МУАД'ДИБ 25 page

– Чувствуется напряженность, – шепнул своей даме граф на тайном языке. – До барона начинает доходить, какой ценой он отделался от герцога Лето.

– Не хотелось бы напоминать тебе древнюю легенду о фениксе, – ответила она.

Они ожидали приглашения на арену в приемной. Зал был невелик, метров сорок длиной, вполовину этого шириной, но наклонные полуколонны по бокам и выгнутая арка потолка создавали впечатление куда более обширного помещения.

– Ах‑х‑х, вот и барон, – промолвил граф.

Барон шествовал к ним по залу, переваливаясь и раскачиваясь на гравипоплавках, поддерживавших его тушу. Щеки его тряслись, буйки дергались под оранжевым балахоном. На пальцах блестели кольца, поблескивали вплетенные в ткань опасветы.

У локтя барона выступал Фейд‑Раута. Его темные волосы были завиты в тесные кольца, неестественно легкомысленные над запавшими глазами. На нем была яркая блуза и брюки в обтяжку, чуть расширявшиеся внизу.

Поглядев на осанку молодого человека, на его переливавшиеся под блузкой мускулы, леди Фенринг подумала: «Этот не позволит себе разжиреть».

Барон остановился перед ними, покровительственно взял Фейд‑Рауту за руку и произнес:

– Мой племянник, на‑барон Фейд‑Раута Харконнен. – Повернув младенчески пухлое лицо к Фейд‑Рауте, добавил – Граф и леди Фенринг, о которых я говорил.

Фейд‑Раута вежливо склонил голову. Он вглядывался в леди Фенринг. Золотоволосая гибкая женщина, совершенная фигура ее задрапирована изящным, длинным платьем мутно‑серого цвета, без украшений. Серо‑зеленые глаза ее тоже были обращены к на‑барону. Свойственное Бинэ Гессерит ясное спокойствие ее будоражило молодого человека.

– Ум‑м‑м‑м‑м‑ах‑хм‑м‑м‑м, – протянул граф, изучая Фейд‑Рауту, – хм‑м‑м, аккуратный, молодой человек, ах, моя, хм‑м‑м‑м… дорогая? – граф поглядел на барона. – Дорогой мой барон, вы упомянули, что беседовали уже о нас с этим аккуратным молодым человеком. И что же вы сказали ему?

– Я рассказал ему о том великом уважении, которым наградил вас, граф, наш император, – ответил барон, мысленно взывая к племяннику: «Запомни его, Фейд, – убийца с обликом кролика, такие опаснее всего».

– Конечно, – согласился граф и улыбнулся своей даме.

Слова его и поступки показались Фейд‑Рауте почти оскорблением. Но упрекнуть было не в чем, явного выпада со стороны графа не было. Молодой человек внимательно глянул на графа: небольшого роста, слабый на вид. Неприятное лицо с заостренными чертами, слишком большие темные глаза. На висках седина. И еще движения… он шевелил то рукой, то головой, говорил в противоположную сторону. Даже уследить было трудно.

– Ум‑м‑м‑м‑ах‑х‑м‑м, такую аккуратность встретишь не часто, – сказал граф, обращаясь к плечу барона. – Я… ах, поздравляю вас с таким совершенным, ах‑х‑х, наследником. С точки зрения, хм‑м‑м, старшего, так сказать.

– Вы слишком любезны, – произнес барон поклонившись, но Фейд‑Раута заметил, что выражение глаз дяди противоположно словам.

– Когда вы, барон, м‑м‑м‑м, в ироническом настроении, сразу, ах‑х‑х, понятно, что у вас в голове, хм‑м‑м‑м, глубочайшие замыслы.

«Опять за свое, – подумал Фейд‑Раута. – С одной стороны, похоже на оскорбление, только не за что зацепиться, чтобы потребовать удовлетворения».

От слов этого человека Фейд‑Рауте казалось, что в уши его запихивают кашу… ум‑м‑ах‑х‑хм‑м‑м‑м! Фейд‑Раута перевел взгляд обратно на леди Фенринг.

– Мы, ах‑х‑х, отнимаем слишком много времени у молодого человека, – сказала она. – Как я понимаю, он появится сегодня на арене.

«Клянусь гуриями императорского гарема, она очаровательна!» – подумал Фейд‑Раута и сказал:

– Сегодня я буду убивать в вашу честь. С вашего разрешения я объявлю об этом на арене.

Она невозмутимо выдержала его взгляд и словно кнутом ожгла его словами:

– Я не разрешаю вам.

– Фейд! – одернул его барон, подумав: «Каков чертенок! Или он хочет, чтобы убийца‑граф вызвал его на поединок?»

Но граф в ответ лишь улыбнулся, протянув: «Хм‑м‑м‑м‑ум‑м‑м».

– Тебе и в самом деле пора готовиться к бою, Фейд, – сказал барон. – Отдохни… и обойдись сегодня без дурацкого риска.

Фейд‑Раута поклонился, лицо его потемнело от смущения.

– Я заверяю, все будет именно так, как вам угодно, дядя. – Он кивнул графу Фенрингу – Сир, – поклонился даме – Миледи.

Повернувшись, он широкими шагами направился к выходу из зала, не обращая внимания на кучку членов Малых Домов, сгрудившихся около двойных дверей.

– Он так молод, – вздохнул барон.

– Ум‑м‑м‑ах, в самом деле, х‑м‑м‑м, – протянул в ответ граф.

Леди Фенринг думала: «Так, значит, вот молодой человек, которого имела в виду Преподобная Мать? Она говорила, что следует сохранить его линию наследственности».

– До его выхода на арену у нас еще более часа, – произнес барон, – не переговорить ли нам о кое‑каких пустяках, граф Фенринг? – он наклонил свою большую голову направо. – Налицо заметный прогресс в делах, его следует обсудить.

Про себя барон думал: «Ну‑с, посмотрим, как этот императорский мальчик на побегушках станет сообщать мне, что велел ему император, избегая этой дурости – откровенного разговора».

Граф обратился к своей даме:

– Ум‑м‑м‑м‑ах‑х‑х‑хм‑м‑м‑м, дорогая, м‑м‑м, извини, ах‑х‑х, нас.

– Каждый день, доля каждого часа несет изменения, – отвечала она. – М‑м‑м‑м. – Прежде чем отойти, она ласково улыбнулась барону. Шурша длинными юбками, королевской походкой направилась она к двойным дверям в конце зала.

Барон заметил, как притихли при ее приближении все Малые Дома, как следили за ней их глаза. «Гессеритка! – подумал барон. – Вселенная стала бы куда приятнее, если бы эти ведьмы вдруг исчезли».

– Там слева, между двумя столбами, есть конус молчания, – сказал барон, – где можно переговорить, не опасаясь, что нас подслушают.

Раскачиваясь, он вступил первым в поглощающее звуки поле, все вокруг словно бы притихло.

Граф встал рядом с бароном, оба повернулись лицом к стене, чтобы никто не сумел ничего прочесть по губам.

– Мы недовольны тем, как вы выставили сардаукаров с Арракиса, – сказал граф.

«Прямо в лоб!» – подумал барон.

– Их нельзя было задерживать более, прочие могли разведать, чем помог мне император.

– Но ваш племянник Раббан не слишком усерден в решении фрименского вопроса.

– Чего же еще хочет император? – спросил барон. – На Арракисе их осталась какая‑то горсточка. Южная пустыня необитаема, а северную регулярно облетают наши патрули.

– Кто вам сказал, что южная пустыня необитаема?

– Ваш собственный планетолог утверждал это, дорогой граф.

– Но доктор Кайнс мертв.

– Ах, да… к несчастью.

– Мы знакомились с результатами облета южных краев, – сказал граф. – Есть свидетельства существования там растительности.

– Значит, Гильдия наконец согласилась следить за Арракисом из космоса?

– Вы же знаете, барон. Император не может легально установить наблюдение за планетой.

– А я не могу позволить себе такие расходы, – сказал барон, – и кто же совершил… облет?

– Ну… контрабандист.

– Кто‑то обманул вас, граф, – произнес барон, – контрабандисты так же не могут проникнуть в южные широты, как и люди Раббана. Бури, электростатика от песка и все прочее… знаете сами. Навигационные маяки ломаются быстрее, чем их устанавливают.

– О статике и ее различных видах мы, пожалуй, поговорим в другое время.

«Ах‑х‑х‑х», – подумал барон.

– Значит, вы нашли ошибку в моем анализе? – требовательно спросил он.

– Когда вы представите себе масштаб ваших собственных ошибок, для самооправдания не останется места, – ответил граф.

«Он намеренно пытается разозлить меня», – подумал барон и сделал два глубоких вдоха, чтобы успокоиться. В воздухе запахло его потом, под лентами поплавков вдруг закололо и засвербело.

– Император не может сожалеть о смерти наложницы и ее сына, – бросил барон. – Они бежали в пустыню… навстречу буре.

– Да, при вас на этой планете произошло много несчастных случаев, – согласился граф.

– Мне не нравится этот тон, – заметил барон.

– Не надо путать гнев и насилие, – сказал граф. – Должен предостеречь вас: если со мной здесь тоже произойдет несчастный случай, все Великие Дома узнают, чем вы занимались на Арракисе. Все и так уже давно подозревают, что вы нечисто ведете дела.

– Мое самое последнее дело на этой планете, – отозвался барон, – доставка туда нескольких легионов сардаукаров.

– И вы думаете, что сумеете замахнуться на императора?

– Я не смею и думать об этом.

Граф улыбнулся.

– Найдутся командиры, которые присягнут, что сардаукары очутились там без всякого приказания со стороны императора, просто из ненависти к туземному отребью.

– Такое признание вызовет сомнения у многих, – произнес барон, почувствовав опасность. «Неужели сардаукары действительно настолько дисциплинированны?» – подумал он.

– Император хочет заслушать ваши книги, – сказал граф.

– В любой момент.

– И у вас… ах… нет возражений?

– Никаких. В своем директорате КАНИКТ я могу отчитаться до последнего медяка.

Барон подумал: «Пусть он предъявит мне вымышленное обвинение. И я встану тогда, словно Прометей, и скажу всем: внемлите, меня оболгали. И потом пусть он попробует еще раз обвинить меня, даже если обвинение будет истинным. Великие Дома не поверят обвинителю, промахнувшемуся однажды».

– Вне сомнения, ваши книги выдержат любую проверку, – пробормотал граф.

– Почему же император столь заинтересован в уничтожении фрименов? – спросил барон.

– Хотите изменить тему разговора? – граф передернул плечами. – Это желание сардаукаров, не императора. Им нужна практика, чтобы не отвыкнуть, они должны убивать… кроме того, они не любят бросать дела на полдороге.

«Он пытается испугать меня, напомнить, что за его спиной – эти кровожадные убийцы».

– Небольшая резня всегда помогала делу, – сказал барон, – но надо когда‑нибудь остановиться. Иначе кто будет добывать специю?

Граф издал короткий лающий смешок.

– Вы думаете, что сумеете запрячь Вольный народ?

– Ну для этого их всегда было слишком мало, – сказал барон, – но резня тревожит остальное население. Кстати, есть и другое решение арракисской проблемы, мой дорогой Фенринг. Должен признаться, что источником вдохновения для меня послужили деяния самого императора.

– Ах‑х‑х?

– Видите ли, граф, меня вдохновляет пример тюремной планеты императора, Салузы‑Секундус.

Поблескивая глазами, граф внимательно поглядел на барона:

– И какую же связь вы усматриваете между Арракисом и Салузой‑Секундус?

Почувствовав напряженность во взгляде Фенринга, барон произнес:

– Пока никакой.

– Пока?

– Признайте, число рабочих рук на Арракисе можно увеличить, если использовать планету для наказания.

– Вы ожидаете увеличения числа заключенных?

– Там было восстание, – признался барон, – мне пришлось крепко нажать на них, Фенринг. В конце концов, вы знаете, какую цену пришлось мне уплатить этой проклятой Гильдии за перевозку наших объединенных сил на Арракис. Эти деньги надо вернуть.

– Я предполагаю, вы, барон, не воспользуетесь Арракисом в качестве тюрьмы без разрешения императора.

– Конечно же, нет, – отозвался барон, озадаченный внезапным холодком в тоне Фенринга.

– Еще один вопрос, – сказал граф. – Мы узнали, что ментат герцога Лето, Сафир Хават, жив и служит вам.

– Я не смог заставить себя уничтожить такую ценность, – согласился барон.

– Вы солгали командиру сардаукаров, что Хават мертв.

– Это белая ложь, дорогой мой граф. У меня просто не хватило духа на долгие споры с вашим человеком.

– Это Хават был предателем?

– О, добродетель, нет! Поддельный доктор. – Барон вытер выступивший на шее пот. – Вы должны понять меня, Фенринг, я остался без ментата. Вы это знаете. Я никогда не оставался без ментата. Это весьма неудобно.

– Как вы убедили Хавата сотрудничать?

– Его герцог умер, – барон выдавил улыбку. – Хавата можно не опасаться, мой дорогой граф. Плоть ментата пропитана осадочным ядом. Мы постоянно даем ему противоядие с пищей. Без него – яд сработает, и Хавата не станет через несколько дней.

– Отмените противоядие, – скомандовал граф.

– Но он же полезен!

– Он знает слишком много такого, чего не должна знать ни одна живая душа.

– Но вы же говорили, что император боится разоблачения.

– Не затевайте эту игру, барон!

– Я подчинюсь такому приказу в письменном виде и с имперской печатью, – сказал барон, – но не вашей прихоти…

– Вы считаете это прихотью?

– Чем же еще? К тому же и за императором есть небольшой должок, Фенринг. Я избавил его от беспокойного герцога.

– С помощью какой‑то горстки сардаукаров…

– Какой еще Дом укрыл бы под своими мундирами руку императора в этом деле?

– Император задавался этим вопросом, барон, но с несколько иными акцентами.

Барон вглядывался в невозмутимое лицо Фенринга, не выказывавшего никакого волнения.

– Ах‑х‑х‑х, кстати, – протянул барон, – надеюсь, император не считает, что сумеет провести такую же операцию против меня в полной тайне?

– Он рассчитывает, что необходимости в ней не возникнет.

– Не думает же император, что я ему угрожаю! – расчетливо добавив в голос гнев и горечь, барон соображал: «Пусть‑ка поверит! Тогда я смогу усесться на трон, бия себя кулаком в грудь и вопя, что меня оболгали».

Сухо и отчужденно граф произнес:

– Император верит тому, что говорят его чувства.

– Неужели император посмеет обвинить меня в предательстве перед всем Советом Ландсраада? – барон в надежде даже задержал дыхание.

– Что значит здесь слово «посмеет» в отношении к императору?

Чтобы скрыть выражение лица, барон отвернулся. «Неужели все может случиться еще при моей жизни! – подумал он. – Император! Пусть он только обвинит меня! А там – подкуп и принуждение… да все Великие Дома объединятся! Они бросятся под мое знамя, как фазаны в укрытие. Чего еще они так боятся, как не сардаукаров, поодиночке расправляющихся с ними?»

– Император искренне надеется, что ему никогда не придется обвинить вас в предательстве, – произнес граф.

Барон попытался удержаться от иронии, ограничиться выражением оскорбленного достоинства, с трудом справился с собой и произнес:

– Я всегда был самым верным подданным. Не могу даже сказать, как эти слова ранили меня.

– Ум‑м‑м‑м‑ах‑хм‑м‑м, – ответил граф.

Не поворачиваясь лицом к графу, барон кивнул:

– Пора отправляться на арену.

– Действительно, – согласился граф.

Они вышли из конуса молчания и бок о бок направились к Малым Домам, переминавшимся в ожидании у входа. Где‑то в глубине дома звякнул колокол, – до начала поединка на арене оставалось двадцать минут.

– Малые Дома ждут, что вы возглавите их, – сказал граф, кивая в сторону ожидавших.

«Опять двусмысленность», – подумал барон.

Он поглядел на новые талисманы, повешенные по бокам входа в зал: задранную вверх бычью голову и писанный маслом портрет старого герцога Атридеса, отца покойного герцога Лето. На этот раз они пробудили в бароне недобрые предчувствия, он задумался: «Интересно, какие же чувства эти предметы вызывали в душе самого герцога Лето в залах Каладана и Арракиса: забияка‑отец и бычья голова с его кровью, запекшейся на рогах».

– Человечество, ах, знает лишь, м‑м‑м‑м, одну науку, – промолвил граф, проходя мимо подтянувшихся поближе подданных в приемную, узкую комнату с высокими окнами, пол которой был выложен белой и пурпурной плиткой.

– И что же это за наука? – осведомился барон.

– Это, ум‑м‑м‑ах‑х, наука, ах‑х‑х, недовольства, – ответил граф.

Малые Дома, следовавшие позади с овечьей кротостью и вниманием на лицах, рассмеялись с весьма уместным одобрением, но гармонию нарушили пажи, вдруг распахнувшие наружные двери. Там, урча двигателями, в линию выстроились наземные автомобили, на капотах которых трепетали флажки.

Повысив голос, чтобы преодолеть внезапный шум, барон произнес:

– Надеюсь, мой племянник не разочарует сегодня вас на арене, граф Фенринг.

– Пока, ах‑х‑х, меня, ум‑м‑м‑м, наполняет лишь, хм‑м‑м‑м, чувство предвкушения, да, – сказал граф. – При вербальном процессе, ах‑х‑х, всегда, ум‑м‑м‑м‑ах‑х‑х, следует задаваться вопросами, ах‑х‑х‑х, родства.

Свой внезапный испуг барон скрыл, якобы поскользнувшись на первой ступеньке спуска. Вербальный процесс! Донос о преступлении против Империи!

Но граф хихикнул, превращая собственные слова в шутку, и похлопал барона по руке.

И всю дорогу, откинувшись на подушки бронированного автомобиля, барон искоса поглядывал на сидевшего рядом графа, размышляя, почему вестовой императора счел необходимым отпустить именно такую шутку в присутствии Малых Домов. Было совершенно очевидно, что Фенринг редко позволял себе поступки, не являвшиеся необходимыми, и уж, конечно, не тратил двух слов там, где можно было обойтись одним, и не ограничивал себя однозначным толкованием простой фразы.

Они сидели в золоченой ложе над треугольной ареной. Выли трубы, в рядах кресел вокруг них и по бокам гудели голоса. Тогда‑то барон и получил ответ.

– Мой дорогой барон, – сказал граф, склоняясь к его уху, – вы ведь знаете, не так ли, что император официально еще не одобрил выбранного вами наследника?

Потрясение от этих слов словно затянуло барона в какой‑то конус молчания. Он глядел на Фенринга, не замечая подошедшей сзади леди Марго, только что миновавшей кольцо охраны вокруг ложи.

– Поэтому‑то я сегодня здесь, – сказал граф. – Император пожелал, чтобы я проверил, достойного ли наследника выбрали вы. Ничто так не выявляет собственное лицо человека, как поединок, эх?

– Император обещал мне право свободного выбора наследника! – проскрежетал барон.

– Посмотрим, – сказал Фенринг и обернулся поприветствовать свою даму. Она опустилась в кресло, улыбнулась барону, а потом перевела взгляд на арену, где как раз появился Фейд‑Раута в жилете и брюках в обтяжку. На правой руке его была черная перчатка, в ней он сжимал длинный нож, на левой – белая перчатка и короткий нож.

– Белый цвет – цвет яда, черный – чистоты, – сказала леди Фенринг, – интересная символика, дорогой мой, не так ли?

– Ум‑м‑м‑м, – отвечал граф.

С галерей семейства послышались возгласы одобрения, Фейд‑Раута остановился, вслушиваясь в них, вглядываясь в лица кузин и кузенов, сводных братьев, наложниц и прочих обойденных им родственников. Их было много, этих орущих розовых ртов, под знаменами, в цветастых одеждах.

Фейд‑Раута вдруг подумал, что эти лица, стиснутые в плотные ряды, будут радоваться его собственной крови не меньше, чем крови гладиатора. Конечно, сомнений в исходе поединка не было. И все эти схватки – лишь видимость, призрак опасности.

Фейд‑Раута воздел ножи к солнцу, в старинной манере поприветствовал все три трибуны. Короткий нож из белой перчатки (белый – цвет яда) первым переместился в ножны. За ним последовал черный из руки в черной перчатке – чистый клинок, что не был чист, – его тайное оружие, оно принесет ему нынче победу – яд на черном клинке.

Секунда на включение и настройку щита, поле натянуло кожу на лбу, защита теперь обеспечена.

Момент этот был по‑своему важен, и Фейд‑Раута слегка затянул его, как опытный актер, кивая подручным и отвлекателям, оценивая взглядом их снаряжение, кандалы с поблескивающими шипами, крючки и дротики с синими султанами.

Фейд‑Раута махнул музыкантам.

Зазвучал древний медленный марш, звучный и пышный… Фейд‑Раута вывел свою группу на арену напротив ложи барона. На лету поймал брошенный церемониальный ключ. Музыка смолкла.

Во внезапной тишине он отступил на два шага назад и громко провозгласил:

– Я посвящаю грядущую истину… – сделал паузу, чтобы дядя успел подумать, что юный дурак, несмотря ни на что, собирается посвятить бой леди Фенринг и вызвать скандал.

– … моему дяде и патрону, барону Владимиру Харконнену! – закончил фразу Фейд‑Раута.

Музыка возобновилась, теперь звучал быстрый марш, помощники поспешно следовали за Фейд‑Раутой к остдвери, открывавшейся только для имевшего идентификационную полосу. Фейд‑Раута гордился, что дверь эту ему еще не приходилось использовать, да и к помощи отвлекателей он до сих пор прибегал весьма редко. Но все‑таки неплохо было ощущать, что они неподалеку… случалось, что собственные замыслы грозили опасностями и ему самому.

Арена притихла.

Фейд‑Раута повернулся лицом к большой красной двери в трибуне напротив, оттуда вот‑вот должен был появиться гладиатор.

Особенный гладиатор.

«План Сафира Хавата восхитительно прост и бесхитростен», – подумал Фейд‑Раута. Раб не должен быть одурманен наркотиками, как обычно. Вместо этого в его психику было впечатано в бессознательном состоянии особое слово, лишающее сил в нужный момент. Фейд‑Раута вызвал в памяти это жизненно важное слово, со смаком произнес его про себя: «Подонок!» Присутствующие, конечно, решат, что выход на арену трезвого гладиатора подстроен, чтобы убить на‑барона, а искусно сфабрикованные Хаватом улики укажут на главного надсмотрщика.

За красной дверью загудели сервомоторы.

Фейд‑Раута со всем вниманием вглядывался в открывающийся проход. Момент был критический. Когда гладиатор вступал на арену, его вид говорил опытному глазу о многом. Перед выходом на арену им давали наркотик‑элакку, чтобы вселить в них ярость… и опрометчивость, но все‑таки приходилось смотреть, как держит гладиатор нож, оценивать, как будет защищаться, слышит ли публику на трибунах. По наклону головы можно было судить и о манере боя.

Красная дверь распахнулась.

На арену выбежал высокий мускулистый мужчина, на бритой голове провалами темнели глазницы. Кожа его отливала оранжевым цветом, как после наркотика. Но сейчас Фейд‑Раута знал – это была краска.

На рабе были зеленые брюки в обтяжку и красный пояс полущита. Стрелка на поясе указывала налево, на защищенный бок раба. Свой нож он держал подобно мечу, слегка выставив его острие вперед, как подобает опытному бойцу. Он медленно двинулся по арене, обратившись к Фейд‑Рауте и его свите защищенным левым боком.

– Он мне что‑то не нравится, – сказал один из дротиконосцев Фейд‑Рауты. – Вы уверены, что ему давали наркотики, милорд?

– Кожа оранжевая, – ответил Фейд‑Раута.

– Но поза бойца, – произнес другой помощник.

Шагнув два раза вперед, Фейд‑Раута продолжал вглядываться в раба.

– Что там у него с рукой? – спросил один из отвлекателей.

Переведя взгляд на руку, Фейд‑Раута заметил кровавую царапину на левом предплечье, словно указывающую вниз на брюки, где на левом бедре свежим пятном темнел контур ястреба.

Ястреба!

Фейд‑Раута поднял взгляд, глубоко сидящие глаза раба с непривычной пристальностью смотрели на него.

«Один из воинов герцога, взятых на Арракисе! – подумал Фейд‑Раута. – Не простой гладиатор!» По коже его пробежал холодок… что если у Хавата есть собственный план сегодняшнего поединка… финт в финте, и в нем финт, и снова финт. И что бы ни случилось, за все ответит надсмотрщик.

Главный помощник Фейд‑Рауты шепнул ему на ухо:

– Не нравится он мне, милорд. Позвольте мне воткнуть дротик‑другой ему в руку.

– Я сам сделаю это, – ответил Фейд‑Раута, принял от помощника две тонкие длинные стрелки, взвесил. Они обычно тоже были отравлены, но в этот раз яда на них не было, и главный помощник поплатится сегодня жизнью за это… что тоже являлось частью плана.

«Вы выйдете из всей истории героем, – сулил ему Хават. – В честном поединке мужественно сразите очередного гладиатора, невзирая на предательство, в котором будут уверены все. Надсмотрщика казнят, и на его место вы сможете поставить своего человека».

Затягивая момент, Фейд‑Раута сделал еще пять шагов вперед, внимательно рассматривая раба. Сейчас, он знал, знатоки наверху уже поняли, что на арене творится что‑то неладное. Кожа гладиатора была оранжевой, как и следовало, но держался он прямо и стоял совершенно невозмутимо. Сейчас болельщики перешептываются: «Глядите, он стоит. Он должен двигаться, наступать или обороняться. А он сберегает силы… он стоит. Почему он ждет?»

Фейд‑Раута почувствовал, что успокаивается. «Если Хават и замыслил предательство, – подумал он, – с этим рабом я управлюсь. Ведь яд на моем длинном ноже, не на коротком. Даже сам Хават не знает об этом».

– Хей, Харконнен! – крикнул раб. – Ты приготовился к смерти?

Мертвое молчание стиснуло арену. Рабы никогда не вызывали на бой.

Теперь Фейд‑Раута ясно видел глаза гладиатора, глядевшего на него с холодной свирепостью отчаяния. На‑барон отметил, как держался противник, – свободно и непринужденно, мышцы его были готовы к победе. По устному телеграфу рабов до него донеслась весть от Хавата: «У тебя будет реальная возможность убить на‑барона». Пока все шло по плану.

Жесткая улыбка тронула губы Фейд‑Рауты. Он поднял дротик – манера гладиатора сулила ему успех.

– Хей! Хей! – повторил раб и, согнувшись, сделал два шага навстречу.

«Теперь никто не ошибется и на галерке», – подумал Фейд‑Раута.

Раб уже должен был поддаться ужасу. И в каждом его движении должно было уже чувствоваться: надежды нет ни на победу, ни на жизнь. Ему должны были прожужжать все уши рассказами о ядах, которые на‑барон выбирает для кинжала в белой перчатке. Быстрой смерти его рука не сулила, – на‑барон любил редкие яды, а иногда даже принимался, стоя над корчащейся жертвой, комментировать интересные побочные эффекты. И страх на лице раба был, только не ужас.

Подняв дротик повыше, Фейд‑Раута почти приветственно кивнул.

Гладиатор ударил вперед.

Выпад и защита были великолепны, с такими Фейд‑Рауте еще не приходилось встречаться. Выверенный удар сбоку лишь на какую‑то долю секунды опоздал, не успев перерезать сухожилие на левой ноге на‑барона.

С легкостью танцора Фейд‑Раута уклонился в сторону… в правом предплечье раба подрагивал тонкий дротик. Крючья его глубоко впились в плоть, так что гладиатор не мог его вырвать, не разорвав сухожилий.

Галереи дружно вздохнули.

Звук этот наполнил Фейд‑Рауту вдохновением.

Он знал теперь, что чувствует его дядя там, наверху, рядом с Фенрингами, наблюдателями императора. Прекратить бой он не мог, при свидетелях приходилось соблюдать приличия. А события на арене барон мог истолковать лишь весьма однозначно, – как угрозу самому себе.

Раб отступил подальше… взяв в зубы нож, он примотал дротик лентой султана к руке.

– Я не чувствую этой иголки! – крикнул он. И вновь двинулся вперед, держа нож наготове, боком, чтобы по возможности укрыться за полущитом.

И это, вполне понятно, не ускользнуло от глаз наблюдателей. Помощники Фейд‑Рауты кричали, спрашивали, не нужна ли их помощь. Он махнул, чтобы они отошли к запасной двери.

«Теперь я устрою им такое представление, какого здесь еще не видели! – подумал Фейд‑Раута. – Это будет не привычное для всех убийство беззащитного одурманенного раба, когда можно сидеть и восхищаться стилем. Нет, то, что я сделаю, вывернет наизнанку их куриные потроха. А когда я стану бароном, этот день вспомнят, и среди них не останется ни одного, кто не убоится меня, вспоминая этот день».

Фейд‑Раута медленно отступал перед по‑крабьи, бочком приближающимся гладиатором. Под ногой похрустывал песок. Он слышал, как тяжело дышал раб, чувствовал запах его крови и собственного пота.

Забирая вправо, на‑барон все отступал, держа наготове новый дротик. Раб легким движением метнулся в сторону, Фейд‑Раута, казалось, пошатнулся, на галереях раздался визг.

Раб вновь ударил.

«Боже, что за воин!» – успел подумать Фейд‑Раута, уклоняясь. Лишь быстрота молодости спасла его, но над спиной раба теперь подрагивал второй дротик, впившийся в дельтовидную мышцу.

Пронзительные крики одобрения хлынули с трибун.

«Они приветствуют меня», – подумал Фейд‑Раута. В голосах их он слышал дикарское самозабвение, что и сулил ему Хават. Здесь еще никогда не приветствовали так бойца от семейства. Не без горечи припомнились слова Хавата: «Более всего ужасает враг, которым ты восхищаешься».