустоты. Страх мой был выше меня. Я не могла ничего с собой поделать. Я чувствовала, что тону, задыхаюсь под весом моего любовника. Я вцепилась ему в спину ногтями, царапая кожу в кровь, и завыла от сводящего меня с ума ужаса в безумном стремлении прогнать прочь терзавший меня кошмар. Жан отшатнулся, и я, поджав к груди ноги, заскулила, как раненый зверь.

Вот, значит, что сделал со мной капитан Фоулер, вот в чем состояло его завещание: он уничтожил во мне женщину. В голове моей звучал его дьявольский смех, догнавший меня откуда‑то из глухих подземелий ада.

Жан гладил меня по голове, шептал какие‑то тихие ласковые слова.

– Прости меня, Жан! Поверь, я и представить не могла, что это случится. Господи, что же со мной происходит? Лучше бы мне умереть! Почему ты не убьешь меня?

– Прекрати, – резко сказал Жан. – Я сам виноват. Повел себя как зеленый мальчишка, я должен был знать, что такое возможно.

– Но это так… так несправедливо к тебе, – прошептала я сквозь слезы.

– Не смертельно, – криво усмехнулся Жан. – Спи, моя хорошая. Не надо торопить события. У нас еще вся жизнь впереди.

Я упала лицом в подушку.

– Никогда, никогда не будет так, как раньше. Я… я – калека!

– Надо почаще обращаться к Библии, дорогая. Даже к калекам приходит исцеление, – сказал он, нежно поцеловав меня. – Не бойся, Элиза. Обещаю тебе, все будет хорошо.

– Не оставляй меня сегодня одну, Жан, прошу тебя. Прошу тебя, останься.

– Ты хочешь, чтобы я спал с тобой?

Я кивнула.

– Ты не пихаешься, не кричишь во сне?

– Нет.

– Тогда придется остаться.

Жан глубоко вздохнул.

– Уж эти мне женщины, кого хочешь уломают.

Жан погасил свечи и вытянулся под одеялом рядом со мной, но мне казалось, что нас разделяет целый океан. Долго мы лежали в тишине.

– Ты спишь? – тихонько спросила я.

– Разумеется, сплю, – ответил он ворчливо. – Чего ты хочешь?

– Я хочу, чтобы ты снова обнял меня.

– Господи, – простонал он. – Ладно, придвигайся поближе.

Я положила голову ему на плечо и прижалась к нему.

– Ты всегда такой брюзга в постели?

– Всегда, – ответил он, сжимая меня в объятиях. – Женщины, как я заметил, расцветают, когда на них ворчат.

– Жан, ты душка. Ты знаешь, я ведь считала, что ты единственный из знакомых мне мужчин, кто не умеет дразниться.

Я поцеловала его в щеку и потерлась бедром о его бок. Он шлепнул меня по заду.

– Если ты не прекратишь сейчас же, я тебя побью.

Я клятвенно пообещала больше не хулиганить. Чуть погодя я спросила:

– Жан, у тебя вправду шестнадцать любовниц?

– Конечно.

– И ты держишь их всех в одном доме в Новом Орлеане?

– Разумеется, Элиза. У каждой есть своя комната, и, когда я приезжаю в город, я должен посещать их всех, одну за другой.

– Должно быть, это весьма утомительно.

– Верно, – согласился Жан, – но человек должен нести ответственность за тех, кто от него зависит. Кстати, я и тебя собираюсь поселить туда же.

– Очень мило с твоей стороны. И какой ты мне присвоишь номер? Первый или семнадцатый, последний?

Жан задумался всего на мгновение.

– Ввиду несовершенства человеческого организма, как ты понимаешь, с каждым разом требуется все более опытная партнерша. Поэтому лучших я берегу напоследок. Поскольку ты начинающая, придется тебе начинать карьеру с самого низу, то есть номером первым. Однако в твоем положении есть некоторое преимущество: тебе я буду доставаться свеженьким.

Я перевернулась и оказалась сверху Жана. Шутливо взъерошив ему волосы, я сказала:

– Я не хочу начинать снизу, я отказываюсь. Я хочу быть первой, и последней, и самой лучшей. Я хочу быть такой, Жан, чтобы тебе и смотреть на других не хотелось. Ты будешь приходить ко мне и брать меня шестнадцать раз подряд, и с каждым разом тебе будет все лучше и лучше.

Я чувствовала, как растет и твердеет его плоть под моим животом.

– Ты пожалеешь об этом, Элиза, – укоризненно заметил Жан. – Ты знаешь, к чему приведет твое поведение.

– О да, Жан, знаю, – прошептала я, – я очень хорошо знаю, к чему это приведет.

Жан перекатился на живот, увлекая меня за собой. Сжав в ладонях мое лицо и внимательно глядя мне в глаза, он полусерьезно‑полушутливо спросил:

– Ты будешь плакать, как дитя?

Я решительно тряхнула головой.

– Вопить, словно девственница?

– Нет.

– Ты постараешься расслабиться и получить удовольствие?

– Да, Жан, конечно, да.

Он прижался губами к моему рту и в тот же момент вошел в меня. Страх вновь поднялся во мне, чуть отступил, вновь накатил волной, принося с собой страшные образы, до сих пор мучившие меня по ночам: лица, искаженные злобой и похотью, руки, похожие на звериные лапы, лишенные тел, брызгающие слюной рты и тяжелое, по‑звериному хриплое дыхание. И лицо, его лицо! Боже, говорила я себе, неужели всякий раз, закрывая глаза, я буду видеть перед собой капитана Фоулера? Я боролась со своим страхом как могла, так, как не боролась еще никогда, и одержала победу: понемногу отвращение стало не таким острым, хотя я так и не смогла избавиться от него полностью, страх лежал у меня на сердце тяжелым камнем.

Это Жан, повторяла я себе, Жан. Я заставляла себя думать только о нем. Я кусала губы, чтобы не кричать, и сжимала кулаки так, что ногти вонзались в ладони. Он был нежен со мной, не тянул долго, и я почувствовала огромное облегчение. Слезы выступили у меня на глазах, я крепко обняла моего возлюбленного. Я все еще была женщиной, и Жан вернул мне уверенность в этом.

– Если ты будешь плакать, я скину тебя с кровати, – хрипло сказал Жан.

– Я не плачу, любимый, честное слово.

– Вот и хорошо. А теперь я хочу тебя кое о чем спросить: что я буду делать со всеми этими пустыми спальнями?

– О Жан!

Он был терпелив и добр ко мне, и своим терпением и заботой Жан Лафит помог мне забыть страх и изгнал из меня злых бесов в облике капитана Фоулера и его команды, терзавших мне душу наводящими леденящий ужас видения‑ми. Я заново училась любить, и процесс этот оказался и длительным, и трудным, но не лишенным приятных моментов (по словам Жана, даже более приятных, чем уроки фехтования). Нам было хорошо друг с другом, как никогда, быть может, оттого, что пропала скованность, я перестала чувствовать свою ущербность.

В тепле его заботы и внимания во мне расцветала женщина. Мне еще не было и девятнадцати, но за прошедшие полтора года я прошла путь, сделавший меня взрослой в одних областях, но оставивший совершеннейшим ребенком в других. Сейчас, когда Жан Лафит‑опекун уступил место Жану Лафиту‑любовнику, я по‑настоящему повзрослела. Во мне почти ничего не осталось от девочки, похищенной из замка в одной из французских провинций. Та француженка стала мне чужой: она превратилась в Элизу из Луизианы, королеву пиратов, любовницу и подругу самого известного разбойника на побережье. Я очень старалась угодить Жану как друг и помощница, но еще сильнее старалась не разочаровать его как любовница.

Страшный опыт с Жозе Фоулером обернулся неожиданно полезной стороной: он сумел продемонстрировать мне безграничность способов получения физического удовольствия.

– Элиза, – говорил Жан, задыхаясь от наслаждения, – порядочные леди не делают таких вещей.

Я засмеялась, приласкав его вновь. При каждом прикосновении он крупно вздрагивал всем телом.

– Но ведь тебе это нравится!

– Я еле терплю, так нравится!

– И мне нравится. Это значит, что я больше не леди, это ты имел в виду?

– Нет, вовсе не это.

Он до боли сжал меня в объятиях.

– Это значит, что ты – исключительная леди.

Была ли я исключительной леди или нет, но время, которое мы проводили с Жаном, действительно было исключительно хорошо. Призрак Фоулера больше не беспокоил меня. Лафит растопил ледяную глыбу в моем сердце, и я забыла о своих страхах.

В Новый Орлеан мы приезжали на Рождество и на Марди Грас (народный праздник, отмечаемый в некоторых французских городах побережья во вторник на масленице). Жан снял маленький домик на Дюмэйн‑стрит. Комнаты были просторны и прохладны, а палисадник с разросшимися оливами скрывал дом от нескромных взглядов. В доме в качестве прислуги, а в наше отсутствие и как хозяева, жила пожилая чета французов, из тех, кому Жан помог перебраться с Гаити; с нами приезжала Лили, которая была и за повара, и за мою горничную.

Я была рада вновь оказаться во французском городе, хотя, наверное, я полюбила бы его, будь он и испанским, и итальянским, и португальским. Мне нравилось здесь все: неброская красота улиц с белыми креольскими домами и стрижеными лужайками, дружелюбие жителей, многоцветность рынка и вечноцветущие клумбы. На Рождество у нас цвели розы, а в конце февраля, в мой день рождения, Жан подарил мне чудные камелии.

В этот день мы с Жаном остались дома и праздновали мое девятнадцатилетие вдвоем. Год назад, день в день, я была самой последней рабыней на «Красавице Чарлстона», но печальные воспоминания не омрачили моего нынешнего счастья: та Элиза Лесконфлер исчезла навсегда.

Лафит представил меня всем своим друзьям и знакомым, он сопровождал меня на балы и в театр. «Бизнес» Жана, как шутливо называли его занятие горожане, давал ему пропуск в самые знатные дома города. Ни одна хозяйка не мыслила праздника без красавца пирата. И Жан принимал приглашения с удовольствием: мы оба любили интересную беседу и хороший стол.

– Я не заблуждаюсь насчет их истинного отношения ко мне, – как‑то сказал он. – Если настанет день, когда я ничего не смогу предложить им из того, что хранится на моих складах, в тот же миг они вышвырнут меня за порог. Но пока этот день не наступил, мы нужны друг другу.

Я стала гвоздем сезона 1812 года. Весь Новый Орлеан полнился слухами. Жан представил меня как мадемуазель Элизу Лесконфлер, недавно приехавшую из Франции, и благородство моего происхождения здесь, во французской Луизиане, не вызывало сомнений. Однако история моего появления у Жана в разных интерпретациях была известна в городе, так что о моем пребывании на работорговом судне и спасении в той или иной степени знали все. Слухи будоражили воображение новоорлеанцев, подогревали интерес к моей персоне. Мы с Жаном не скрывали наших отношений, и это добавляло моему образу некий скандальный и чувственный оттенок. В глазах благонамеренных граждан я была авантюристкой, искательницей приключений.

Мужчин тянуло ко мне потому, что я была красива и, как они полагали, бесстыдна. Оба эти качества – красота и бесстыдство – вызывали возмущение женской половины новоорлеанского общества. Но меня, крестницу самого императора Франции, не могли не принимать даже самые консервативные луизианцы, а с тех пор, как я дала понять новоорлеанским дамам, что не представляю угрозы для их сыновей и мужей, я стала желанной гостьей.

Я была счастлива, страшные призраки прошлого более не тревожили меня, душа моя помнила только любимых людей – дядю Тео, Филиппа, Оноре. Может быть, написать им?

Должно быть, они уже мысленно похоронили меня. Нет, мне не хотелось возвращаться домой. Что я им скажу? Я и сама не знала, да и не хотела знать, что ожидает меня в будущем. Останемся ли мы с Лафитом любовниками навечно? Хочу ли я выйти за него замуж? Сделает ли он вообще мне предложение? На эти вопросы у меня не было ответов.

Я с удовольствием закружилась в вихре светской жизни. Конечно, Новый Орлеан не Париж, но луизианцы французского происхождения были культурны и образованны, и их общество я находила занятным. Любимой темой разговоров в светских гостиных были приключения дедов и прадедов нынешнего поколения луизианцев, приплывших сюда в начале восемнадцатого столетия.

Консервативные креолы продолжали считать себя французами, несмотря на то что город за столетие несколько раз переходил от Франции к Испании и наоборот, пока его окончательно не прибрала к рукам Америка. За эти годы французы перемешались с испанцами и англичанами, и это смешение кровей придавало жителям Нового Орлеана особое обаяние. Кстати, второй излюбленной темой была возможная война с Англией и ее последствия для Луизианы.

Мамаши держали детей в провинциальной строгости, и во мне они видели потенциальную угрозу дурного влияния. Но я научилась легко и просто разрушать возникшую было стену недоверия. Стоило мне заметить неодобрительно поднятую бровь, как я пускалась в рассказы о Лесконфлерах‑крестоносцах, о моем папочке – генерале Лесконфлере, друге Наполеона, и тут же появлялись благосклонные улыбки. Я и подумать не могла, что мои знаменитые предки пригодятся мне в далекой Америке!

– Жан, только представь себе, – весело говорила я, – самая порочная женщина в городе благодаря всего лишь хорошей родословной становится желанной гостьей чуть ли не в каждом доме. Ну где еще, если не в этой чудесной стране, такое возможно!

Жан обнимал меня так, что я боялась задохнуться.

– Значит, сама судьба занесла тебя на эту обетованную землю. Там, наверху, знают, что у нас в Новом Орлеане превыше всего ценится красота.

– Вы, новоорлеанцы, обычные снобы. Жан, – смеялась я, – они копируют мои платья, прически – чуть ли не все девчонки постригли волосы «под Элизу», ты заметил? Моим именем называют даже еду: суфле «Элиза», соус «Лесконфлер»! Никогда не слышала о такой чепухе!

– Бедные американцы, Элиза. Даже креолы, и те больны той же болезнью: они страшно в себе не уверены. Они считают себя ниже своих европейских собратьев, вот и стараются изо всех сил прыгнуть выше головы. Только не говори мне, что европейцам несвойственно глупое желание походить на сильных мира сего. Вспомни, несколько лет назад женщины состригали волосы, чтобы походить на Марию‑Антуанетту, идущую на эшафот.

– О, Жан, мне нравится их обожание. Но еще больше мне нравится твое обожание, и еще – ты никогда не требуешь от меня невозможного, не считаешь денег, что я трачу.

– Зачем мне считать их? Это не мои деньги.

Я прыснула от смеха.

– Жан, иногда с тобой я бываю по‑настоящему счастливой. – И я обняла его.

– Спасибо, дорогая, я надеюсь, ты говоришь искренне. Тон его был неожиданно серьезным, и я подняла взгляд вверх. В глазах его была горечь, которую я не замечала раньше: Жан Лафит любил меня. Отчего‑то это открытие не принесло мне ожидаемого счастья, и, когда я осталась одна, я спросила себя – почему. Ответ был прост: я его не любила, не любила так, как он любил меня. Да, он мне очень нравился. Более того, в нем была вся моя жизнь, но я никогда не принадлежала ему целиком, со всей страстью, бездумно, инстинктивно, так, как было только с одним человеком – с Гартом Мак‑Клелландом.

Гарт не заслуживал моей любви – Жан был в сотню раз лучше его. Но я не способна была любить Жана или кого‑то другого так, как я любила и ненавидела Гарта.

Как‑то в феврале, примерно через неделю после Марди Грас, семейство Арсени устраивало костюмированный «пиратский бал» в нашу честь. Вначале мы с Жаном решили было появиться так, как одеваются настоящие пираты: прийти босыми, простоволосыми, оборванными и грязными. Целый час мы веселились, представляя, как вытянутся лица у местных снобов, однако в конце концов решили одеться прилично. Жан надел белые атласные бриджи до колен и темно‑зеленую фрачную пару, а я – платье из тускло‑зеленого шелка с высокой талией и пышными рукавами. Белые камелии, украшавшие платье, должны были несколько сгладить впечатление от скандально глубокого декольте. Надев бархатные полумаски, мы взглянули на себя в зеркало: на нас смотрела пара загадочная и таинственная.

Как раз перед выездом приехал Пьер со срочным известием: речь шла об испанском судне, следовавшем в Бразилию. Жан довольно быстро покончил с этим делом, но на бал мы опоздали.

– О, мои дорогие, – ворковала мадам Арсени, – как мило с вашей стороны, что вы все же пришли. Мы все так счастливы, – добавила хозяйка с умильно‑слащавой улыбкой. – Андре, посмотри, Элиза наконец приехала! Вы не возражаете, господин Лафит, если мой сын ангажирует Элизу на первый танец? Она сразила его наповал: бедный мальчик совсем потерял голову.

Я послала Жану воздушный поцелуй и закружилась в танце. Раз, два, поклон, поворот. Андре был робок и молчалив.

Руки его на моей талии дрожали от напряжения. Всего однажды мне удалось добиться от него фразы, состоящей более чем из двух слов. Когда он осмелился сказать, что я сегодня прекрасно выгляжу, пары, танцевавшие рядом с нами, удивленно обернулись. Его мамаша и прочие родственники, зорко наблюдавшие за поведением дитяти, расшумелись так, словно Андре был годовалым младенцем, произнесшим свои первые слова. Неудивительно, что после этого бедняга замолчал и за вечер так больше и не произнес ни словечка, хотя старался все время держаться подле меня и улыбался мне с обворожительной искренностью влюбленной юности.

Не успел закончиться один танец, как стайка молодых людей окружила меня, требуя наперебой чести повести меня в вальсе. Мне было немного смешно, немного лестно их несколько назойливое внимание, и в конце концов я решила предоставить право выбора случаю.

– Итак, джентльмены, – сказала я, закрывая глаза руками, – я ничего не вижу. Встаньте в круг, на кого я укажу – тот и будет счастливцем.

Заиграла музыка. Я медленно закружилась на месте, и уже готова была указать пальчиком, как чьи‑то сильные руки подхватили меня и понесли на середину зала.

– Месье, куда вы несетесь сломя голову! – возмутилась я. – Вы, насколько я помню, даже не были в числе претендентов!

Серые глаза холодно блеснули из‑под черной маски домино. Он был хорошо сложен и высок, гораздо выше большинства мужчин в зале, и густые волосы его сверкали, как золото…

Кровь отхлынула от моего лица. Не мог же он быть… Колени мои подогнулись, ноги стали ватными, и, если бы не сильная рука, державшая меня по‑хозяйски крепко, я упала бы в обморок. Незнакомец уверенно вел меня, я танцевала, как заводная кукла, и хотела одного – убежать, скрыться где‑нибудь от холодно‑насмешливого взгляда этих глаз, но вместо этого я непринужденно спросила, с кем имею честь танцевать. Ответа не последовало.

Мы продолжали кружиться. Я больше не заговаривала со своим кавалером, и он тоже не делал никаких попыток поддержать разговор. Воспоминания о другом вечере, о другом бале, о другом вальсе нахлынули на меня. Кем был этот мужчина, если не самим дьяволом, пришедшим по мою душу? Мне казалось, что мы кружимся медленнее, чем того требует музыка, словно оба мы уже давно не здесь, среди нарядной толпы, а в призрачном мире грустных, горьких и страшных воспоминаний.

Вальс закончился. Незнакомец поклонился и в поклоне выхватил одну из камелий с моей груди. Я задохнулась от такой наглости, в растерянности глядя туда, где только что был цветок, но, когда я подняла глаза, черное домино уже исчезло. Мне стало нехорошо, и я покинула бальную залу. Найдя тихий уголок, я упала в кресло и глубоко, со всхлипом вздохнула. Нет, это был не он, не может быть, чтобы это был он. Он умер, умер. Боже мой, как терзают меня эти призраки прошлого!

– Элиза, что с вами, вы больны?

Мадам Арсени склонилась надо мной, по‑матерински заботливо щупая лоб.

– Вы бледны, как приведение, бедное дитя. Может быть, немного вина?

Вино придало мне силы, и я пришла в себя.

– Кто был тот высокий мужчина в черном плаще и маске? У него светлые волосы и благородная осанка.

Мадам Арсени нахмурилась.

– Ну, не знаю… У Андре светлые волосы. Неужели ему удалось вас надуть? Ой, я пойду расскажу ему, то‑то он обрадуется!

Я слабо улыбнулась в ответ.

– Право, как я сглупила… Да, скажите ему… скажите ему, что я нахожу его очень красивым и загадочным.

– Непременно, – заверила меня хозяйка, дружески коснувшись моей руки. – Он от вас просто в восторге, просто в восторге. Ну, мне пора к гостям. Отдыхайте, детка. Я попрошу, чтобы вам принесли сюда кофе. Нет, я должна рассказать Андре.

Мадам выпорхнула, и я закрыла лицо руками. Не могла же я грезить наяву! Нет, это все игра воображения. Я устала, и только.

Я не увидела его и позже, когда, набравшись храбрости, спустилась в залу. Его не было среди гостей и в полночь, когда сняли маски. Что это было? Я уговаривала себя, что вальс с призраком – всего лишь плод моего воображения. По дороге домой я так и не решилась на разговор с Жаном. Тот поглядывал на меня с любопытством, но вопросов не задавал. Позже, в постели, я прижала его к себе, осыпая поцелуями лицо.

– Полюби меня, Жан, – попросила я, и он любил меня нежно и ласково. В ту ночь мы не обмолвились ни словом.

Несколькими днями позже до нас дошли слухи о том, что испанское судно захватили пираты. Испанские власти пожаловались правительству США, представленному в городе губернатором Уильямом Клайборном, и тот подписал приказ об аресте Жана. По городу расклеили объявления, в которых назначалось вознаграждение в пятьсот долларов тому, кто доставит Жана Лафита губернатору.

Жан по достоинству оценил юмор властей, в особенности в той части, которая касалась суммы вознаграждения, и принес мне объявление в качестве сувенира. Затем он сел за стол и составил собственное объявление, в котором предлагалось пять тысяч долларов тому, кто доставит губернатора Клайборна к нему, Лафиту, на Гранд‑Терру. Объявления были расклеены по всему городу. Славные жители Нового Орлеана питали куда больше симпатий к веселому пирату, чем к холодному и заносчивому губернатору‑янки, и шутка Жана всем очень понравилась.

Мы с Жаном продолжали появляться на публике, и никто и не пытался арестовать его.

Вначале я, честно говоря, очень боялась.

– Не волнуйся, – уверял меня Жан. – Никто не посмеет и пальцем ко мне прикоснуться. Им слишком дорог их кофе, и дешевые рабы, и корица, не говоря уж о шелковых чулках, которые я продаю им по девять долларов за пару вместо двадцати. Поверь мне, жители этого города заинтересованы в том, чтобы я был на свободе. Кстати, ты не забыла: мы сегодня едем на званый ужин и в оперу.

– Давай лучше останемся дома.

– Нет, – ответил Жан, обнимая меня. – Ты хочешь, чтобы они подумали, будто Жан Лафит боится высунуть нос из дома? – Рука его скользнула вниз, он нежно потрепал меня по мягкому месту. Голос его перешел в многозначительный шепот: – Но, может быть, нам стоит пойти на компромисс и пропустить ужин?

Позже, перед тем как поехать в оперу, Жан подарил мне жемчужное ожерелье.

– Я тебе нравлюсь, Жан? – спросила я, касаясь ровных рядов жемчужин, обрамлявших шею.

– Ты лучше всех, – ответил он, задержав мою руку в своей. – Ты самая лучшая, знай. Как‑то ты сказала, что рядом со мной ты чувствуешь себя счастливой. Так вот, я с тобой очень, очень счастлив. Я никогда не забуду тебя, Элиза, ты веришь мне?

Я была озадачена.

– Ну конечно, я верю тебе. – Я коснулась его щеки. – Может, нам и оперу тоже пропустить: две нити жемчужин – лучше, чем одна.

Он улыбнулся, но во взгляде его я не увидела радости. Тогда я очень серьезно сказала ему:

– Я тоже тебя не забуду, Жан. Но не надо грустить, мой дорогой.

– Все это не может продолжаться вечно, Элиза.

– Почему нет? Кто может нас остановить? Уильям Клайборн, или президент Медисон, или сам Наполеон не могут встать между нами. Никто не может.

Смутное ожидание беды пронзило меня. Нет, никому не под силу разрушить то, что обрели мы с Жаном. Я молча поклялась себе сохранить нашу любовь.

– Сейчас не время для прощания, правда, Жан?

– Конечно, нет. Всего лишь недоброе предчувствие.

– Все будет хорошо, Жан, – сказала я, целуя его в лоб. – А теперь поехали в оперу!

Первый акт «Женитьбы Фигаро» уже начался, и мы тихо проскользнули в нашу ложу, чтобы не мешать остальным. На этот театральный сезон Жан не без умысла зарезервировал ложу рядом с губернаторской, и сейчас они оба, губернатор и пират, с удовольствием делали вид, что не замечают друг друга. Я же, далекая от подобных игр, наслаждалась гениальным произведением Моцарта.

Настал первый антракт, и только тогда я заметила, что соседнюю ложу занимает вовсе не губернатор Уильям Клайборн.

Многих месяцев словно и не бывало, я вновь сидела на поляне в лесу вблизи замка Лесконфлеров, безуспешно стараясь укрыть себя от смеющихся серых глаз. Кровь застучала в моих висках, и странный хрип вырвался из горла. Он медленно повернул голову, ненадолго задержал на мне взгляд – те же холодные глаза, но на этот раз без тени улыбки, – безразлично кивнул, затем отвернулся и заговорил с соседкой – высокой стройной блондинкой. Она повернула голову, внимательно посмотрела на меня и Жана. Жан вежливо поклонился ей, но она, не удостоив его ответом, высокомерно отвернулась.

– Еще одна парочка снобов, – заметил Жан. – У этой ложи, должно быть, судьба принимать подобных зрителей.

Я была в смятении. Перед началом второго акта блондинка сказала что‑то насчет баратарской девки. Ее спутник рассмеялся – Гарт Мак‑Клелланд смеялся! Меня одновременно обдало жаром и холодом. В глазах стало темно, зазвенело в ушах. Я смутно воспринимала происходящее на сцене: начала арию Графиня, но я не слышала ее. Взгляд Гарта превратил меня в камень.

– Элиза, что случилось? – Тревожный голос Жана пробился сквозь шум в ушах. – Давай уедем.

– Нет, – надтреснутым голосом ответила я. – Что подумают?

– Какое нам дело? Пусть думают, что я везу тебя домой, в постель. Впрочем, я это и собираюсь сделать.

Жан и не думал понижать голос, и его последнее замечание, конечно, стало достоянием соседних лож. Мне хотелось умереть от стыда.

Дорогой я пришла в себя, но едва мы оказались одни в доме, я обняла Жана с жадностью, поразившей нас обоих.

– Возьми меня, Жан, прямо здесь, сейчас.

Ни слова не говоря, он повалил меня на пол и взял грубо, почти силой, без тени нежности, но именно этого мне и хотелось. Вначале я боролась с ним, но когда он вошел в меня, я прижала его к себе изо всех сил. Я хотела близости, такой тесной близости, чтобы даже смерть не смогла оторвать нас друг от друга.

В момент, когда он был на вершине экстаза, я вонзила ногти ему в ягодицы так, что он закричал от боли. Вихрь невиданной силы подхватил меня, дрожь пронзила до самых глубин тела, прожгла насквозь, словно дерево молния. Мы лежали опустошенные и немые. Тела наши блестели от пота.

– Жан, не прогоняй меня, – взмолилась я, – пожалуйста, не отсылай меня прочь.

– Не глупи, Элиза, я никогда не прогоню тебя. Если только ты сама захочешь уйти.

– Жан, поедем домой, на Гранд‑Терру. Прямо сейчас.

Я знала, что смогу чувствовать себя в безопасности, только находясь вдали от Нового Орлеана, вдали от Гарта.

– Только не сегодня, – ответил Жан.

Он подхватил меня на руки и отнес в постель. Он целовал мне грудь, и шею, и плечи, оставляя следы зубов. Я вскрикивала от боли и наслаждения. Потом он вновь ворвался в меня с безумной яростью, которой я никогда не замечала у него прежде.